Земля мечты. Последний сребреник

Джеймс Блэйлок

Земля мечты. Последний сребреник

James P. Blaylock

LAND OF DREAMS

Copyright © James P. Blaylock 1987

THE LAST COIN

Copyright © James P. Blaylock 1988

© Г. Крылов, перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Земля мечты

Посвящается Вики.

А также Линн, Рону, Тиму и Кэти,

у которых правильные наклонности

Сент-Бёв к старости стал рассматривать весь жизненный опыт, накопленный человеком, как одну огромную книгу, которую нам предстоит изучить, прежде чем отойти в мир иной; и для него, казалось, не имело значения, будете ли вы читать Двадцатую главу, посвященную дифференциальному исчислению, или главу Тридцать девятую о том, как вы слушали игру оркестра в городском саду.

Роберт Луис Стивенсон, Apology for Idlers[1].

Часть первая, в которой приезжает передвижной Луна-Парк

Глава 1

Дождь шел уже шесть дней, когда к берегу прибило огромный ботинок. Ботинок этот был совершенно немыслимый, размером с весельную лодку, с истрепанными шнурками, за которые цеплялся целый сад какой-то неведомой розовой растительности и сине-зеленых водорослей.

Стоял октябрь, день уже клонился к вечеру. Небо задыхалось от туч и морской пены, образуемой волнами, с ревом бросающимися на обнаженные рифы вокруг мыса. Громадные темные буруны накатывали на берег, напоминая собой наклонные ледяные площадки для катания на коньках; они нащупывали мелководья и обрушивались на них с такими яростью и ревом, что их было слышно за четверть мили от деревни, за фермой Эджвера и за Падшим мостом. Вдоль горизонта под тучами светилась голубая небесная окантовка, напоминающая помятую ленту, протянувшуюся от мыса на север к краю света; эта полоска напоминала старинное изделие из фарфора, водянисто-бледное от дождевого тумана, осевшего на нее.

Ботинок лежал на берегу, и от него пахло ламинариями, мокрой кожей и солеными брызгами. Из-под шнурков торчал наискосок, указуя на небо, язычок, напоминающий обезображенный парус какой-то сказочной яхты, а время от времени волна, более сильная, чем предыдущая, накатывала на песчаный берег кипящей морской пеной и перемещала ботинок еще фута на два в глубину суши, и в конечном счете, когда Скизикс увидел его на закате, ботинок стоял высоко над отступившим приливом, словно какой-то бродяга-великан оставил его там и ушел домой.

Ботинок был наполнен морской водой, которая вытекала из него через швы в подошве, но кожа так набухла за время плавания, что вода уходила очень медленно, и даже под утро ботинок был почти полон. Вода в нем под грозовым небом была темнее колодезной. Но что-то поблескивало в его глубинах – то ли бесстрастная серебристо-зеленая чешуя, то ли серебряные монетки. Чтобы узнать, что же оно такое на самом деле, нужно было закатать рукав и сунуть руку в холодную темную воду.

Скизикс – так называл себя Бобби Уикхэм, а называл он себя так с пятилетнего возраста, с того самого дня, когда увидел на стене библиотеки картину, изображающую старика в шляпе со страусовым пером. Ему сказали, что это король финляндский Скизикс, который за век до нынешних дней был так знаменит, что теперь его изображение можно увидеть в любом хорошем иллюстрированном словаре. Бобби это имя показалось каким-то птичьим, а великолепие страусова пера в пятилетнем возрасте в мире его ценностей сомнению не подлежало. Теперь, в шестнадцать лет, это имя представлялось ему дурацким, но оно прилепилось к нему, и он, даже если бы и захотел, вероятно, не смог бы от него избавиться.

Он заглянул в самую глубину воды. Верхняя кромка ботиночного борта находилась на одном уровне с его, Скизикса, шеей. Если бы там лежали серебряные монетки, то дотянуться до них было бы все равно невозможно, к тому же они как бы парили у самой поверхности лишь из-за оптического обмана – часть солнечного луча заглянула внутрь, когда тучи в небе на мгновение разошлись над морем. Скизикс раскрыл свой потрепанный зонтик, когда ветерок посвежел и бросил гроздь дождевых капель ему за шиворот. Блеск серебра пропал, и тогда он понял, что это были всего лишь зайчики, отражаемые чешуей стайки маленьких рыбок.

Никакого объяснения этому ботинку не было. Он пробыл в океане неделю или около того – понять это не составляло труда, – приплыл ли он из какой-то далекой земли, или же его отнесло на юг прибрежным течением, неизвестным Скизиксу. Происхождение этого ботинка было таким же туманным, как и появление громадных очков, найденных две недели назад в путанице морской травы. Скизиксу пришло в голову припрятать ботинок. Он решил оттащить его за груду камней и прибитых к берегу коряг, чтобы потом показать доктору Дженсену. Пусть доктор увидит его первым, изучит. Очки они доктору не показывали, повесили их на стене таверны рядом с замечательной двухголовой собакой. Линзы очков были затянуты солью, песком и морскими водорослями, а латунь оправы покрыта патиной, словно превращалась в драгоценный камень. С помощью кухонной лопаточки они соскребли с линз грязь и нарисовали на них клоунские глаза, чтобы возникало впечатление, будто очки смотрят на вас со стены таверны. Двухголовая собака рядом с ними кидала на окружающих горестные взгляды, ее шерсть потускнела и местами выпала.

Скизиксу эта идея ничуть не нравилась. Ведь таким образом они высмеивали и печальную собаку, и доктора Дженсена. Кое-что высмеивать вообще не следовало. Господь знает, что его, Скизикса, высмеивали достаточно часто и главным образом по двум причинам: за то, что он был толстый, и за то, что он в любую погоду – стояла ли жара или лил дождь – любил прогуляться по берегу. Он почти было оставил свои прогулки, когда уже начало казаться, что дождь никогда не кончится.

