Моя жизнь в Мокше

Пётр Гряденский

Моя жизнь в Мокше

Эпизод 1. Мифы нашего времени

Бывает, жизнь забрасывает людей в необычные места и поневоле заставляет взглянуть на мир по-новому. Такая история приключилась со мной. На протяжении последних лет я занимался изучением индийской мифологии, обосновавшись в деревне Мокша, в верхнем течении реки Сура. Мои наблюдения представлены в виде дневниковых записей, посредством которых я бы хотел донести до вас приобретенный за это время опыт. Эти записи освещают контакт культур между ученым-исследователем в моем лице и маргинальной группой с размытой культурной идентичностью, поглощенной духовными идеалами Востока.

Не обладая особым художественным и литературным талантом, я попытался использовать знания, полученные за время обучения и работы на кафедре этнографии и антропологии, где подвизался в должности младшего научного сотрудника. Я отдаю себе отчет, что этих знаний недостаточно для описания уникального в своем роде культурного явления, и скудость литературного стиля всегда будет напоминать об этом. Однако в мои задачи не входило создание высокопарного худлита, моя специализация — изучение фольклорного материала, и в деле письменного творчества мне предпочтительнее придерживаться наработанного жанра.

Начну с того, чтобы вкратце рассказать о своей науке. Антропологи и их коллеги этнографы занимаются изучением человеческих сообществ. Для этого они выезжают в полевые экспедиции, живут и работают в разных странах, исследуя обычаи и культуру их обитателей. Сфера исследований антропологической науки охватывает общности, объединенные по территориальным, этническим и конфессиональным признакам, а также профессиональные сообщества и городские субкультуры. Антропология имеет дело с универсальными реалиями человеческой жизни и среди множества частных случаев находит общие закономерности. Она вскрывает глубинные архетипы человеческого поведения, культурные паттерны и мифы, среди которых мы живем.

В студенческие годы я увлекся чтением этнографических работ и проникся идеями о путешествиях по миру с целью наблюдения за жизнью людей различных рас и национальностей. Я видел свое призвание в том, чтобы входить в миры людей. По отзывам коллег, меня ценили на кафедре. В академической среде я выделялся живостью ума и тягой к перемене мест. Это сочетание личностных черт сделало меня настоящим охотником за приключениями, в которые я пускался со своим блокнотом для полевых записей. Каждое путешествие становилось темой для очередного доклада, служило пищей для научных дискуссий.

Наряду с этим, что-то неуловимо менялось в моей личности, а приобретенный опыт складывался для меня в замысловатую мозайку, в которой я пытался отыскать ответы на сугубо индивидуальные, волнующие меня вопросы. Ко времени создания дипломного проекта мои научные интересы окончательно оформились, и я с энтузиазмом принялся собирать материал из жизни религиозных общин. В мои задачи входило включенное наблюдение в среде людей, создавших свою общину под руководством того или иного религиозного учения.

По воле случая, мне удалось проникнуть в закрытую от внимания общественности секту, живущую по принципам индийской религиозной философии. Впоследствии именно она сыграла ключевую роль в моем понимании духовности и религиозного сознания. Примечательно то, что эта «секта» — понятие применимое к изучаемой мной общности лишь условно — возникла на русской земле и пустила корни в удаленной от больших городов мордовской деревне, о жизни которой мне предстоит вам поведать.

Моей научной работой руководил Лев Эдуардович Самохвалов — светило научной мысли, человек и этнограф с большой буквы, который забирался в самые глухие старообрядческие деревни на Енисее, зимовал среди оленеводов на Кольском полуострове, путешествовал по Средней Азии и изучал жизнь кочевых народов. Он стал моим наставником и другом, к которому я мысленно обращался в минуты размышлений и писал письма с пространным изложением своих идей. За время нашего общения этот человек дал мне несколько ценных советов, которые оказались незаменимы в деле научного познания.

— Помните, коллега, — говорил он мне — всякий раз, приступая к включенному наблюдению в незнакомой среде, вы рискуете постепенно стать ее частью, если только не будете сохранять отвлеченную позицию наблюдателя. Сообщества, продолжительное время существовавшие изолировано на ограниченной территории, как правило, умышленно избегают контактов с представителями иных культур. Долговременная культурная изоляция выстраивает четкие границы между «своими» и «чужими». Поэтому единственный способ обеспечить продуктивную коммуникацию внутри сообщества — стать одним из его участников.

Желая поделиться наблюдениями, сделанными во время первого посещения деревни, я высказал предположение, что ее жители создали себе вымышленную идентичность взамен реальной, формирующейся в процессе социализации. Это отразилось в коллективном мифотворчестве, которое предопределило каждому из них особую роль. Мифологическая идентичность выходит далеко за рамки привычных социальных ролей, приобретаемых людьми в повседневной жизни. Она как бы задает новую систему координат, новые векторы существования. А жизнь в закрытой общине с традиционным укладом позволяет интегрировать ее в мифологизированную картину мира.

— Все это похоже на правду, — отвечал мне Лев Эдуардович, — но избранный вами подход становится малоэффективным в ситуации включенного наблюдения. Зачастую приходится выбирать между ролью наблюдателя и непосредственного участника. Любую культуру нужно познавать изнутри, иначе как узнать о ее сокровенном? Выводы, сделанные на основе поверхностных наблюдений, могут затрагивать лишь внешние стороны культурной жизни, оставляя без внимания ее инобытие.

Если вы хотите по настоящему вжиться в культуру этих людей, вам придется поверить в их мифы, сделать их частью собственного сознания, так что будьте готовы к такому развитию событий. Вам должно быть известно, что мифология является своего рода языком, она обеспечивает коммуникацию и понимание между людьми. Иначе говоря, мифология создает коммуникативное пространство, в котором формируется социальная общность. Видите ли, в жизни современного человека мифы играют не меньшую роль, чем в жизни наших предков. Старые мифы оживают в новых формах, а новые стремятся проникнуть в сознание людей, чтобы пустить корни и молодые побеги на этой благодатной почве.

И, прошу заметить, такое сравнение не случайно. Порой мне кажется, что мифы живые и не только они нужны людям для совместного существования, но и люди нужны им как среда для разрастания мифологического древа. Антропологические исследования демонстрируют нам, что обыденное сознание людей мифологично, их картина мира строится на коллективных верованиях, имеющих лишь отдаленную связь с объективной реальностью. Людям комфортнее существовать в мифологизированном жизненном пространстве, чем в мире, подчиненном действию объективно-научных законов.

Иррациональность является важной частью человеческой психики. Ни просвещение, ни образование, ни технический прогресс не смогли полностью лишить его этой черты, хотя, казалось, все вело к этому. В реальности человек не может быть чистым рационалистом, ему нужен миф, мифологический образ, который является наиболее архаичной и, очевидно, наиболее устойчивой формой сознания на нашей планете. Людям свойственно выбирать определенную мифологическую систему, которая поддерживает их картину мира, и сопротивляться внешним влияниям, способным нарушить ее целостность. Это объясняет необычайную устойчивость сектантских идей, какими бы абсурдными они не казались стороннему наблюдателю.

Пытаясь проникнуть в сущность коллективных верований, бытовавших в деревне, я видел, что для одних они так же естественны как воздух, однако для других оказывались чужеродной средой и вызывали в сознании стойкое отторжение. По-видимому, так обстоят дела со всеми формами человеческих мифологий, и попытка подменить одну на другую вызывает защитные психологические реакции. По прибытии в Мокшу мне не раз довелось испытать на себе это явление, но об этом позже. По складу ума и образу жизни я был достаточно далек от восточных религиозных концепций. Тем не менее, научные интересы в моем уме преобладали над личными, и мне казалось непредосудительным открыть для себя эту новую неизведанную область знаний.

