Шаровая молния – 3

Шаровая молния — 3

Фрагмент 1

1

Снова госпиталь, снова на белёном потолке одинокая лампочка, начинающая покачиваться на толстых свитых вместе проводах, когда кто-нибудь открывал двери палаты и из-за приоткрытой форточки возникал сквозняк. Но такое было возможно, пока на улице не стемнело: светомаскировка, и ночью окно завешено плотной тёмной тканью.

Лампочка светит тускло и неровно из-за сниженного, да ещё и нестабильного напряжения в сети. В прошлой жизни Демьянова некоторые ночники ярче светились. Но яркое освещение ему ни к чему: из-за трясущихся, как у вышедшего после месячного запоя алкаша, рук читать пока всё равно не получится. Да и вообще состояние можно описать фразой из анекдота, ещё не придуманного в этом мире — «лучше бы я помер вчера». Ни на секунду не успокаивающаяся головная боль, постоянная тошнота, слабость «во всех членах», упомянутый ранее тремор. К этому следует добавить неотключающийся школьный звонок в ушах, из-за которого пытающимся поговорить с Николаем людям приходится чуть ли не орать, чтобы он их расслышал. Хорошо, хоть лицевые мышцы почти перестали дёргаться.

Моральное состояние? Если бы Николай Николаевич мог слышать, что об этом докладывают доктора время от времени появляющимся в госпитале сотрудникам госбезопасности, то он бы услышал следующие определения: общая подавленность, пониженный интерес к происходящему, нежелание лечиться. Правда, в последних двух пунктах они были не совсем правы. Особенно — после того, как тёща привела в госпиталь дочь Валечку, а Галя Финберг, неизвестно какими путями узнавшая о его ранении, сына Николая. Впрочем, предположить, как узнала Галина, несложно: она же занимается разработкой оборудования для переливания крови, и вполне могла оказаться в госпитале в тот день, когда туда привезли потерявшего много крови Демьянова.

Анастасия Кирилловна бывала у него в палате довольно часто, раз в три-четыре дня, и Николай обратил внимание на то, как ударила по ней гибель Киры. Она буквально за пару недель постарела лет на десять, и из красивой женщины «бальзаковского возраста» превратилась в едва ли не старуху. Это раньше Демьянов, глядя на неё, представлял, что лет через двадцать совместной жизни Кира станет похожей на неё по телосложению, то теперь от тёщи-«бабы ягодки опять» почти ничего не осталось: поседела, похудела, осунулась, на лице появились глубокие морщины.

Приходила она, чаще, одна. Дочка ещё не понимала, что её мамы больше нет, очень скучала по родителям, и начинала капризничать, когда заканчивались краткие свидания с отцом, прикованным к больничной кровати. В одно из таких посещений Анастасия Кирилловна столкнулась и с Галей. Из их разговора Демьянов разобрал лишь обрывки фраз: «приходил в гости к нам с мужем в Харькове», «после смерти мужа перебралась в Москву», «муж очень высоко оценил идеи Николая». Ревность? Может, и была ревность у тёщи, раньше постоянно подозревавшей его в блуде, но на этот раз она её не продемонстрировала.

Вот после того, как Демьянов увидел дочурку и «Николая Львовича» Финберга, он и стал «по капле выдавливать из себя» апатию. Просто потому, что это его дочь и сын, и никто, кроме него, не позаботится об их благополучии. Ставить на ноги именно ему. Галя, конечно, с её внешними данными и умом вполне способна снова выйти замуж, очень успешно выйти, а вот тёще тянуть Валечку в одиночку будет очень нелегко.

Помимо Анастасии Кирилловны и Гали, к Николаю Николаевичу допускали только Румянцева и Сашку Удовенко. Да и то, пожалуй, лишь в силу принадлежности к ведомству, по которому они числились. Хотя был и ещё один человек, не совсем чужой ему. Тот самый «Айболит», лицо которого было первым, что он увидел, оказавшись в теле Степана Шеина. Родион Петрович Богородицкий. Видимо, дедушку соответствующим образом проинструктировали, и никаких разговоров, кроме как о состоянии больного, он не вёл, хотя, как понял Николай, узнал, узнал пациента, наговорившего в прошлый раз столько несуразностей.