В первый день проливных дождей он с рассветом выскользнул через окно из сиротского приюта, пролежав без сна почти всю ночь и слушая, как дождь молотит по тонкой крыше, как его потоки с урчанием несутся по водостокам, и все утро он провел, бродя под зонтиком по приливным заводям. Он собрал целое ведро хрупких морских звезд – их доктор Дженсен мог продать в южной части города, а к десяти или одиннадцати нужда в зонтике отпала, потому что, с ним или без, он промок с головы до пят. В пещере в склоне холма он разжег костер из прибитого к берегу дерева и весь день просидел, наблюдая за дождем через завесу дымка и нанизывая морские раковины на бечевку, вытащенную из ребер зонтика.

Ботинок доктору пригодится. Один господь знает, что доктор Дженсен будет с ним делать, но что-то точно будет, вот хотя бы исследовать его. Доктору очень были нужны очки, но хозяин таверны, человек по имени Макуилт – у него был свернутый набок нос, и он настолько окривел на один глаз вследствие какой-то изнурительной болезни, что почти ничего им не видел – заявил, что очки доктору он не отдаст. Он повесил их на стену таверны, сказал он, а доктор Дженсен может сам повеситься, если хочет. Для чего Макуилту нужен был ботинок? Может быть, он соорудил бы из него кадку для цветов и поставил ее перед входом в таверну, а потом по вредности своей позволил ей зарасти сорняками.

Море одним глотком проглотило солнце и даже не поморщилось, и вечерний берег погрузился в темноту. Скизикс просунул руки под поношенную подошву ботинка и попытался его поднять. С тем же успехом он мог бы попытаться поднять целый дом. Ему пришлось вычерпать из ботинка воду, после чего можно было уже думать, что делать дальше, но и в этом случае все его идеи, вероятно, не стоили и ломаного гроша, потому что без помощи ему было не обойтись. К тому же его желудок начал урчать, и он вдруг понял, что если сейчас же не поест, то потеряет сознание. Остатки ланча, что он с собой принес, позволили ему продержаться до полудня. Но с тех пор во рту у него не было ни крошки. Обычно он, плохо ли, хорошо ли, ел в приюте, потом уходил оттуда и ел у доктора. Почему-то около десяти часов ему ничего так не хотелось, как горячей картошки с маслом и посыпанной солью, чтобы над тарелкой поднимался парок, а масло растекалось вокруг картофелин. Потом он ел пустые щи с хлебом в приюте, однако и эта еда была не из худших. Один раз, когда доктор Дженсен на три дня уехал на юг, Скизикс ел сырых моллюсков, и он до сих пор помнил скользкую, как у сырой печени, поверхность этих существ и их запах – так пахли сваи на пристани. Ему бы, вероятно, пришлось голодать, если бы не дочь пекаря Элейн Поттс с пышками. Добрая старая Элейн; но сейчас ее не было, она уехала на юг, на каникулы, и появится только через неделю. Пропустит солнцеворот вчистую.

Голод подавлял его, как бесшумная стремительная волна, и он вдруг поймал себя на том, что карабкается по склону к Прибрежной дороге и железнодорожным путям и деревне за ними. Наступившая вечерняя тьма укроет ботинок. В темноте его никто не найдет, и уж тем более Макуилт, который будет далеко за полночь разливать эль в кружки и собирать монеты. Ботинок был в безопасности. С вершины холма у дороги он казался не более чем приливной заводью причудливой формы. Скизикс поест, а потом найдет Джека Портленда. Джек поможет ему с ботинком. Они отправятся за ним сегодня же ночью и притащат к дому доктора на тележке, старик Дженсен откроет им дверь в ночных рубахе и колпаке, а рядом с ним будет стоять миссис Дженсен. Время уже будет близиться к рассвету. Они с Джеком будут без задних ног, вспотевшие после ночной работы по спасению ботинка, и пока доктор будет на улице с фонарем под проливным дождем рассматривать его находку, миссис Дженсен пригласит их в дом и угостит домашним печеньем, кофе, сыром, соленым огурчиком и кусочком пирога.

Скизикс любил думать о еде, в особенности когда был голоден. Каждый день часа в четыре пополудни он витал в облаках, размышляя о еде, которую будет когда-нибудь есть. Несколькими годами ранее он поклялся себе, что настанет время, когда он отправится в кругосветное путешествие и по пути будет заходить поесть во все кафе и гостиницы. Он будет съедать по два десерта, а если и станет толстяком, то хотя бы добрым. Полумеры ни черта не стоили, когда речь шла о еде.

* * *

Когда он добрался до деревни под тучами и деревьями прибрежной полосы, наступила полная темнота. В каминах общих комнат и гостиных плясали веселые языки пламени. Из труб поднимался дымок. Скизикс тащился сквозь дождевые струи по мощеной улочке, которая петляла между домов параллельно Главной улице. За стеклами окон он видел семьи за обеденными столами, сестер и братьев, матерей и отцов – все они поедали картофельное пюре, жаркое с овощами, нарезанные яблоки с корицей. Если бы он постарался, то мог бы вспомнить лицо своей матери, но старался он редко. К тому же он не мог вспомнить, чтобы они вот так же сидели за столом и ели всей семьей. Ведь семьи у него не было.

Теперь у него были Джек и Хелен… и, конечно, Пиблс и Ланц. Джек жил не в приюте; а с мистером Уиллоуби на вершине холма. Джек был влюблен в Хелен, хотя и помалкивал о своей любви, даже своему лучшему другу Скизиксу ничего не говорил. А Хелен жила в приюте по меньшей мере столько же, сколько Скизикс. Она держала в тайне свое отношение к Джеку, что, без сомнений, того обескураживало.