Пополнив свою библиотеку первоисточниками и исследовательскими работами по индуизму, я занимался его изучением, постепенно проникаясь глубиной индийской религиозной мысли. Индуизм — древнейшая религия на нашей планете, которая уходит корнями в ведическую цивилизацию. Его автохтонное название — «Санатана Дхарма», в переводе с санскрита означает «вечный путь» или «вечный закон». Первые письменные источники, заложившие основу индуистского учения — Веды, пользуются безусловным авторитетом среди адептов этой религии. Самые ранние из них появились на свет около пяти тысяч лет до нашей эры, но существует мнение, что знание, заключенное в них, существовало изначально, и было передано на Землю высшими силами.

Религия в Индии тесно связана с традиционной культурой ее обитателей и выступает основой их национального характера. Кодифицированная в письменных источниках, Санатана Дхарма прежде являлась прерогативой жречества и высших кастовых сословий, обладающих знанием ведического языка — санскрита. Свое распространение в народных массах она получила в форме мифологических образов и повествований, доступных для передачи в устной и изобразительной форме. Поскольку миф является метаязыковой символической конструкцией, его содержание, как правило, трактуется не буквально, а иносказательно. Это предполагает знание символических кодов, без которого он остается просто волшебной сказкой, недоступной пониманию непосвященных. Однако отсутствие знаний не умаляет значение веры, а именно она поддерживает существование религиозных мифов, сохраняя их от десакрализации.

Индия — одна из немногих стран современного мира, где культурные традиции были пронесены через века и сохранились в неизменном виде. Менялись технологии, политические режимы, законы, но на культуру это не оказывало существенного влияния. Основой культурной жизни в этой стране, как и прежде, является общение на языке религиозной мифологии. Мифы индуизма оказались настолько жизнеустойчивы и привлекательны для сознания людей, что получили распространение на Западе, где религия и мифология давно были вытеснены прогрессом науки и техники. Следы ведической культуры более не считаются редкой находкой для западных этнографов — в современном мире они встречаются практически повсеместно.

Хорошо прижились индийские мифы и на русской почве. Все чаще попадаются на глаза Кришна с Радхой, исполняющие свой вечный танец на вывесках кафе и магазинов. То и дело появляются в поле зрения Шива и Ганеша, покоряющие сердца российской молодежи, и постепенно занимающие место голливудских героев на плакатах и модной одежде. Священные символы «ом» и «свастика» находятся порой в самых неожиданных местах, рисуются от руки на стенах и заборах в лучших индийских традициях, соседствуя с исконно русским «сакральным словом» из трех букв. Почему же эти символы оказались близкими по духу русским людям, чей культурный опыт формировался совсем в иных исторических условиях?

Есть основания полагать, что исходной причиной в этом вопросе является общность мифопоэтической модели мира. Многие поколения русских людей воспитывались в традиции народных сказок, которые имеют определенную структуру. Считается, что эта структура появилась еще в дописьменную эпоху, когда устные предания передавались во время обрядов инициации. Как правило, в каждой сказке присутствуют повторяющиеся паттерны, моделирующие троичную картину мира. Троичность русских сказок эхом отзывается в славянском языческом Триглаве, в христианской Троице и в индуистском Тримурти. То есть, образы мифов могут заметно различаться, но канва сохраняется общая. На эту канву и накладываются новые мифы, пришедшие на смену забытым старым.

Наряду с мифологической, существует очевидная лингвистическая общность между русским и индийским языком. Не раз отмечалось, что русский обладает рядом преимуществ при переводе ведических текстов по сравнению с другими европейскими языками. Этому факту дается одно общепринятое объяснение. Санскрит считается прародителем различных языков индоевропейской группы — пракритов. Наиболее близкими к нему по степени родства, не считая других индийских диалектов, оказываются восточноевропейские языки, в частности русский. Каким образом это родство сформировалось исторически — вопрос открытый, вернемся к нему позже. Для нас, в данном случае, актуальна духовная близость русской культуры к культуре ведической, возможность черпать из нее богатства духовного наследия.

Изучение санскрита в свое время положило начало новой научной области — «сравнительной мифологии», благодаря которой появилась теория о едином суперэтносе — «индоевропейской цивилизации». Как оказалось, мифы разных индоевропейских народов демонстрируют удивительное сходство — везде присутствует мифологема мирового древа, культ героев и лошадей, образ единого прародителя человеческого рода. Наряду с «индоевропейцами» для наименования этой общности был введен в оборот другой термин, заимствованный из индийского эпоса — «арийцы» или «арии». В Ведах он используется для обозначения «благородных людей» и характеризует носителей ведического мировоззрения, заселивших Индийский субконтинент в период индоарийских миграций.

Как мы видим, предпосылок для культурной интеграции существует достаточно и, возможно, именно она способна заполнить вакуум, возникший в результате потери наших национальных традиций. Стоит ли объяснять, что утрата культуры влечет за собой деградацию и вырождение коллективной души, болезнь и гибель общественного организма. С точки зрения антропологии, культура — это цельное и живое образование, существующее подобно органическим системам и, подобно им, нуждающееся в удовлетворении базовых потребностей, создающих условия для ее жизнедеятельности. Поэтому, для выживания человеческому обществу нужна жизнеспособная, конструктивная культура, которая будет способствовать его гармоничному развитию.

Наблюдая распад собственной национальной культуры, я самозабвенно копался в историческом прошлом, утверждаясь в мысли, что где-то глубоко под культурными слоями находится единая протокультура, следы которой свидетельствуют о глобальном значении этого явления. И вот, наконец, мои поиски увенчались удачей: я нашел ее очаг на просторах нашей необъятной страны. Жители этой ожившей утопии занимаются возрождением ведических традиций, дошедших до наших дней со времени расселения ариев на территории Древней Бхараты. Это культурное наследие, экспортированное из Индии, хранит в себе духовный опыт древних цивилизаций и представляется мне замечательной находкой для антропологической науки.

Эпизод 2. Мистическая Мордовия

Во время первой экспедиции в Мордовию, у меня появился интерес к местной топонимике — названиям населенных и географических пунктов. Впоследствии он стал ключом к решению тех задач, которые будоражили мой ум. Как известно, население Мордовии составляют преимущественно две коренных народности — Мокша и Эрзя. Об их этногенезе до сих пор ведутся оживленные дискуссии, но в соответствии с общепринятой версией, обе они принадлежат к финно-угорской языковой семье. Сами народности расходятся во мнении об общем мордовском происхождении. Мокша говорят, что они не мордва, а мордва — это Эрзя, а Эрзя считают, что мордва — это Мокша. Как бы там ни было, но исторически Мокша и Эрзя длительное время сосуществовали на общей территории, и со стороны в их культуре и образе жизни видится больше сходств, чем различий.

Мордовская культура отличается своей самобытностью и ярким национальным колоритом. Она объединяет в себе традиции декоративно-прикладного искусства и народные обряды, связанные с традиционными занятиями сельских жителей. В обрядовой практике мордвы до сих пор встречаются пережитки языческого культа предков, хотя в результате христианизации и смешения со славянским и татарским населением она приобрела достаточно эклектичные формы. Мордовский язык также достаточно разнороден — он состоит из мокшанского и эрзянского диалектов, в которых прослеживаются заимствования из других языков, относящихся к разным историческим эпохам. Самыми древними считаются слова индоиранского происхождения, значительное место занимают заимствования из тюркских языков, многие слова перешли в мордовские диалекты из русского языка. В связи с вышесказанным, некоторые мордовские этнонимы представляют сложность для истолкования.