Нет, лежал он не в индивидуальной палате, а в четырёхместной. Были у Демьянова и соседи. Люди, преимущественно, «солидные», если судить по их поведению. Возможно, даже имеющие в петлицах далеко не одну «шпалу». Но их состояние было значительно лучше, чем у майора госбезопасности, не способного ни толком расслышать их разговоры (если не орать), ни что-нибудь рассказать о себе. Вот и сводилось их общение с соседом ежеутренним криками «как себя чувствуешь, Коля» и вялым негромким ответам «терпимо». А когда приходил Румянцев, они и вовсе норовили уйти в коридор «погулять».

После того, как стал возвращаться интерес к жизни, самым большим мучением для Демьянова стала невозможность узнать, каково положение на фронтах. Соседи могли читать газеты и непременно ходили к вывешенному в больничном коридоре репродуктору, чтобы послушать свежее сообщение Совинформбюро. А он лишь надеялся на то, что скоро слух улучшится до такой степени, что станет возможным расспрашивать людей о новостях.

Родион Петрович разрешил Николаю подниматься где-то во второй половине декабря.

— Ходите понемногу, восстанавливайте атрофировавшиеся за время лежания мышцы ног, — рекомендовал он пациенту.

«Понемногу»… К этому времени тот уже настроил себя на то, что нужно поскорее поправиться, и немедленно после утреннего обхода «рванул» в коридор. Так что больные и персонал стали свидетелями как вдоль стеночки шаркает плохо слушающимися ногами прежде «лежачий» пациент. Кое-как доковылял до конца коридора, с трудом развернулся и двинулся обратно. Почти дошёл до двери своей палаты, но рухнул на пол, вызвав у медсестёр панику.

Срочно явившийся к постели переоценившего свои силы «ранбольного» доктор Богородицкий, уже приспособившийся приставлять к уху Демьянова тот самый стетоскоп, столь поразивший «попаданца» в первые минуты нахождения в 1938 году, принялся сетовать.

— Что же вы, молодой человек, так неосторожно. Нужно было не пробежки по коридору устраивать, а сначала вокруг кровати обойти, потом до окошка добраться и назад вернуться…

— Некогда мне, Родион Петрович, на такие мелочи размениваться. И вообще: не могли бы вы мне на время, пока слух восстанавливается, раздобыть мне такую же, как у вас, слуховую трубку.

— А сможете её самостоятельно держать? С вашими-то трясущимися руками…

— Если сам не смогу, других просить буду!

Конец этого и весь следующий день пришлось провести в постели, но первый успех вдохновил Николая, и он использовал это время бездействия для тренировки мышц рук. Без даже самых примитивных тренажёров это сделать было сложно, но Демьянов вспомнил одну из методик культуристов, наращивающих силу статическим методом — простым напряжением мышц. Разминал, как мог мышцы рук и ног, имитируя массаж. Просто помнил, как ему делали то же самое в больнице, когда обломок кирпича, проломив голову, естественно, привёл к сильнейшему сотрясению мозга. Ведь механизм реабилитации после контузии должен быть похож на механизм восстановления после сильного сотрясения.

Вручённый ему стетоскоп утолил жажду в информации: наконец-то он узнал от соседей по палате новости с фронта, которые можно было обобщить одной фразой: «гоним немца из-под Москвы!» И узнать, что майор для своего первого «выхода в люди» выбрал неверное направление: в другом конце коридора имелась карта СССР, на которой регулярно, после каждого выпуска Совинформбюро, втыкались булавки с красными и синими «флажками», чтобы обозначить текущее положение дел на фронте.

Не нужно быть пророком, чтобы догадаться, в какую сторону коридора двинулся в свой следующий «поход» уполномоченный ГКО. Дошёл и надолго замер, опершись на карту руками, чем вызвал повышенный интерес к себе медсестёр, заподозривших, что пациенту снова стало плохо. Но от их помощи в возвращении в палату Демьянов отказался категорически.

— Вы, красавицы, всё это знаете, а я больше месяца в информационном вакууме, — вогнал он их в ступор необычной для этого времени терминологией. — Если действительно плохо будет, я вас позову.