А вот Пиблса Скизикс недолюбливал. Его вообще никто не любил, за исключением разве что мисс Флис, которая возглавляла приют или по крайней мере была ближе, чем кто-либо другой, к его возглавлению. Пиблс «держал ее в курсе». Она сама всегда говорила: «Пиблс будет держать меня в курсе». После этого она прищуривала глаза, словно в них попал песок, и очень медленно кивала головой. Нос у Пиблса был такой же, как у Макуилта, словно кто-то свернул его набок плоскогубцами, и Пиблс всегда вертелся около мисс Флис, докладывая, что Скизикс слишком много ест.

После этого она целый час читала Скизиксу лекцию о правильном питании. Она говорила, что сама, когда была девочкой, ела только цельнозерновые лепешки и пила колодезную воду. Похоже, так оно и было на самом деле, поскольку она была тоща, как побитое ветром пугало, а под глазами у нее темнели синяки. Скизикс не понимал, какой прок от подобного питания. И даже если бы мог, то вряд ли съедал бы меньше ее пустых щей и хлеба; таких порций хватало разве что на то, чтобы не умереть с голоду. Хелен нередко отдавала ему свою порцию хлеба, потому что была маленькой и говорила, что ей мало надо, а Скизикс приносил ей засушенных морских звезд, пустые раковины многокамерных наутилусов, натиков, которых шторма в изрядных количествах выбрасывают на берег.

Но с Пиблсом приходилось как-то уживаться. Ведь он никуда не девался, все время шнырял тут и там. Уиллоуби называл таких «печальный случай». Его ненавидели почти все, кроме мисс Флис, а больше всех ненавидел его сам Скизикс. По крайней мере, так ему казалось. Скизикс перебрался через невысокий забор за приютом и пошел по высокой, до колена, траве, сунул медную линейку между рамой и оконным переплетом и сместил маленькую задвижку, которая не позволяла окну открыться. После минуты стонов, подтягиваний и дрыганий ногами он пробрался внутрь и упал на пол, закрыл окно, предварительно бросив медную линейку на траву рядом со стеной, и выглянул в коридор, откуда доносилось позвякивание тарелок и стаканов.

В воздухе висел кислый, тяжелый запах вареной капусты. По коридору в сторону Скизикса брели два кота, и он нагнулся, взяв на руки одного из них – белого с оранжевыми подпалинами по кличке Мышь, его любимца. Он был почти уверен, что этот кот может говорить, и в последнее время не раз просыпался посреди ночи и обнаруживал, что кот пристроился рядом с его ухом и нашептывает ему что-то, вот только слов он не мог разобрать. Это солнцеворот был во всем виноват – перевернул все в его голове вверх тормашками.

Завидев его, мисс Флис только моргнула. Ее волосы, казалось, сошли с ума. Половина была собрана сзади в пучок и схвачена бечевкой. Другая половина избежала бечевки и висела у нее на ушах, как весла галеры. Уголки ее рта потянулись вниз.

– Ты опоздал, – пропищала она своим едва ли похожим на человеческий голосом.

– Я заснул. Ужасно устал из-за дождя прошлой ночью.

– Ты опять лжешь.

– Так оно и есть, – весело поддакнул Пиблс. – Полчаса назад его не было в кровати. Я к нему заглядывал, а он еще и не появлялся. Его весь день не было. Вы посмотрите на него – у него вся одежда мокрая.

– Да, мистер Пиблс, я уверена, что мокрая. – Мисс Флис смерила Скизикса проницательным взглядом, который мог означать, что она видит его насквозь, что ему придется сильно постараться, если он хочет водить за нос кого-то вроде нее.

– Это ты врешь, – усталым голосом сказала Хелен Пиблсу. – Я своими глазами видела, что он спал час назад, и опять же это было до ужина.

Теперь пришла очередь Хелен встретить прищуренный взгляд. Мисс Флис оглядела ее с головы до ног, словно в эту самую секунду увидела ее в первый раз. Или словно только сейчас увидела в ней предателя.

– А мокрая одежда? – с улыбкой спросила она, улыбаясь и кивая Пиблсу.

– Просто я спал с открытым окном, – сообщил Скизикс, не желая, чтобы Хелен лгала ради него. К этому времени ему было уже совершенно ясно, что сама мисс Флис в его комнату не заглядывала. Она редко туда заглядывала. Обычно она занималась тем, что читала бульварные романы в комнате, которую называла «зала», и предсказывала судьбу за пенни.

А еще она устраивала сеансы. Как-то раз Скизикс и Хелен заглянули в окно и, к своему удивлению, увидели призрака, появившегося в середине спиритического сеанса со стороны кухни. Одна из женщин упала в обморок, другая вскрикнула, и та, что не справилась с эмоциями, решила, что это призрак ее мертвого сына, вернувшегося по вызову мисс Флис. Но это был не ее мертвый сын – впрочем, женщина об этом так и не узнала, – это был Пиблс, обсыпанный мукой и облаченный в черную мантию. Упавшая в обморок была женой мэра, другая – сестрой мэра, а сам мэр откусил кончик сигары и чуть не поджег свои брюки тлеющим пеплом, и потребовался целый галлон дорогущего чая, чтобы вернуть участников сеанса в состояние, в котором они могли добраться до дома.