Существуют разные гипотезы о происхождении этнонима «Мокша». Бытует мнение, что «Мокша» этимологически связана с ранними названиями города Москва, а еще более вероятно — реки, на которой он образовался. Окончание «ва» в имени столицы часто встречается в названиях рек Поволжского региона. В языках финно-угорских народностей, населяющих эти территории, слово «ва» является общим для обозначения «реки», «воды» и «влаги». Примечательно, что река Москва переходит в рязанской области в реку Мокша, на которой стоит город Мокшан. По другой версии название «Мокша» пришло к нам из Индии, где этим словом обозначают «духовное освобождение». В переводе с древнеиндийского санскрита «мокша» буквально означает «проливание» или «утекание».

Увлечение этнотопонимикой привлекло мое внимание к необычайной распространенности санскритских топонимов на карте нашей родины. Оказалось, что в академическом сообществе уже сложился своеобразный «индофильский кружок», собирающий факты об индийских корнях российской географии. Еще более богатый материал в этой связи дает гидронимика, изучающая названия рек и водоемов. Гидронимы — наиболее стойкие среди других географических названий, поскольку не подлежат переименованию и ведут свое происхождение из глубины веков. Как выяснилось, и это уже не новость для этнографов, некоторые географические районы у нас в стране именами рек напоминают речные акватории Индостана.

На карте Центральной России разбросано множество рек и озер, носящих индийские имена. Путешествуя по Поволжью в фольклорных экспедициях, я постоянно встречал санскритские гидронимы: Кама, Сура, Мокша, Арья, Сита, Тара, Нара, Равана и т. п. Сама Мокша имеет несколько притоков, основные среди которых — Вад, Сатис и Атмис — имеют очевидную аналогию с санскритом. Еще более удивительно, что имена русских рек можно обнаружить на страницах древнеиндийского эпоса Махабхарата, где они именуются «священными криницами». Земля, где разворачиваются главные события эпоса — территория северно-индийского штата Уттар Прадеш — является местом слияния двух священных рек — Ганги и Ямуны. От них исходит множество водных артерий, среди которых узнаются гидронимы притоков Волги — священной реки земли русской.

Как объяснить такие феноменальные совпадения и о чем они говорят нам? Первое, на что следует обратить внимание — это связь географических названий с этногенезом народонаселения данной области. Для того чтобы топонимы сохранялись и передавались из поколения в поколение, необходима культурная преемственность, ретрансляция языка и культуры их носителей. Очевидно, что широкое распространение санскритской топонимики в различных регионах России свидетельствует о ее принадлежности к общей культуре, имеющей в своей основе язык, на котором были написаны индийские Веды. Мы не располагаем точными сведениями об этногенезе носителей этой культуры, известных как «арии», но есть мнение, что во время описываемых Махабхаратой событий, народов, говоривших на индоевропейских языках, на полуострове Индостан еще не было.

Существует множество гипотез об истоках ведической цивилизации, многие из них подтверждают теорию миграции индоарийских племен из Восточной Европы, хотя ни одна из них не может однозначно объяснить феномен вышеупомянутого географического переноса. Где бы ни находилась прародина индоевропейцев, исторически доказанным считается факт переселения ариев с территории Ирана, где формировалась общая индоиранская культура. Этот факт обосновывается как сходством санскрита с древнеперсидскими диалектами, так и близостью общекультурных представлений, изложенных в индийской Ригведе и иранской Авесте. Наряду с этим прослеживается близкое родство индоиранских языков со славянскими, а также наличие у них языковых заимствований из неиндоевропейских финно-угорских языков.

Как известно, арии ушли из Ирана в Северную Индию в бронзовом веке — во 2-м тысячелетии до н. э. Значит, их контакты с финно-угорскими племенами должны восходить к эпохе, предшествующей индоиранской общности. О наличии этих контактов говорят сами названия финно-угорских народов, прежде всего — мордвы, удмуртов и коми, которые зовут себя «коми-морт». Также как и «мард» на фарси и таджикском языке, это слово происходит от индоиранского обозначения человека, мужчины. А если копнуть глубже, то выясняется, что все варианты слова «мард», включая древнеперсидское — «martiya» и авестийское «martiyam», восходят в санскриту, где в ряду синонимов понятия «человек» встречается слово «mart».

Итак, круг замкнулся. У нас нет достоверных данных об историческом происхождении санскрита, хотя принято считать этот язык основой индийских и индоевропейских языков. Не исключено, что он зародился на территории Южного Урала и Прикамья, где в 4–3 тысячелетиях до н. э. формировались древние финно-угорские племена. Также не до конца ясна в этой истории роль славянских народов. Присутствие славян на исконной территории проживания финно-угров — тема дискуссионная. Когда и откуда они появились на равнинах Центральной России — доподлинно неизвестно. В ряду исторических гипотез остается их принадлежность к кочевым племенам, мигрировавшим во 2 м тыс. до н. э. в Азию из Восточной Европы.

Возможно, все это напоминает мистификацию, но надо признать, что сама тема глубоко пронизана мистицизмом. Среди финно-угорских народов, населяющих территорию Мордовии и соседние с ней республики, по сей день бытуют анимистические верования и магическая обрядность. Возможно, благодаря жизненности мифологического сознания, им удалось сохранить архаические пласты культуры, уходящие в отдаленные времена ведической цивилизации. А финно-угорская языковая семья стала связующим звеном между языком этой цивилизации и переселившихся на эту землю впоследствии восточных славян. Сакральная география Мордовии словно указывает на незримую связь санскритских топонимов с мифологией ведических ариев, населявших в древности российские просторы.

В описании криниц Махабхараты говорится о стране Мартьев, входящей в число семи арийских стран, граничащих со священной Курукшетрой. Эта святая земля считается колыбелью ведической культуры и часто упоминается в текстах индуистских писаний. В Махабхарате сказано, что живые существа, совершившие омовение в ее источниках, избавляются от всех своих грехов. Однако что нам известно о народе под именем Мартьи, кроме того, что оно, вероятно, имеет единый корень с санскритским «mart». Можно предположить, что от этого же корня происходит название Мордвы, а упомянутое географическое расположение указывает на место ее обитания. Кому-то это может показаться домыслами, но не будем спешить с выводами. Ведические мифы окружены мистическим ореолом, и никто достоверно не знает, что кроется за ними.

Попробую в общих чертах описать семантику названий рек мордовского региона. Этимологическая близость реки Сура с мифической Сурой Махабхараты — опьяняющего напитка, возникшего во время пахтания мирового океана, видится наиболее показательным. Корень «сур» в значении «светлый» является общим для индийской и славянской мифологии. В Индии «сурами», в противоположность «асурам», назывались светлые силы, ведущие свое происхождение от солнечного божества — Сурьи. У славян имя Сурья было известно, как одно из имен бога Солнца и одновременно с этим обозначало настоянный на хмелю медовый напиток — медовуху. Знаменательно, что семантически, как впрочем, и географически близкой к Суре, оказывается впадающая в нее река Пьяна. Образы рисуются прямо-таки волшебные — вспомните «молочные реки с кисельными берегами» из русских сказок.

На пограничной с Мордовией территории протекает еще одна река с говорящим названием — Кама — крупнейший приток Волги. Данный гидроним встречается во многих индоиранских и финно-угорских языках, поэтому нет единого мнения о его происхождении. На санскрите «кама» буквально означает «желание», от него происходит имя индуистского божества и небезызвестного литературного произведения Кама-сутра. Любопытно, что, по мнению некоторых историков, река Волга прежде носила индоиранское имя, под которым её знала священная книга зороастрийцев Авеста. Это имя «Ранха» или в индийской транскрипции «Ранга», что в переводе с санскрита означает «цвет». От этого слова произошло название индийского руководства по любовному искусству «Ананга Ранга» и имя вишнуитского божества Ранганатхи. В мордовских языках Волга известна как «Рава», что означает просто «река».