А ведь действительно гнали немца! Контрнаступление, начавшееся с немного более выгодных позиций, чем в «другом» декабре 1941 года, развивалось чуть более успешно. Подсказки, касающиеся направления ударов под Вязьмой, позволили значительно сократить потери Красной Армии в Вяземском котле. А значит, не только остановить немцев на более дальних подступах к столице, но и накопить больше сил для контрудара. Почти не потребовалось бросать под немецкие танки необученные, слабовооружённые дивизии народного ополчения и пацанов из военных училищ. Сосредоточение на участках прорыва «Катюш» существенно облегчило прорыв укреплённой линии вражеской обороны, и после массированного удара даже дивизионом реактивных миномётов (а стрелять из меньшего количества установок запрещалось инструкциями, составленными Демьяновым) оставалось лишь вводить в прорыв танки и пехоту.

Но обо всём этом Николаю поведал уже Румянцев, с которым наконец-то удалось поговорить более или менее нормально, используя слуховую трубку.

2

Родион Петрович, заставший Николая, разминающего руки, во время обхода, одобрил его действия. Не забыв, правда поворчать на тему самолечения. Смягчился лишь после рассказа анекдота про больного, просящего отвезти его в реанимацию, а не в морг, и ответ на эту просьбу медсестры.

— Поездка в морг вам, молодой человек, пока не грозит, нужда в реанимации тоже отпала. А вот над тем, чтобы прописать вам массаж, я подумаю.

Не просто подумал, а даже отыскал медсестру, которая теперь каждое утро мяла Николаю руки и ноги с такой яростью, что у него дух от боли захватывало. Но он терпел, понимая, что скорейшее выздоровление находится в руках именно этой сильной полноватой женщины лет тридцати. Как оказалось, бывшей пловчихи, вынужденной оставить спорт после травмы, и восстановившей себя именно «упражнениями и разминанием мышц».

А ещё ему прописали ванны с сосновой хвоей, валерьянкой и мелиссой. Которую Демьянов с удовольствием пил и в чае, завариваемом ему персонально (может, и не одному ему, а и другим больным) на больничной кухне.

Как бы то ни было, а к Новому Году попаданец откровенно пошёл на поправку. И с улыбкой вспоминал то, как был горд собой, когда смог одолеть больничный коридор из одного конца в другой и обратно. А на фоне общего улучшения самочувствия, улучшилось и настроение.

Нет, душа продолжала болеть из-за того, что Киру уже не вернёшь. Но эта боль как-то притупилась, вспыхивая вновь после посещений Анастасией Кирилловной. Тёща тоже старалась бодриться, но Николая сложно было обмануть: она, пожалуй, мучилась ещё больше него. Всё-таки единственная дочь, которую она воспитывала одна. И теперь явно решила жить ради внучки.

Галя Финберг тоже почувствовала перемены, происходящие в Демьянове, но стала появляться значительно реже. Только когда приходилось бывать в госпитале по служебным делам. В общем-то, логично: кто она ему? Два с половиной года прошло после того утра, как они оказались в одной постели, и потом расстались. Ну, переслал ей деньги, чтобы материально поддержать. Анонимно. Может, она и догадалась, что неожиданный перевод был именно от него, но вида не подала. Ну, показала сына его физическому отцу, так ведь маленький Коля и по фамилии, и по отчеству оставался Финбергом, и Галина, как понял Демьянов, продолжала хранить верность покойному мужу. Признаться, «Лёвушка» стоил такой верности. Но почему-то именно её, а не Удовенко, Румянцева или Анастасию Кирилловну он попросил разыскать Клавдию Рыжову, ещё одного человека, который был близок ему не в силу служебных отношений, а чисто по-человечески, по «правилу Экзюпери», гласящему, что мы навсегда в ответе за тех, кого приручили.

Клава появилась в госпитале не одна, а вместе с Аркадием и Розой. Той самой хрупкой девочкой, в ночь на 22 июня исполнявшей в Парке имени Горького песню про Ассоль. А позже, во время «тура» их фронтовой концертной бригады, потерявшей руку. Именно для неё Демьянов адаптировал к нынешним реалиям песню Окуджавы «Ах, война, что ж ты сделала, подлая». Шварц, появившийся в госпитале, сиял не только улыбкой, но и медалью «За боевые заслуги» на гимнастёрке без знаков различия, а девчонки, немедленно заполнившие палату радостным щебетом, заставили улыбаться и соседей Николая.