Хелен и Скизикс выждали день и только потом спросили у мисс Флис, зачем Пиблс вывалялся в муке и что означали дикие крики. Скизикс тем вечером получил лишнюю пайку хлеба, а Хелен была освобождена от мытья посуды, и два следующих месяца они прожили лучше, чем когда бы то ни было за долгие годы: приходили и уходили, когда душа пожелает, находили кусочки солонины в своих пустых щах и со смехом вспоминали время от времени, как они удивились, увидев Пиблса в таком одеянии – в мантии и все такое, вспоминали и о том, как ловко мисс Флис провела двух дам, которые, к своему несчастью, оказались слишком легковерными. А они с Хелен «смогли уличить мисс Флис и Пиблса», гнул свое Скизикс. Получили бы обманщики по заслугам. Но мисс Флис принимала все меры, чтобы избегать таких скандалов, она даже как-то вечером, наступив себе на горло, купила Скизиксу пирог на ужин, и он съел его – поделившись с Хелен – до последней крошки, пока мисс Флис стояла с открытым ртом и шипела, как бомба за мгновение до взрыва, который сровняет с землей дом. Мисс Флис ненавидела их обоих. Как и Пиблс.

После ужина Скизикс снова вышел через окно. Мисс Флис наверняка устроит ему выволочку утром – будет приглядывать за его комнатой этой ночью. Ну и что? Что она может ему сделать, посадить на половину рациона? Он мог бы переехать к доктору Дженсену. Только это означало бы бросить Хелен на растерзание мисс Флис и Пиблсу, а на это он пойти не мог. Она была ему как сестра. Он не прошел и половины пути вверх по склону до фермы Уиллоуби, когда его догнала Хелен.

– Куда мы идем? – спросила она, хотя прекрасно знала ответ: за фермой Уиллоуби не было ничего, кроме рощи секвой и лугов, задушенных ягодными плетями и скунсовой капустой.

– Только до Джека.

– А куда потом?

Скизикс пожал плечами. Он не был уверен, что хочет, чтобы с ними была девчонка в такую ночь, когда буря грозила разыграться не на шутку, а небо заполнили летучие мыши, тучи и ветер.

– Да просто прогуляться.

– Ты врешь так же неумело, как Пиблс. Вы с Джеком что-то затеяли. Что? Я вам помогу. – Она плотнее закуталась в свое пальто и подняла воротник, чтобы защититься от ветра, который задувал сюда прямо с берега и был насыщен туманистой морской солью.

Вообще-то Скизикс был очень даже рад иметь ее под боком. Он пробормотал что-то о том, что негоже девчонкам гулять в такие ночи, но Хелен так на него посмотрела, что он тут же умолк, усмехнулся ей в ответ, словно сказал это только для того, чтобы спровоцировать ее, а он, конечно, именно для того и произнес эти слова. Выше по холму ветер дул порывами, подхватывал недавно опавшие листья, словно собирался перенести их в соседний округ. Но после нескольких дней дождя листья затяжелели и потому почти сразу же падали на дорогу и лежали на ней темными и влажными пятнами, отливая лунным светом. По ручейкам и промоинам текла мутная вода, в них теперь до самого лета будет вода, все осадки в конечном счете окажутся в Угрёвой реке, которая, если дожди вскоре не закончатся, выйдет из берегов и затопит фруктовые сады и фермы в низине вдоль берега. Река Угрёвая в устье образовывала маленькие песчаные островки, а потом исчезала в океане над Плато Крутобережья в нескольких милях от Прибрежной дороги, где Скизикс нашел ботинок и куда выбросило гигантские очки.

Дикая фуксия расцветала в тени болиголова и ольхи вдоль дороги, но в темноте поразительный пурпуровый и розовый цвета бутонов терялись. Поросший мхом покров леса напоминал напитанную водой губку, и Скизикс с Хелен держались дороги, полагая, что лежащий на ней лиственный ковер сбережет их обувь от грязи. Вокруг стояла тишина, если не считать звуков внезапно усиливающегося дождя и стенания ветра наверху в кронах деревьев, а один раз, когда ветер спал и в воздухе раздавалось только кап-кап-кап воды, падающей с веток деревьев, они слышали доносящийся до них издалека рев волн, которые обрушивались на берег бухты позади них и под ними. Другого высокого прилива теперь уже не будет почти до самого утра. Ботинок по крайней мере до утра никуда не денется – так что у них куча времени, как казалось Скизиксу, втроем они запросто довезут ботинок на телеге.

Он не говорил Хелен про ботинок. Она узнает, когда он будет рассказывать Джеку. Девочка пыталась выудить из него, что они собираются делать, и он порадовался этому. Потом она оставила попытки, и он возрадовался еще сильнее, потому что знал: она только притворяется, что ей все равно. И потому он пожал плечами и принялся говорить о том, летают ли бабочки в дождь или не летают, а если летают, то смывается ли дождем пыльца с их крылышек, чтобы они не напитались водой, как листья, и не закончили свою жизнь ковром на дороге. У доктора Дженсена, сказал он, когда-то жила бабочка размером с альбатроса, и у нее были красивые крылья цвета морской волны с серебряными пятнышками, как капли дождя под солнцем. Но тело у нее было телом насекомого – огромного такого насекомого, – и, если ты не хотел лишиться сна, то лучше было на нее не смотреть.

Историю про бабочку он выдумал, и Хелен знала это. Доктор Дженсен слышал о таком существе, да почти все слышали. Он собирался съездить на поезде в Лилифилд, где одну такую бабочку поймал сетью коллекционер, человек по имени Кеттеринг, с которым доктор Дженсен учился в школе. Откуда эта бабочка взялась, никто из них сказать не мог, возможно, ее принесло ветром из какой-то далекой восточной страны. Но одной ночью коты мистера Кеттеринга проникли в дом через открытое окно и изодрали крылья этого существа так, что те стали подобны уставшему воздушному змею, который всю осень провисел в ветвях какого-то дерева. После этого бабочка мало чего стоила. От нее фактически осталась только насекомовидная часть. И эта ненормальность отталкивала даже такого ученого, как Кеттеринг.