Места слияния рек обладают особой энергетикой, поскольку в них происходит своеобразное совокупление водных источников. В Индии такие места носят название «праяг» и специально выбираются для проведения религиозных фестивалей. По индуистским преданиям, в эти дни водоемы наполняются премой — энергией божественной любви. Следуя за их течением, потоки паломников ежегодно пересекают территорию страны для омовения в священных водах. Благодаря необычайной жизненности религиозных мифов в сознании людей, географическое пространство буквально превращается в мифологическое. Путешествуя по святым местам, можно сделаться знатоком индийской мифологии, ибо каждое из этих мест отмечено присутствием тех или иных мифологических персонажей.

Изучая сакральную географию своего отечества, я проникался верой в индуизм, как если бы находился на его исторической родине. Гидронимы рек выстраивались для меня в единый смысловой ряд, образуя некий текст, местами напоминающий тексты священных писаний. Зачитаю его вкратце: Атмис — от корня «атм», «атман», на санскрите обозначает душу; Арья — в переводе с санскрита — благородный; Сита — светлый; Сатис — от корня «сат» — существование или «сатьям» — суть, истина; Вад на санскрите значит водить и, наконец, река Алатырь, название которой буквально означает алтарь. В заключение к этому тексту, карта открыла мне две небольшие реки с именами ведических мудрецов, один из которых является автором Евангелия, а другой Махабхараты и Веданта-пураны — Исса и Вьясса.

Мистическая Мордовия, чьи реки носят имена индийских божеств, не оставляла мои мысли. Я путешествовал вниманием по карте ее земли и представлял себе древние святилища, скрытые чащей лесов, индуистские символы, выгравированные в каменных плитах жертвенников. В уме возникали различные версии о происхождении этой иерофании, и я находил все больше доводов в пользу того, что некогда здесь обитали народы, имеющие непосредственную связь с древнеиндийской ведической цивилизацией. Не исключено, что во всех этих случаях имели место языковые совпадения, но почему тогда повсеместно на территории нашей страны, от Карелии до Урала, встречаются географические названия с санскритскими корнями?

К сожалению, вопросов пока было больше, чем ответов. В их поисках я занимался разбором собранных полевых материалов. В моем распоряжении имелись разрозненные топонимические наблюдения и фотографические снимки с изображениями солярной символики, которыми я собирался иллюстрировать свой доклад на конференции. Преимущественно они представляли собой различные формы свастического орнамента, широко распространенного в народном промысле мордовского региона. В моей коллекции присутствовали образцы свастик, обнаруженные в интерьерах жилищ и на домашней утвари, в вышивках на одежде и коврах, на различных оберегах и иконах.

Во время посещения старинных сельских храмов, давно забытых богом или небрежно отреставрированных и превращенных в дома культуры, мой взгляд то и дело касался закрученных в разные стороны свастических крестов. Проходя по деревням, я то и дело встречал эти знаки в росписи изб и колодцев, на ярморочных сувенирах и домотканных нарядах деревенских жителей. Вернувшись в стены института, я, по мере возможности, пополнял свои наблюдения существующими этнографическими исследованиями свастики. Меня интересовала история и география распространения этого символа, и постепенно она расширилась далеко за пределы Центральной России.

Дни напролет я проводил в библиотеках, пытаясь отыскать источники о его символическом значении в культурах народов мира. Задача осложнялась тем, что в советское время свастика находилась под запретом и любые упоминания о ней подвергались строгой цензуре. Тем не менее, мне хватило настойчивости, и вскоре, один за другим, стали всплывать на поверхность удивительные факты, местами относившиеся к области археологии. Во всех без исключения традиционных культурах присутствует в той или иной форме солярная символика. Этот универсальный язык зародился в эпоху верхнего палеолита, когда возникли первые солярные культы, оставившие после себя символические изображения солнца. Солярный орнамент — это символический код, на котором наши предки передавали сакральные знания об устройстве мира.

По мере становления архаической солярной иконографии, солнечные знаки приобретали четкие геометрические формы, оформлялись в сюжетные композиции. Тогда, на заре человеческой цивилизации, в отдаленных уголках планеты появился на свет свастический орнамент, распространившийся в разнообразных формах по мировым континентам. Древнейшая из найденных свастик происходит из ромбо-меандрового орнамента, принадлежавшего к палеолитической костенковской культуре. В более поздних культурных слоях, датируемых 5–2 тысячелетием до нашей эры, свастический орнамент был обнаружен на территории современного Ирака, Индии, Китае и в окрестностях Аркаима на Урале. В Восточной Европе, Западной Сибири, Средней Азии и на Кавказе свастика встречается со 2 тысячелетия до нашей эры.

Ареал распространения символа поистине поражает воображение. Египет, Иран, Индия, Китай, Корея, Россия, Украина, Армения, Грузия, Скандинавия и Центральная Америка — вот неполный список географических пунктов его происхождения. В настоящее время он известен, главным образом, в Индии и Юго-Восточной Азии. Многие не без основания считают, что свое путешествие по миру свастика начала именно в Индии, да и само ее название имеет ярко выраженные санскритские корни. Слово «свастика» состоит из двух санскритских корневых основ — су, «добро, благо» и асти, «жизнь, существование». «Суасти» или «свасти» — традиционная индийская форма благопожелания. Вместе со свастичной символикой она перешла в страны Юго-Восточной Азии, где этим словом люди приветствуют друг друга при встрече, желают друг другу удачи и счастья.

Если мы обратимся к русским переводам этого слова, то увидим, что в одном из своих значений оно полностью сохранило санскритский корень, в отличие от тайского «саватди» или лаосского «сабайди», где этот корень был видоизменен. Это значение заключено в русском слове «счастье», в котором глагол «ести» — «существовать» — представлен в архаичной форме «асти», так же как в санскрите. Наряду с этим в санскрите имеется целый ряд слов с корнем «сва», который переводится на русский язык как «свой». Все они, так или иначе, обладают сходством с русскими словами: сваджана — родня, сватва — свойство, свакар — свекор, свара — крик.

В поволжских деревнях, где свастичные знаки были известны людям задолго до Великой Отечественной войны, старики говорили, что свастика — слово русское, поскольку состоит оно из тех же букв, что и русская речь. В пример приводились такие слова как «сваха» или «свояк», а про «асти» говорилось, что это толи от «ести» как «есть», толи от «исти» как «истина». Окончание слова — частица «ка» — нашло объяснение в русской грамматике как уменьшительно-ласкательное, к примеру: река — речка, печь — печка. В отечественной орнаменталистике насчитывается более ста видов различных свастик, многие из которых впервые были обнаружены в средней полосе России.

Свастика в России традиционно считалась как культурно-бытовым, так и религиозным символом. Некоторые образцы свастического орнамента украшали сакрально отмеченные вещи, имеющие ритуальное назначение. В этом качестве свастика вошла в христианскую иконографию, дополнив символ распятия, стала элементом в росписи храмов и облачении священнослужителей. Изображение свастики встречается в различных видах традиционных ремесел, но основным источником этнографической информации о нем была и остается вышивка — искусство ручного ткачества. Обилие и разнообразие свастичных мотивов в русской народной вышивке поражает воображение исследователей. В каждой отдельно взятой волости, а зачастую и отдельно взятой деревне, встречается свой уникальный набор вышиваемых на ткани узоров.