Девчонки… Разве что, по возрасту. Клава — с уже хорошо заметным животиком, Роза — с пустым рукавом кофточки и жёстким складками человека, повидавшего смерть рядом с собой, вокруг рта.

— Вы, Николай Николаевич, видимо, почувствовали, когда Аркашка в Москву вернулся, — обрадованно объявила Клавдия. — Он ещё не успел помыться после приезда, как эта женщина от вас пришла. Мы так обрадовались, что вы про нас вспомнили! Жаль, что я не знала раньше, что вы в госпитале, я бы раньше к вам прибежала. Вместе с Розой. Она вам так благодарна за ту песню: говорит, что она её к жизни вернула, что ради того, чтобы её спеть, и старалась поскорее выздороветь.

— А что за песня? — вмешался Андрей Сергеевич, подполковник-танкист, на днях уже собирающийся возвращаться в строй.

— Можно? — глянула на улыбающегося Демьянова смущённая девушка.

— Нужно! — кивнул он, и сильный пронзительный голос «одесского воробушка», как Николай окрестил для себя девчушку, полился, набирая силу.

Аплодировали не только обитатели командирской палаты, но и больные, стянувшиеся к её раскрытой двери. Сердился лишь примчавшийся «на безобразие» главврач. Но и его гнев очень быстро погасил Аркашка, предложив устроить полноценное выступление фронтовой концертной бригады, только-только вернувшейся с передовой.

Пожалуй, именно после этого концерта Демьянов и почувствовал, что начал переходить в ту категорию больных, что именуются выздоравливающими. Единственное, чем он остался недоволен, это вступительным словом Шварца перед выступлением. Аркадий не удержался от славословий в адрес Николая, «без которого не было бы не только нашей концертной бригады, но и многих песен, которые мы сегодня вам исполним».

— Зачем ты это сказал?

— Но почему вы не хотите, чтобы люди знали, кто автор этих песен?

— Так надо. Понимаешь? Ты же не хочешь рассказывать, за что получил медаль, а я не хочу рассказывать про своё авторство.

— Нет в том никакого секрета, — помрачнел Аркадий. — Не хочется это вспоминать, поскольку было очень страшно. Понимаете? Очень! Никогда в жизни мне так страшно не было. И я не хочу вспоминать свой страх. Да и большой заслуги моей нет: просто подавал снаряды, когда весь расчёт «сорокопятки» погиб. И всё. Не я же эти четыре танка подбил, а раненый наводчик. Только я после того боя жив остался, ни единой царапинки не получил, а он в по дороге в медсанбат умер.

Понимает ли это Демьянов, воевавший в Афганистане во время срочной службы и не единожды выезжавший «на передок» в Донбассе? И понимает, и хорошо помнит подкатывающий куда-то в район солнечного сплетения страх, когда нужно оторваться от такой надёжной земли, подняться во весь рост и сделать первый шаг навстречу летящим пулям. Когда всё ближе и ближе к ямке, в которую ты едва-едва успел рухнуть, рвутся мины. Когда висок обжигает раскалённым воздухом пронёсшийся всего в паре миллиметров осколок снаряда.

Радует то, что Аркадий не бравирует бесстрашием, не врёт. Ничего не боится только идиот. Хотя, конечно, со временем чувство страха начинает притупляться, но всё равно никогда окончательно не исчезает. «Не хочу вспоминать свой страх». Насколько же он ёмко объяснил, почему многие из его сверстников спустя годы так не любили рассказывать о войне! Даже те, кто был отмечен за выдающуюся храбрость. Ведь храбрость — это не отсутствие страха, а умение его преодолеть. Пересилить себя, сделать то, что обязан сделать, а может, даже больше, чем обязан. И зачем пугать других, рассказывая, как страшно было на войне? Сами поймут, когда там окажутся. Даже самые наивные и романтически настроенные, рвущиеся совершить подвиги. Если им повезёт, и они останутся живы после своего подвига, то, как и Аркадий, они будут молчать, чтобы не вспоминать страх, который всё же сумели преодолеть.