Хелен сказала Скизиксу, что он дурак; у доктора Дженсена никогда не было такой бабочки, это всем известно. И вообще большинство людей задумывалось: уж не является ли вся эта история выдумкой. Про доктора Дженсена много чего такого говорили, о чем люди задумывались, и именно поэтому почти никто, кроме тех, у кого не было денег, не обращался к доктору, заболев или получив травму. Он, конечно, мог вправить сустав ничем не хуже, чем соседний доктор, но делал он это в своем кабинете, больше похожем на музей – он был заполнен коробками, в которых лежали засушенные морские существа, выкинутые на берег приливом, мотыльки и жуки, змеиные кожи. А на каминной полке лежала челюсть черепа из гипса и глины, потому что эта штуковина имела размер разломанного пополам обруча бочки, и из нее торчали зубы, подобные игральным картам из слоновой кости. А еще в деревне среди части жителей существовало подозрение, что интерес доктора Дженсена к громадным очкам напускной, а некоторые даже высказывали предположение, что ему эти очки сделали во время одной из его поездок на юг, и он сам забросил их в приливную волну, а потом устроил все так, чтобы их нашли. Зачем ему все это понадобилось, никто не знал. Он чокнутый, говорили некоторые, и это объясняло все.

Когда Хелен заговаривала со Скизиксом о докторе Дженсене в таких тонах, он от нее отмахивался. Он дразнил ее, избегая говорить о ночной тайне, но теперь она опять вцепилась в него. Доктору нужны были эти коробки со всякой странной живностью, сказал Скизикс, чтобы продавать на юге домам, поставляющим биологические материалы в Сан-Франциско и Монтерей, потому что врачебная практика на северном побережье не приносила доходов. Хелен сказала, что если бы он вынес всю эту дрянь из своего дома, то к нему стали бы приходить люди, которые не хотят, чтобы, когда им удаляют гланды, на них глазели всякие мертвые саламандры и жабы, на что Скизикс ответил, что ничего она не понимает, после чего отказался говорить дальше. Но к этому времени они уже так или иначе пришли к Джеку, а потому Хелен стукнула его кулаком в бок и ударила по руке, чтобы он понял, что она просто валяет дурака. Она, конечно же, все понимала. А вот Пиблс не понял бы – в этом она не сомневалась. Но у Хелен был нюх на нужные вещи, как и у Джека, и Скизикс знал это, а Хелен знала, что он знает. Но она доказала, что может легко вывести его из себя, как и он ее, а потому все закончилось хорошо.

Джек Портленд жил на ферме Уиллоуби. Больше там никто не жил, кроме самого старика Уиллоуби, который за всю свою жизнь дружил только с отцом Джека, если не считать коров и котов. Скизикс и Хелен кинули по камню в высокие ставни сарайного чердака, а Скизикс еще позвал Джека по имени – прокричал шепотом. Но, по правде говоря, нужды в таких предосторожностях не было, поскольку фермер Уиллоуби наверняка в это время храпел у своего стакана размером с пинту, а если бы и не храпел, то все равно не обратил бы на них внимания. Но ночь стояла темная и ветреная, полная дурных предзнаменований, и Скизиксу хотелось, чтобы все шло по правилам.

После полудюжины камней ставни открылись, и в окне появился Джек. Они увидели, что на столике рядом с ним горит свеча, а темный цилиндр его подзорной трубы отбрасывает темную пляшущую тень на его лицо и открытый ставень напротив. В руке Джек держал книгу, а когда увидел, кто его зовет с лужка внизу, помахал им книгой, а потом исчез внутри, наверно, отправился за свитером и курткой.

Через минуту он снова появился в окне, закрепил металлические крючья своей веревочной лестницы на подоконнике и сбросил тетивы вниз, а потом и сам мигом спустился, как моряк по трапу. Потом он взялся за один канат, приподнял, потряс им, и крючья соскользнули с подоконника, и вся лестница оказалась на траве. Джек свернул ее, потом отбежал, забросил в дверь, которую потом запер на большой засов. Скизиксу нравилась идея Джека выходить через окна, хотя рядом была дверь. И еще ему пришлась по душе идея читать при свече. Джек, конечно, вполне мог воспользоваться фонарем, но это было бы не то же самое. Либо делай дела правильно, либо ложись в кровать. Что толку рассуждать про здравый смысл, да и вообще про все здравое, если уж об этом пошла речь.

Скизикс оказался прав, говоря о старике Уиллоуби, который, как сказал Джек, вряд ли проснется до утра, а потому не будет тосковать по своей телеге. Через десять минут она уже грохотала по дороге, а они втроем сидели, вклинившись на деревянное сиденье, направляясь к бухте сквозь темную и безмолвную ночь. Небо к тому времени горело множеством звезд, затуманенных рваными облаками, и напоминало драный занавес, полощущийся в открытом окне комнаты, населенной светляками.

Глава 2

Лунного света едва хватало, чтобы видеть, чем они занимаются. Пиблс мог различать контуры кипарисов, согнутых и скрюченных, словно какие-то загнанные существа, которые, вполне возможно, выползли из свежевскрытой могилы перед ним – той могилы, которую он выкопал сам, измозолив до крови руки. Деревья стояли на границе кладбища, где оно упиралось в холмы, самые дальние могилы исчезли давным-давно под путаницей ягодных зарослей и листьев лимона, их наклонные надгробья потерялись под мхом и лишайником. Серебристого лунного света все же хватало, чтобы отбрасывать на землю тени. Луна висела над горизонтом, и тени недавних надгробий тянулись по траве, образуя строгие черные прямоугольники, отчего парнишке, когда он поворачивал голову, казалось, будто все могилы открылись и все они пусты.