Сравнительные исследования выявляют ряд любопытных параллелей в ткаческом искусстве России и Индии. Индия славится своими орнаментами, которые наносятся на ткань разными способами — вышивкой, рисунком, аппликацией. Среди них встречаются растительные, зооморфные, антропоморфные и абстрактные геометрические орнаменты, зачастую имеющие форму солярных знаков. Отдельные образцы орнаментальных композиций полностью повторяют мотивы русской вышивки: это образы молящейся женщины с поднятыми руками, фигуры птиц и коней, типичные комбинации свастических и ромбических элементов. Повторы обнаруживаются и в более сложных композиционных схемах, также имеются близкие аналогии в технике вышивки и даже в ее названиях.

Можно допустить, что ткаческое мастерство было занесено в Россию из Индии вместе с текстилем и красками по Великому шелковому пути. Но некоторые факты говорят о том, что подобная связь могла возникнуть только вследствие тесного и длительного культурного обмена. Данные археологических экспедиций в мордовском регионе свидетельствуют, что символические изображения, бытовавшие в этом географическом пространстве, необычайно архаичны, и мы можем смело предположить, что они существовали задолго до становления местной культуры и образования культурных связей с соседними финно-угорскими народностями.

Эрзянский язык, который сами лингвисты из-за древнего происхождения называют «финно-угорским санскритом», сохранил ряд слов с санскритскими корнями, используемых для обозначения деталей мордовского национального костюма. Наравне с орнаментальными символами, они дошли до наших дней через века и могут служить визуальным отражением ведических традиций. Орнамент ткани воспринимался в этой традиции как сакральный текст, аналогичный текстам ведических гимнов. Недаром слово «нить» на эрзянском языке звучит как «суре», что созвучно санскритскому «сутра», которое помимо первого значения также обозначает «религиозный текст». А загадочные рунические знаки, которые можно обнаружить на вышивке и домашней утвари эрзян, некогда в действительности служили для них письменностью.

Орнамент является символическим кодом, состоящим из иконических знаков, которые, в отличие от лингвистических, в меньшей степени условны и отличаются универсальным значением для разных культурных ареалов. Язык символов появился в глубокой древности и не изменялся с течением времени, несмотря на то, что менялись предметы материальной культуры и технологии их изготовления. Он передавался из поколения в поколение по традиции, которая пронесла через века пласты народной памяти. Образ мира, записанный в знаковой системе традиционного орнамента, имеет заметные сходства в различных культурах и выражает общезначимые антропологические универсалии. Для их обозначения используются простые геометрические фигуры — круг, треугольник, розетка, ромб, а также крест и производные от него свастические знаки. Остановимся подробней на них.

Существует несколько распространенных крестообразных символов, фигурирующих на мордовской вышивке. Один из них даже можно увидеть на национальном флаге республики. Особый интерес у меня вызвал мокшанский знак, представляющий собой обоюдостороннюю перевернутую свастику. В отличие от обычной свастики, заключающей в себе циклическое движение, мокшанская свастика выглядит статично, однако в ее форме присутствует вектор движения во всех направлениях — как вправо, так и влево, как вверх, так и вниз. Таким образом, она одновременно закручивается в разные стороны и замыкается сама в себе. Мне приходилось встречать подобный тип орнамента и прежде, но, из-за отсутствия исследовательского интереса, он не рождал в моем уме никаких ассоциаций. Теперь же я тщательно рассматривал его со всевозможных ракурсов и старался отыскать скрытые в нем смыслы.

Первое, что привлекло внимание при детальном рассмотрении — это зеркальные свойства мокшанской свастики. Казалось, что одна ее сторона отражает другую, и в этом смысле она является дуальным знаком, символизирующим единство противоположностей. Как известно, свастика бывает право- и левосторонняя и, соответственно, в зависимости от направления, наделяется тем или иным значением. В традиционной культуре правосторонняя свастика означала восходящее солнце, ассоциирующееся с весной и возрождением жизни, тогда как левосторонняя — заходящее, осеннее солнце, связанное с убыванием света. Иными словами, первая в общем смысле символизировала жизнь, а вторая — смерть. Это означает, что в мокшанской свастике мы можем видеть взаимное пересечение жизни и смерти, их антагонизм или взаимодействие.

Второе наблюдение возникло следом за первым и стало для него подходящим дополнением. При повороте на 90 градусов знак принял форму «роженицы» — ромбовидного символа, хорошо известного знатокам русского орнамента. Ромб, как символ женского начала, встречается в разных культурах и ведет происхождение из аграрных культов Великой Матери. Если замкнуть контуры этого знака, мы получим другой традиционный символ плодородия — «вспаханное поле». Таким образом, из сочетаний ромбовидного орнамента один за другим возникли три концепта — жизнь, смерть и рождение.

Перебирая их в уме как четки, я прохаживался по кабинету в глубокой задумчивости, чувствуя, что истина где-то рядом. На самом деле она была даже ближе, чем я подозревал, но потребовалось определенное время, чтобы интуиция оформилась в логическую последовательность. Спустя несколько дней, задержавшись в актовом зале после конференции, я заметил газету, оставленную на столе кем-то из приглашенных немецких коллег. На первой полосе газеты крупным шрифтом были напечатаны латинские буквы Der Mord. Не успев ознакомиться с содержанием статьи, я направился прямиком в библиотеку, где, обложившись словарями, провел остаток рабочего дня.

Как удалось выяснить, корень «морд», в переводе с немецкого означающий «убийство», встречается в разных языках индоевропейского происхождения и этимологически связан с понятием «смерть». Этноним «мордва» не является исключением из данного правила, и этому находятся подтверждения в западноевропейских исторических источниках, где данная народность упоминается под именем «морденс», что буквально означает «мертвецы». Слово «морден» существует также в иранском языке фарси в значении «мертвец», «умирать». В санскрите мы встречаем несколько видоизмененное «мрита», фонетически приближенное к русскому «мертв». Выводы напрашивались сами собой.

Поскольку, согласно индуистским поверьям, обычные смертные могут достигнуть Мокши только путем перехода в мир иной, фактически Мокша понимается как освобождение души от тела. Мордовия — страна мертвых, служит метафорическим маршрутом для этого перехода. Выражаясь языком индийских писаний, эта местность благоприятна для нового рождения, и его топонимика словно указывает нам на это. Здесь, как в священном Бенаресе, где люди ищут освобождения на кострах для ритуальной кремации, каждому ищущему предстоит перешагнуть порог смерти. Однако эта смерть не является биологической, она символическая, и служит мостом для перехода в новую форму существования.

Метафора второго рождения сопутствует посвятительным ритуалам в разных человеческих культурах. Зачастую посвятительный ритуал напоминает родовспоможение, поскольку символически проводит посвящаемого через смерть, эмбриональное состояние и роды. Подобные церемонии широко распространены в примитивных культурах и хорошо изучены антропологами. В целом, все они воспроизводят схему обрядов перехода, состоящую из трех стадий — отделение от привычной обыденной среды, промежуточное или лиминарное состояние, включение в сакральную среду. При этом фактически происходит смена социального статуса, поскольку такой переход предполагает разрушение связей с прошлым, забвение социальных ролей, приобретенных в повседневном мире. Промежуточный период характеризуется отсутствием статуса как такового, так как после потери старого и до обретения нового индивид исключается из жизни сообщества, то есть номинально считается мертвым.