Сколько времени эти парни и девчата пробудут в Москве, неизвестно. Шварц, как убедился в этом Демьянов, не тот человек, чтобы отсиживаться в тылу, и наверняка с наступлением весны снова повезёт их выступать перед бойцами. А на фронте всякое случается. Вот и шептали губы человека, живущего уже вторую жизнь, слова из песни, когда ребята из фронтовой бригады прощались с ранеными:

До свидания, мальчики.

Мальчики, постарайтесь вернуться назад.

Фрагмент 2

3

Перевод в госпиталь НКВД Демьянов посчитал добрым знаком. Значит, возвращение к активной деятельности уже не за горами. Правда, Анастасии Кирилловне, с которой у него наконец-то установились действительно неплохие отношения, теперь будет немного сложнее приходить: всё-таки режим в ведомственном лечебном заведении несколько жёстче, чем в обычном.

«Установились неплохие отношения»… Не без проблем проходил этот процесс. И виной тому стала… «воробушек» Роза.

Трудно сказать, почему она примчалась поделиться своей бедой именно с ним. Её разыскал выздоравливающий красноармеец-москвич, принёсший горькую весть: в ноябре в Крыму погиб её брат, добровольцем вступивший в Приморскую армию в дни обороны Одессы. Эту армию, как было известно Николаю, эвакуировали в Крым, когда возникла угроза захвата полуострова 11-й армией Манштейна. И надо же было тёще явиться именно в тот момент, когда муж её погибшей дочери на лавочке в уголке больничного холла обнимал рыдающую у него на груди девчушку!

К чести Анастасии Кирилловны, она не стала устраивать скандал, а дождалась, пока Роза уйдёт, и лишь потом подошла к нему. И по её глазам больной собаки Николай понял, что та опять насочиняла себе чёрт знает что. Не ошибся.

— Николай, я знаю, что мужчины не могут быть без женщины. Но вы бы хоть более ответственно подходили к выбору новой жены! Ну, как эта пигалица сможет воспитывать Валечку? Она же сама ещё ребёнок, её саму воспитывать нужно! — потекли слёзы из глаз тёщи. — К тому же, она инвалид, и многие элементарные вещи просто не может делать.

— О чём вы говорите, Анастасия Кирилловна⁈

— Я же собственными глазами видела, как вы её обнимали. И собственными ушами слышала, как вы ей говорили: «Наше счастье — в наших руках».

— Господи, да это же было сказано совсем по другому поводу! У Розы погиб брат, она не может продолжать обучение на музыканта из-за того, что потеряла на фронте руку. На работу её тоже никуда не хотят брать из-за увечья. Она очень славная девушка. Помните ночь на 22 июня? Именно в эту ночь она исполняла песню, которую я ей передал. Мы с Кирой были в восторге от того, как она её пела в парке Горького. Поэтому она мне действительно не совсем чужая. Но, поверьте, не настолько, чтобы у меня даже мелькнула мысль поменять Киру на неё!

Что и говорить, с началом выздоровления природа начала требовать своего: организм-то молодой, несмотря на содержимое мозгов. То прелестные округлости санитарки, помогающей ему выбраться из ванны с валерьянкой и мелиссой, заметит, то на выпуклости под халатом массажистки, разминающей ему руки и ноги, засмотрится. Заметит. Засмотрится. Да так, что санитарка однажды заявила ему, кивнув на «предателя», начавшего набухать:

— Больной, уймите свои фантазии. Я замужняя женщина, у меня муж на фронте.

Естественно, пришлось извиняться и при следующих процедурах отводить глаза. Но пустоту в душе, возникшую после потери Киры, он пока не в состоянии перешагнуть.

Перевод в госпиталь «родного» ведомства принёс и другие изменения. Палата у него стала уже не четырёхместной, а двухместной. И соседом в ней оказался бывший заместитель начальника Особого отдела 50-й армии, тоже попавший под немецкую бомбёжку, но под Щёкино в Тульской области. Бывший — потому что даже сам Алексей Фомич прекрасно осознавал, что на фронт после полученных ранений он уже не вернётся: перебитый нерв гарантированно оставлял его на всю оставшуюся жизнь с негнущейся левой ногой. Когда срастётся раздробленная кость.