Он облизнул руку, неосознанно наслаждаясь медным привкусом крови, но при этом чувствуя себя так, будто он участник ночного кошмара из разряда тех, в которых ты не осмеливаешься шевельнуться из страха спровоцировать что-то и, может быть, оказаться замеченным тем, чем тебе очень не хотелось бы оказаться замеченным. Но ветер, задувавший с гор на восток, вонзавшийся в его загривок и морозивший его пальцы, не имел ни малейшего сходства с ночным кошмаром. В кошмаре ты не ощущаешь никаких дуновений, а этот ветер он чувствовал. И в кровати он не мог проснуться, не мог повернуться в другую сторону и увидеть что-то еще с закрытыми глазами. Но в этом было что-то упоительное – в витающей где-то рядом смерти и темноте.

Он с тревогой посмотрел на кипарисы. Он мог вообразить, что за этими покореженными сучьями, стоящими внаклонку пнями, за треском ветвей под напором ночного ветра скрывается что-то угрожающее. И полностью закрыть глаза он не мог. Глаза его понемногу перемещались туда-сюда. Он видел что-то краем глаза – видел то, чего не должно было быть здесь, понимал, что для обретения уверенности он должен смотреть на них прямо. Тут было плетение ягодных кустов, чуть ли не сверкающее в лунном свете, оно смещалось на ветру, как нечто отвратительное из лесной чащи, состоящее из листьев и прутков, ползущее дюйм за дюймом в сторону кладбища и дышащее на ветру, словно скорбя о каком-то умершем.

Больше всего он боялся того, что они могут найти в гробу. Тело лежало там уже почти двенадцать лет. Он слышал, что волосы у мертвецов продолжают расти даже после того, как кости высохнут, станут хрупкими и старыми. Время от времени, когда вода в реке Угрёвой поднималась, она вскрывала могилы на склоне холмов, и у скелетов, уносимых под постукивание мослов мутными речными потоками к морю, были волосы, ниспадавшие на их плечевые кости, и в путанице этих волос виднелись всевозможные финтифлюшки, с которыми хоронили покойников.

В это время раздались слова проклятия и скрежет лопаты о металлические ручки гроба, а потом ее царапанье по сосновым доскам. На человеке, стоящем перед ним по пояс в могиле, был черный плащ с манжетами. Его темные и маслянистые волосы ниспадали на плечи. Судя по серому цвету его бородатого лица, он и сам, возможно, был уже неделю как мертв, а потом выкопан и оживлен.

Мальчишка, который стоял, опершись на лопату наверху и полузакрыв глаза, а теперь, когда до гроба докопались, был охвачен ужасом, но еще больше боялся ненавистного человека в могиле. В отличие от лунных теней вокруг них и дыхания существ, переносимых ветром, он был самим воплощением ужаса. Несмотря на его слабость – он словно оголодал, устал и страдал от болезни, – его темные глаза смотрели непримиримым взглядом. Но человек в плаще предложил – разве нет? – Пиблсу нечто, стоящее и этого ужаса, и еще кое-чего.

Человек выругался еще раз, а потом прошипел что-то сквозь зубы.

– Что?

– Я сказал, дай мне лом. Глухой, что ли?

Пиблс ничего не ответил, но подобрал ломик, лежавший в сырой траве, и протянул его человеку, который посмотрел на него так, словно был готов убить его на месте и все дела. Человек снова принялся за работу – подсунул ломик под крышку гроба, после чего послышался треск проржавевших гвоздей, выдираемых из дерева, потом скрежет ломика, когда подгнившее дерево подалось, крышка хрустнула и сломалась. Человек еще раз выругался и ударил закругленной стороной ломика по крышке раз, другой, третий, он молотил и молотил, звук ударов разносился в ночи. Наконец человек перевел дыхание, а от крышки не осталось ничего, кроме щепок, все еще удерживаемых на стенках основания длинными обшивочными гвоздями.

Когда облако закрыло луну, Пиблс отвернулся. Деревья над ним погрузились в темноту, медленно исчезли тени надгробных камней. Капля дождя упала на его руку, которая с такой силой сжимала черенок лопаты, что тот задрожал. Упала еще одна капля, потом еще. Через час гравийная дорожка из кладбища превратится в мутный ручей, в котором завязнут колеса их тачки, а домой ему придется идти две мили под дождем. Он поправил очки у себя на носу, приложил козырек ладони ко лбу, защищая очки от воды, и посмотрел на человека в черном плаще, который стоял рядом с могилой и с ухмылкой смотрел на него испепеляющим взглядом, словно не мог принять решения – то ли ему радоваться без меры, то ли без меры злиться.

Пиблс заглянул в могилу, ожидая увидеть там зубы без десен и пустые глазницы, клочок седых волос, грязную и поеденную червями одежду, сморщенную на ксилофонной кривой грудной клетки. Это видение его пугало, но одновременно и очаровывало. Что-то в нем питало слабость к идее смерти и разложения. Как-то ему попалась книга на высокой полке в деревенском книжном магазине, в ней он нашел изображения инструментов для пытки и мертвого человека на виселице. Он вырвал страницы с этими картинками и сохранил их, хотя и боялся, что их могут найти, одновременно ненавидя людей, которые могут их обнаружить, потому что именно они были виноваты – а разве нет? – в том, что он вынужден жить в страхе быть обнаруженным. То были всего лишь картинки, а то, что лежало в могиле мертвым все эти долгие годы, вовсе никакая не картинка.