Посвятительные ритуалы в Индии отличаются многообразием форм и используемых символических средств. В течение жизни жители этой страны могут совершать различные обряды перехода, отличающиеся в зависимости от касты и вероисповедания. Наиболее показательным в этом плане можно считать посвящение браминов — представителей жреческой касты, называемых «дважды рожденными» («двиджа»). Брамин принадлежит к своей касте по рождению, но для принятия жреческих функций ему необходимо пройти религиозную инициацию. Во время этого ритуала, известного как «дикша», происходит приобщение неофита к сакральному миру, и его принято считать отправным пунктом духовного пути. Но прежде чем получить эту инициацию, брамин должен пройти лиминарный период послушничества, без которого он не будет иметь достаточной моральной подготовки для посвящения.

По определению, любые формы инициаций неразрывно связаны с аскетическими практиками и морально-психологическими испытаниями. Обращаясь к символике индуизма, иллюстрирующей посвятительные ритуалы, я встречал устрашающие образы демонических существ, расчленяющих человеческую плоть, гневных божеств в гирляндах из черепов, топчущих ногами посиневшие трупы. Символизм этих образов заключается в жертвоприношении личности во имя служения высшему началу. Обращение в веру само по себе возможно только как следствие перестройки сознания, поэтому религиозный опыт с необходимостью включает в себя психологический аспект.

В этом смысле второе рождение представляет собой внутреннюю трансформацию, во время которой человек переживает смерть верований, составляющих личность, а затем воскресает с обновленным сознанием, открытым для восприятия нового мировоззрения. Смерть и воскресение — центральная тема религиозных мифов всех времен и народов. Их перечисление могло бы утомить читателя, поэтому ограничимся небольшим набором общеизвестных мифологем. Таковых сполна хватает в русской народной традиции, к которой я успел приобщиться за время научно-исследовательской деятельности.

Параллельно с изучением индийской мифологии я углублялся в чтение фольклорных работ и пополнял свою библиотеку собраниями русских народных сказок. Неожиданно мне удалось обнаружить много общего в этих, казалось бы, разнородных источниках. Подобно языкам, мифологии разных народов зачастую имеют общий фундамент и корнями уходят в религию, которая является первоисточником мифологических образов. В русских сказках к числу таких образов относятся Котел перерождения и Калинов мост через реку Смородину. В сказке о Коньке-горбунке Иван-дурак ныряет в котел с кипящим молоком и выходит из него омолодившимся. Тот же самый котел, который считается символом женского лона, в кельтских мифах именуется Котлом Аннуна — мира мертвых, откуда возвращаются только те, кто смог пережить духовное обновление.

Калинов мост также символизирует переход между мирами, этот архетип восходит к шаманским культам и относится к числу наиболее ярких образов первобытного мистицизма. Река Смородина, через которую переводит этот мост, заключает в своем имени сразу две индоевропейские корневые основы: «мор» — смерть, и «род» — рождение. В мифах народов мира мост, как символ перехода, связан с трудными испытаниями, во время которых высшие силы проверяют готовность мифологических героев к новому рождению. Преодолев порог смерти, герой входит в область потустороннего мира, где находит сокровище, ради которого отправился в свое путешествие. Это сокровище служит символом трансформации, через которую ему нужно пройти, и многочисленные образы русских сказок — жар-птица, молодильные яблоки, живая вода и одолень-трава — повторяют один и тот же сюжет, известный в самых ранних человеческих мифологиях.

Изучая фольклорные сюжеты, я невольно представлял себя на месте мифологического героя, которому предстоит познать тяготы посвятительных испытаний, украшая их в воображении картинами племенных инициаций с кровавыми жертвоприношениями. Наблюдая за игрой ума, я видел, как в моем сознании оживают мифологические архетипы, вселяющие в меня неведомую прежде отвагу. Все мои мысли были поглощены образом волшебной страны, которую открыла мне судьба. Склонившись над картой в рабочем кабинете, я чувствовал, как зовет и манит таинственная земля Мордовии и вновь вожделел с нею встречи как с любимой женщиной. Окидывая взглядом ее реки, я видел в воображении потоки молока, омывающие кисельные берега, вдоль которых стоят и блестят глазурью пряничные домики. Сказке предстояло воплотиться в жизнь: ученый совет утвердил тему моей диссертации и я готовился отправиться в следующую экспедицию по этим заповедным местам.

Эпизод 3. Моя жизнь в Мокше

Путешествуя по Мордовии в поисках свастического орнамента в народном промысле, я обнаружил поселение в живописном месте на берегу реки Сура. Ожидая встретить там коренных жителей, с которыми мне уже не раз приходилось вступать в контакт в мордовских деревнях, я был немало удивлен, увидев там разношерстное сообщество, ведущее жизнь, оторванную от реалий окружающего мира. Жители этого поселения занимались изучением древнеиндийского языка — санскрита, и совершали ритуалы поклонения индуистским божествам — пуджи.

Их одежды пестрели красками восточного базара, тела были украшены татуировками в форме индуистских символов, а головы увенчаны космами спутанных волос — традиционной прической индийских отшельников — садху. Я чувствовал себя капитаном Куком, впервые вступившим на неведомые земли и теряющимся в догадках о том, что можно ожидать от местных аборигенов — культурный обмен или охоту за головами. Однако уже тогда, во время первого посещения деревни, меня посетила мысль, что я напал на золотую жилу, которая станет моим вкладом в сокровищницу отечественной этнографии.

Деревня Мокша чем-то напомнила мне селения староверов, в которых я бывал с этнографическими экспедициями. Те же избы с резными наличниками, те же люди в традиционных костюмах с разноцветной вышивкой. Только вглядевшись пристальней в узоры на одежде и резной орнамент домов, я смог различить детали, непривычные для моего искушенного взгляда. Рядом со знакомыми образами русского фольклора виднелись диковинные изображения индуистских символов и фигуры многоликих индийских божеств. То и дело бросались в глаза непонятные хитросплетения слов, написанных на древнем как мир языке — санскрите.

Непроизвольно фиксируя внимание на необычном внешнем виде окружающих меня людей, я пытался обнаружить связи между субкультурными и культовыми признаками, объединяющими их. От внешнего я двигался к внутреннему, стараясь раскрыть значение символов, используемых жителями деревни. Религиозные символы могут встречаться в любой субкультурной среде, независимо от включенности ее представителей в какую-либо духовную практику, но значит ли это, что они передают свое подлинное содержание? Осознают ли их носители сакральное значение и глубинную связь этих символов с доктринами религиозных учений?

Порой мне казалось, что это лишь образцы для подражания, которые, подобно веяниям моды, распространяются от индивида к индивиду, создавая между ними видимую общность. Можно было пойти дальше и наблюдать, как эта общность реализуется в коллективном самосознании, то есть осмыслении людьми тех признаков, которые их объединяют. Но можно было двигаться и в обратном направлении, допуская, что люди намеренно используют ту или иную символику, чтобы облечь в форму свой внутренний опыт, почерпнутый из религиозной жизни. Такой ход мысли существенно расширял рамки познания, наделяя религиозным смыслом взаимоотношения мокшан. Вернувшись в деревню после научной работы в институте, я тщательно фиксировал все местные обычаи, имеющие отношение к религиозным практикам.

Многое в поведении окружающих людей казалось мне причудливым и странным. При встрече они по-старообрядчески приветствуют друг друга «ом намо» и отвешивают земной поклон, или просто произносят «намасте», сложив ладони в ритуальном жесте, что означает «я приветствую бога в тебе». Обиходные выражения на санскрите хорошо скрашивают русскую речь, звучащую здесь с особым мелодизмом. Похожие на экзотических птиц, вылетают из уст крылатые выражения «рам, рам», «хари ом» и «хара хара махадев». Местами они звучат церемониально как ворожба, местами напоминают русские пословицы и поговорки, а иногда безо всякого смысла повторяются как песенный напев и это тоже, в свою очередь, имеет определенный смысл, поскольку само звучание сакральных фраз гармонизирует пространство.

Перед каждым приемом пищи они освящают ее мантрами и восклицают «джей прасад», желая своим божествам приятного аппетита. Во время разжигания костров или топки печей часто можно слышать фразу «ом агни», с которой обращаются к духу огня, проводя ладонью над пламенем. Омовения в водоемах сопровождаются целым рядом ритуальных действий, смысл которых не до конца понятен, но, по-видимому, имеет отношение к индийскому культу Ганги, чье имя повторяется в обращении к любому водному источнику. Некоторые держат у себя скот и с особым почтением относятся к коровам, обращаясь с ними как со священными животными. Такое отношение распространяется на все продукты их жизнедеятельности, начиная с молока и заканчивая навозом. Особыми свойствами наделяется даже коровья моча и считается удачей попасть рукой под струю испражнений, выражая благодарность со словами «ом лакшми».

Большое значение здесь придается здоровому образу жизни и правильно подобранному рациону питания. По этому поводу мокшане неизменно обращаются к Аюрведе, содержащей целый пласт знаний на тему «искусства жизни». Аюрведическое питание регламентируется запретом на употребление животной пищи и имеет не только религиозно-этическое, но и утилитарное значение, способствуя развитию натурального хозяйства. Помимо этого, сама по себе жизнь на природе, регулярный физический труд и занятия йогой хорошо укрепляют физическое и душевное здоровье. Йога и Аюрведа используют разные подходы, но имеют общую основу, так как являются мокша-шастрами, то есть учениями об освобождении.

Благодаря своей практической мудрости, как в духовном, так и в материальном отношении, ведическая культура замечательно подходит для совместной организации жизни общины. Знания, изложенные в ведических текстах, полнятся народным опытом и определяют благоприятное время для жертвоприношений, посадки сельскохозяйственных культур, образования семей, зачатия детей и т. д. В поисках советов и рекомендаций люди нередко прибегают к помощи ведической астрологии. Как ученому, мне было сложно принять некоторые аспекты этой архаичной системы, но вскоре здравый смысл возобладал над скепсисом. С позиции антропологического релятивизма важна не истинность знания, а его практическая роль в жизни людей.

Семейные ценности имеют для мокшан первостепенное значение. Тем не менее, в согласии с правилами Варнашрама-дхармы, изложенной в Ведах, выполнив свои обязанности перед семьей, мужчина может покинуть ее, приняв саньясу и удалившись в одиночные странствия. О воспитании детей хочется сказать особо. С благоговением я взирал на подрастающее поколение деревенской общины: мудрость Вед они впитывают с молоком матери, а силой для роста их щедро одаривает природа. Освобожденные досрочно от школьной образовательной системы, юные мокшане приобретают знания об окружающем мире, посещая занятия в местной гурукуле. Там же они имеют возможность получить все необходимые жизненные навыки и, после этого, посвятить себя духовной практике в ашраме, приняв обет брахмачарья.

В отношениях с окружающим миром мокшане достаточно консервативны. Россия в их разговорах предстает неким форпостом на пути в нижние миры, где доминирует страх и неутоленные желания. Вопреки этому, сама русская земля считается колыбелью ведической цивилизации, а деревня Мокша ее Меккой или, вернее, ее Бенаресом, где люди получают шанс избавиться от кармы прошлых воплощений и достичь духовного освобождения. Если верить преданию, тот, кто совершает сюда паломничество, получает благословение бога Шивы. Недалеко от деревни находится священный водоем, на берегу которого установлен лингам — сакральный шиваитский объект. Каждый, кто совершает здесь омовение в канун праздника Шиваратри, получает избавление от всех душевных болезней.

Говорят, что деревня Мокша расположена в аномальной зоне и приборы регистрируют здесь повышенный геомагнитный фон. Вне всякого сомнения, это место аномально. В нем мифология так тесно переплелась с реальной жизнью, что люди перестали удивляться чудесам, считая их частью естественного хода событий. Здесь стираются грани между физической реальностью с ее географическими контурами и реальностью мифа, архетипического и полилокального. Все здесь располагает к тому, чтобы почувствовать свободу от условий пространства и времени, а санскритская топонимика служит подходящим фоном для того, чтобы перенестись сознанием в священные земли Курукшетры и увидеть в притоке Волги серебристый песок, омываемый водой Ганги, а в пряном аромате разнотравья услышать благовонный запах Индии — древней Бхараты.

Это место как магнит притягивает ищущие души, и каждый, кто совершает паломничество сюда, не может устоять перед очарованием его атмосферы. Есть среди них такие, кто однажды прибыл в Мокшу, и навсегда остался в ней. Есть такие, кто уезжает, но возвращается вновь. А есть и такие, кто побывал здесь лишь раз, но навсегда сохранил этот мир в своем сердце, оставив на память частицу местной культуры — тряпицы, украшенные замысловатым орнаментом, статуэтки божеств и иконографические изображения, амулеты, украшения, целительные снадобья и прочее. Все это помогает людям поддерживать связь с мистической традицией, в которую им довелось окунуться, и, даже вернувшись в обыденный мир, они легко узнают друг друга по внешним отличительным знакам и незабываемому чувству внутренней свободы.

Все, кто ступает на эту священную землю, освобождаются от чувства страха. Они снимают его с себя как обувь при входе в храм, потому что там, откуда они пришли, все пропитано этим чувством, и оно как пыль остается на их следах. Людям Мокши не знакомо чувство отделенности и, в силу этого, они не проявляют агрессии, зависти и корысти. Их образ мысли в корне отличается от мышления обычных людей, для него свойственно полное принятие всего происходящего. В связи с вышесказанным, в общении и межличностных отношениях этих людей отсутствуют хорошо знакомые нам моменты неловкости и умственного замешательства, особенно явно проступающие в больших городах, где языковая общность не является гарантией взаимного понимания. Среди жителей поселения никогда не возникает трудностей в коммуникации, контакт между ними устанавливается интуитивно и не требует дополнительных кодов для устранения дистанции.

С первых дней моего появления в Мокше я словно находился в заколдованном круге. Между мной и людьми лежала невидимая черта, и мои попытки вступить в диалог оборачивались различными казусами, тем самым оставляя в сомнениях относительно адекватности такого общения. В действительности, тот канцелярский язык, который я привык использовать в письме и повседневной речи, оказался совершенно непригодным в настоящих условиях. Впервые за свою академическую карьеру я усомнился в пользе научного мышления. Природные качества своего ума — воображение, фантазию, остроумие, я принес на жертвенный алтарь науки, методично заполняя его логическими понятиями. Теперь мне пришлось отбросить интеллектуальные костыли, поддерживающие мнимое равновесие, и я был вынужден заново учиться ходить, словно ребенок, впервые вставший на ноги.

Сложно было признаться себе в этом, но, похоже, я не был готов к тому радушному приему, который ожидал меня в деревне. С самого начала я хорошо вооружился приобретенными знаниями и опытом для постепенного налаживания контактов, выстраивания отношений, а в реальности столкнулся с совершенно обезоруживающей открытостью и очевидной невозможностью сохранения требующейся для работы дистанции. Конечно, такое радушие не могло быть всецело полным, и по моим расчетам должно было иссякнуть после совершения ритуалов гостеприимства, но почему-то поведение этих людей не укладывалось в известные мне схемы. Казалось, они буквально переполнены этим радушием, сочетающим в себе доброту, благожелательность, доверчивость, и готовы делиться этим с другими безвозмездно.