Он наклонился, чтобы разглядеть получше, с наслаждением предвкушая потрясение ужасом. Но его ждало разочарование. Скелета было почти не видно под обломками крышки. И паутины волос непомерной длины он не увидел. Плоть обратилась в прах и, казалось, даже кости начали разрушаться, а потому скелет состоял из разлагающихся частей, напоминая поучительную иллюстрацию из археологического учебника.

То, что лежало в гробу, являло собой такую безвозвратную мертвечину, что и пугаться-то было нечего. Он не увидел ни разлагающейся плоти, ни ухмылку зомби – только медленно исчезающие останки давно мертвого и забытого человека, укрытые грудой книг и стеклянной посуды, словно погребенные под содержимым комнаты алхимика, обрушившимся на них в ходе землетрясения. Он увидел обломки слегка затушеванной слюды и с полудюжины конических мензурок. Тут же были фрагменты катаной меди и обломки стеклянных трубочек, торчавшие из всего остального, как копья. Была здесь и глиняная емкость, которая вполне могла вместить отрезанную голову, и в ней лежал потрескавшийся гипсовый бюст бородатого человека со свирепым лицом, челюсть и левое ухо у него отсутствовали. По гробу были разбросаны длинногорлые винные бутылки без этикеток.

Человек в плаще молча сидел на корточках перед могилой и гладил свой подбородок. Пиблс подошел поближе и, плотнее закутавшись в куртку, чтобы защититься от дождя, принялся разглядывать щепки, разбросанные по гробу. Луна снова появилась из-за облаков, словно с лампы неожиданно сняли покрывало, и лунное сияние на мгновение осветило кривое стекло тяжелой, почти непрозрачной бутылки, которая наполовину была заполнена какой-то темной жидкостью. Человек наклонился и достал книгу, которая, казалось, перегнулась от влаги. Ее страницы склеились, а обложка оторвалась от корешка, словно черви, сведя тело к одной хрупкой оболочке, решили поработать над кожаным переплетом книги. На первой странице книги вверху черными чернилами было написано «Ларсу Портленду от Дженсена», а потом шли дата и год, канувший в вечность двадцать пять лет назад.

Книга выпала из бледных рук в могилу, скользнула по земляной стенке и улеглась рядом с наполовину заполненной бутылкой.

– На что уставился?! – вскричал человек, повернувшись к мальчику, который читал через его плечо. Пиблс подался назад, споткнулся о лопату и упал спиной на мокрую траву. Человек рассмеялся низким гортанным смехом и покачал головой, потом снова потянулся рукой в могилу, взял бутылку, понюхал и швырнул в ночь.

Потом он вытащил череп и принялся вглядываться в него, постукивая пальцем по его затылку. Хрупкая кость треснула под его ногтем, словно это была оболочка дерева, внутри съеденного термитами.

Он стиснул череп обеими руками и сжал так, что тот раскрошился, а хрупкие зубы попадали в могилу. Следом за зубами он бросил и то, что осталось от черепа.

– Мертв тысячу лет, – пробормотал он, а потом его пробрала дрожь, словно от холода.

Молния, прорвавшаяся сквозь тучи, осветила кладбище, потом грянул гром и внезапно хлынул ливень. Человек, не сказав ни слова, натянул шапку на лоб и, ссутулившись, устало пошел по траве, ступая по могилам своими ботинками. Мальчик смотрел на него несколько мгновений, потом вскочил, схватил лопаты, ломик и тяжелое кайло, поспешил с этим грузом следом за человеком, пока не догнал его. Человек ударил его по лицу тыльной стороной ладони, вырвал грязные инструменты из его рук и зашвырнул подальше. Потом посмотрел на сжавшегося от страха мальчика и сказал:

– На кой черт нам краденые инструменты? – Он сказал это так, будто объяснение оправдывало его жестокость, потом грубовато помог мальчишке забраться на телегу и сел сам, взял вожжи. Телега, громыхая, направилась к Прибрежной дороге, ветер приносил раскатистый смех, ревевший им вслед, потом смех сменился звуками мучительного кашля, а все это скрепила воедино длинная очередь проклятий. Кладбище за считаные мгновения погрузилось в пустующую темноту под затянутым тучами небом, и дождь хлестал по мху и траве, накапливался, и вскоре потек ручейками по склону в сторону моря, часть воды пролилась в зев недавно отрытой могилы, заливала странный мусор в виде книг, стекла, костей и прочей всякой алхимической всячины, словно поднимающаяся приливная волна, погребающая под собой причудливых обитателей давно высохшей приливной заводи.

* * *

Ботинок по-прежнему стоял на потемневшем ночью песке и напоминал выброшенного на берег кита. Они выехали на скользкую, утрамбованную поверхность дороги, идущей вдоль берега, остановились, заблокировали колеса и надели на морду лошади мешок с кормом. Времени у них оставалось в обрез – уже перевалило за полночь, а им нужно было добраться до доктора к двум, если они хотели выклянчить еду у миссис Дженсен. Что касается Хелен, то еда не очень ее заботила, в отличие от Джека и в особенности от Скизикса, чей желудок в этот момент заявлял о себе, как о сдувшемся шарике. Он жалел, что не взял с собой что-нибудь перекусить, но с этим уже ничего поделать было нельзя, так что им не оставалось ничего другого – только поспешать.

Джек поставил фонарик со шторкой на выброшенное на берег бревно так, чтобы свет падал на ботинок, после чего они все втроем принялись вычерпывать из ботинка воду подойниками. Но несмотря на громадные размеры ботинка, они не столько вычерпывали воду, сколько мешали друг другу, а когда Хелен опрокинула целое ведро морской воды на брючину Скизикса сзади, он оставил это занятие и в бешенстве пошел искать жердины, чтобы использовать их как рельсы.