Вокруг себя я видел счастливых и умиротворенных людей, на лице которых не было ни тени отчужденности, ставшей привычной для меня за время городской жизни. Они распространяли душевное тепло, проникающее в самые глубины моего существа, в то время как мой ум метался в сомнениях, не находя опоры в знакомых ему эмоциональных реакциях. Я расхаживал по деревне с идиотским видом, пытаясь выражать радушие, то и дело сменявшееся на нарочитую серьезность. Мое лицо застывало в масках, в коих я без труда узнавал наигранные социальные роли, и мне приходилось опускать глаза, чтобы не выдать свое замешательство перед чистыми, искренними взглядами мокшан. — Намасте, брат! — слышал я приветственные слова, и чувствовал, как каждый вкладывает в них частицу своей души. — Намасте! — отвечал я заученным тоном, стараясь держать себя непринужденно и одновременно ощущая, что эти люди видят меня насквозь.

Внутри меня назревало смутное беспокойство, что-то непрестанно шевелилось и искало выхода, подобно младенцу во время родовых схваток. Я остро чувствовал нехватку внутренней свободы и был готов на все, чтобы освободиться здесь и сейчас, скинуть с себя весь груз социальных норм и личных привычек. Мой ум был переполнен бесполезными знаниями, которые прежде я тщательно консервировал, считая это занятие интеллектуальным развитием. Теперь я нуждался в том, чтобы опорожнить все свои запасники, освободить место для нового опыта, познать и снова отбросить приобретенные знания как балласт. Во мне росло желание превратиться в ничто, стать ветром в поле или необработанной почвой, но в реальности я чувствовал, как внутренние ростки не могут пробиться через кору ментальной оболочки, покрывшей мое существо.

Мой изощренный научными теориями рациональный ум постепенно начинал трещать по швам. Здесь, среди этих не испорченных цивилизацией людей, я впервые открыл для себя, что человеку необходимо проявлять свою иррациональность, потому что она является неотъемлемой частью его природы. Наша культура делает нас в этом отношении ограниченными людьми, поскольку с детства прививает иммунитет против безумия. Она приучает нас к здравому смыслу подобно тому, как родители приучают своих детей к горшку. Это способствует развитию рассудка, но одновременно с этим создает психологическое напряжение, которое невозможно унять никакими слабительными средствами. В отличие от нас, примитивные культуры всегда имели в достатке комплекс методов для разрядки этой патологической напряженности. Им было знакомо состояние «священного безумия», которое ритуализировалось и воспроизводилось в обрядовой культуре.

Мне, как стороннему наблюдателю, всегда было свойственно релятивистское отношение к религиозным обрядам, несмотря на то, что я не раз принимал в них участие. Когда это было необходимо, я повторял обрядовые действия, но делал это без вовлеченности, без энтузиазма. Временами я чувствовал желание приобщиться к богослужению, мое сердце начинало робко трепетать при взгляде на неподдельные переживания верующих, но внешне я оставался спокоен и рассудителен. Моя позиция была четко определена рамками научного познания, и феномен веры оставался недоступен моему пониманию. С течением времени многое изменилось. Я начал чувствовать потребность приобщиться к миру людей, среди которых я оказался. И чем сильнее я ощущал свое несоответствие этому миру, тем больше нуждался в близости и взаимопонимании.

Мне было безразлично, какой религиозной традиции следовать — вайшнавизму или шиваизму, идти путем бхакти или тантры, повторять «хари кришна» или «ом намах шивайя». Я был готов поверить любому гуру, который поможет мне найти единство с миром, и мое состояние явно свидетельствовало о своевременности начала духовной практики. Как говорит народная индийская пословица, «когда садхака готов, гуру появляется сам собой». Однажды, прогуливаясь по деревне, я узнал, что неподалеку находится дом человека по имени Васудева, который в этот день проводит духовную встречу — сатсанг и дает посвящение в индуистскую дхарму. Недолго думая, я направился туда, поднявшись по тропе к его дому, возвышавшемуся на поросшем вереском холме.

Приблизившись к нему, я заглянул в окно, и мне бросилась в глаза торжественная обстановка, царившая внутри помещения. Я застыл перед закрытой дверью как в притворе храма, чувствуя себя недостойным проникнуть в это недоступное для профанов место. Увидев мое замешательство, пришедшие на сатсанг мокшане деликатно предложили мне войти. Внутри уже собралась небольшая группа посетителей, которые воздавали почести гуру, распевая мантры и возлагая на алтарь подношения. Повсюду на стенах висели янтры — графические диаграммы, предназначенные для структурирования пространства, а на алтаре находился массивный кристалл, аккумулирующий космическую энергию.

Гуруджи, облаченный в широкополый кафтан, ворочал кочергой в печи, нашептывая еле слышимые заклинания. Наконец из его уст, обрамленных густой бородой, раздалась членораздельная речь. — Ом намо, мокшане, — он подкинул в огонь пучок благовонных трав, а затем собрал в ладонь горстку пепла и посыпал им свою голову. Присутствующие затаили дыхание в ожидании представления, и оно не замедлило последовать. Васудева расположился напротив аудитории, скрестив ноги на коврике для медитации, и обратился к людям с приветственной речью. Его голос звучал церемониально и протяжно, интонации переливались в вокальных модуляциях, а мягкий акцент выдавал украинское происхождение.

Намасте! — он сложил ладони на уровне лба, слегка наклонившись вперед. — Все мы — части единого целого. В каждом из нас есть частица Бога, об этом написано в Ведах. Когда мы повторяем ведические мантры — «ом тат сат», «тат твам аси», «ахам брахмасми» — все они подразумевают одно — ты есть то. Мы следуем по пути Санатана Дхармы, чтобы раскрыть свои божественные качества. Душа изнутри наполнена знанием и блаженством, но пока она пребывает в плену материального мира, мы не можем прикоснуться к божественному источнику. Все мы собрались здесь, потому что каждый искал путь к освобождению, путь к Мокше. Мокша подобна женщине, любовь к которой заставляет забыть себя и свои жизненные принципы. Это часть Божественной Игры — Виласы — любовного влечения к Абсолюту.

Не имеет значения, какая карма нам досталась при рождении — брамина или шудры, индуса или русского — каждая обусловленная душа рано или поздно достигнет духовного мира, где сольется в сангаме с источником всего сущего — Парамешварой. Душа не имеет национальности, а наше тело — это лишь биологический скафандр — оболочка, которую нам не раз предстоит сменить в череде перерождений. Помните, что ваше присутствие здесь не случайно, это плод кармических заслуг, накопленных за многие жизни. Приходит время вернуться в свой истинный дом, вдали от которого мы блуждали долгие годы… Речь гуруджи звучала сбивчиво и местами прерывалась декламациями санскритских текстов. Вскоре он перешел на описание своего личного духовного опыта.

— Вы даже не можете себе представить, с каким наслаждением я выполняю свои ежедневные ритуалы. Кружка парного молока на моем столе утром как божественный напиток амрита. Каждый глоток — сат, чит, ананда — вечность, знание, блаженство. Пью и мысленно повторяю: ом тат сат. Откуда столько блага? Оно в каждом кусочке пищи, в каждом произнесенном слове, гармония разлита здесь в каждой частице материи. В мои окна струится свет райских планет, в небесах я воочию вижу Вайкунтху — трансцендентную обитель богов. Благословенна судьба, приведшая нас в эту священную землю… Люди как завороженные внимали словам Васудевы, который, подобно опытному гипнотизеру, манипулировал чувствами публики.