Задник ботинка был задран вверх, поэтому они осушили эту его часть первой, а потом попытались опрокинуть ботинок, чтобы вылить остальную воду в песок. Но Хелен с Джеком не смогли с этим справиться. Из темноты появился Скизикс, притащивший длинные, напитанные водой жердины – по одной в руке, и теперь они попытались втроем перевернуть этот злосчастный ботинок, но тот стоял, как вкопанный. Тогда они подсунули одну из принесенных Скизиксом жердин – это было здоровенное сломанное весло, как им показалось, с громадного затонувшего весельного корабля – под носок, потом вклинили туда другую деревяшку, после чего принялись заталкивать первую еще глубже под подошву таким образом, чтобы ботинок развернулся пяткой к морю. Затем они с помощью своих рычагов-жердин принялись поднимать носок, чтобы вода перелилась из носка в пятку. Они вычерпали из него воду и наклонили еще сильнее, вычерпали воду еще раз и наконец положили ботинок набок. Океанская вода хлынула из него, обтекая язычок и шнурки, вынося с собой косячок серебристых рыбок, которые вылетели на влажный песок и начали на нем извиваться.

Хелен стала подбирать рыбок и бросать их в свое ведерко, потом поняла, что там нет воды, и понеслась туда, где пенистые волны налетали на берег, зашла в море по щиколотку, набрала ведро и побежала назад – туда, где Скизикс и Джек укладывали ботинок на две жердины.

– Останься там, где стоишь, – гаркнул Скизикс, который все еще бесился из-за своих мокрых брюк.

– Я должна спасти этих рыбок.

Скизикс смерил ее сердитым взглядом, говорившим, что сейчас не время спасать рыбок, но она сделала вид, что не видела его взгляда, и продолжила свою спасательную операцию. С громким стоном, подразумевавшим, что ему никогда не понять таких девчонок, как Хелен, Скизикс оставил ботинок и тоже стал подбирать рыбок и бросать их в ведро Хелен с подчеркнутой осторожностью, давая ей тем самым понять, что, хотя у него есть работа и поважнее, он готов угодить ей ради ее рыбок. За каждую рыбку, брошенную им в ведро, она говорила ему «спасибо», а потом стала делать вид, что это рыбки говорят ему «спасибо», и ее рыбки разговаривали со Скизиксом высокими булькающими голосами, словно пускали пузыри в воде. Скизикс сделал угрожающий жест, притворившись, будто собирается съесть одну из рыбок – откусить ей голову и тут же проглотить.

Хелен сделала вид, что ничего не видела, развернулась и снова пошла к воде, чтобы выплеснуть несколько дюжин рыбок в отступающую волну. Скизикс бросился следом за ней, кинул в ведро свою рыбку, а потом с умным выражением на лице сказал Хелен, что она молодец – не купилась на его дурачество, а ее не менее умный ответ заглушила зигзагообразная молния с одновременным ударом грома, под который они оба бросились назад к ботинку, пригибаясь под струями дождя, принесенного сильным ветром и молотящего поверхность моря. За считаные секунды они промокли с головы до пят.

Они обсудили, не стоит ли им укрыться в пещере отвесного берега, но пришли к выводу, что это дело бесполезное, на них уже и так не осталось ни одного сухого места, так что не имело смысла прятаться от дождя, к тому же, чем дольше ботинок будет стоять под дождем, тем больше воды в него попадет и тем тяжелее он станет. А потом они поставили его каблуком вперед на жердины и принялись толкать вниз к воде, где перед ним образовалось что-то вроде носовой корабельной волны, а скорбные, мокрые от морской воды шнурки ботинка волочились следом по обеим сторонам.

– Нам нужны еще две жердины, – объявила Хелен, и сразу вся тройка отправилась на поиски. Джек нес фонарь таким образом, чтобы шторка была защищена от дождя, а пробивающийся через нее слабый свет освещал темный берег. На берег было выброшено немало всяких коряг, но ничто не подходило для их нужд, а то, что могло подойти, было погребено под бревнами и ветками и отчасти зарыто в песок. И когда дальнейшие поиски уже стали казаться бесполезными, Скизикс нашел кладбище старых железнодорожных шпал, сброшенных сюда с гребня наверху. Они без труда унесли две штуки. Ветер хлестал их в лицо, и волны прибоя с ревом бросались на скалистую оконечность бухты, но они дотащили шпалы до места, где под завесой дождя лежал ботинок.

Никто из них не оспаривал глупость их миссии. Перед ними стоял побитый и пропитанный водой ботинок, который, по существу, был не нужен никому, кроме какого-нибудь великана. Но, насколько им-то было известно, ни здесь, на берегу, и нигде в другом месте великаны не водились. А этот ботинок никуда не денется и утром – если они его оставят, – и потому, может, не стоит тащить его ночью, увязая во влажном песке, под холодным дождем.

Но было что-то замечательное в выполнении бесполезной работы. Ее можно было превратить в разновидность искусства. Как-то раз они потратили целый день и целую ночь, сооружая укрепленный песочный замок на этом самом берегу. Доктор Дженсен обещал восемнадцатифутовый прилив на следующее утро, и они рассчитали, на какой высоте строить этот замок, чтобы рок его точно настиг. В замке на песке не было никакого величия, если приливная волна не доходила до него. Они построили вокруг замка стену из камней, которые приносили в ведрах с галечного вала на юге, выкопав внутри ров глубиной до пояса, а потом между рвом и замком соорудили ограждение, углубленное на два фута в песок, и оплели его бурыми водорослями, и обложили всяким плавучим мусором, который мог принять на себя унцию-другую наступающей воды.