— Трудно было, — рассказывал капитан госбезопасности Демьянову, к которому понемногу начал возвращаться слух. — В октябре-ноябре каждый день ждали прорыва немецких танков в Тулу. Командование армии прекрасно понимало, что танки — главная опасность, и по его просьбе рабочие оружейного завода сверх плана изготовили для нужд армии почти полтысячи противотанковых ружей, которые нам очень помогли в обороне. Мы же их использовали в качестве подвижного противотанкового резерва: в каждом полку сверх штата взвод противотанкистов с этими ружьями, перебрасываемый туда, где появились танки. А когда по головному танку палит сразу десять стволов, да ещё и в нужное место, это очень сбивает спесь с фашиста. Один-два залпа, и средний танк без гусеницы. Потом, когда атака отбита, спокойно добивай его в борт. Один-два залпа, и лёгкий танк горит. А если они совсем уж близко подошли к нашим траншеям, то и тут на них управа найдётся — эти новейшие реактивные гранатомёты. Если красноармеец не косорукий, то никакая броня от этой штуки не спасёт. Представляешь: танк стоит целёхонький, только вот такусенькая, с двухкопеечную монетку, дырка в броне, а внутри все мёртвые. Ну, если пожара не случилось. Жаль, очень мало таких ещё.

Это Фомичу удивительно было, а Николаю и читать подобные отчёты о действии «фауст-патронов» в ходе боёв в Берлине доводилось, и видеть действие гранаты РПГ-7, и рассматривать на полигоне повреждения от РПГ-1, разработанного с его подачи. Новостью было лишь то, что тульские рабочие, помимо сверхплановых пистолетов-пулемётов (только не Коровина, а куда более технологичные судаевские) для городского ополчения, ещё и ПТРД делали.

— А когда в контрнаступление перешли, намного легче стало. Немцы же, когда отходили, оборону строили по принципу опорных пунктов, в глубину её не развивали. А поскольку мы давили, в первую очередь, на немецкие пехотные дивизии, танками давили, то удавалось прорываться. Причём, старались, чтобы эти удары были удалены друг от друга хотя бы на пару десятков километров. Немцы только перебросили свои машины на участок одной дивизии, а тут новый танковый удар, и им приходится перебрасывать «ролики», как они их называют, на другой участок.

Сначала контратаковали полками или даже целыми дивизиями. Не полными, конечно. Откуда у них после нашей мясорубки полные дивизии и полки? А потом мы их так задёргали, что они не всегда и батальон могли собрать для контратаки. Они контратаковали, а мы их жгли, сколько получится. Наши в другом месте ударили, они туда мчатся, расходуют моторесурс, контратакуют, а мы их снова жжём. С большими, конечно, потерями, но всё-таки раздёргали танковые дивизии Гудериана. И, считай, почти окружили того Гудериана. Да так, что ему пришлось драпать, бросая технику. Считай, на 130 километров на запад от Тулы германца уже отбросили, за самый Воротынск!

Так ли это было в «другой» истории, Демьянов не помнил. Этап зимнего контрнаступления он как-то упустил из вида, в своё время больше интересуясь начальным этапом Великой Отечественной войны. Помнил только то, что в тот период была проведена целая серия контрнаступательных операций на доброй половине советско-германского фронта. Первый в истории нацистской Германии разгром её «непобедимой» армии. Так что слушал соседа, «развесив уши».

Приспособился он и газеты читать. Дрожащими руками раскладывал газету на столе и, сидя на стуле, «проглатывал» статью за статьёй. По упоминаниям в них и сводках Совинформбюро населённых пунктов пытаясь установить реальное положение дел на фронте на данный момент.

За этим занятием — чтением газеты — Демьянова и застал Румянцев.

— Вижу, совсем уже на поправку пошёл! — похвалил он. — Значит, скоро на службу.

Николай лишь отмахнулся, цитируя «Кавказскую пленницу»:

— Грешно смеяться над больными людьми.

Шутки юмора Анатолию, конечно, не понять, но смысл — рано ещё его соратнику думать над возвращением к служебным обязанностям — уловил. Глядя на трясущиеся руки майора.

— Понятно. А то тут твоим состоянием очень важные люди интересуются, — оглянувшись на Алексея Фомича с загипсованной ногой, привязанной к спинке кровати, объявил он. — Нет, не торопят с выздоровлением, просто интересуются, не нужно ли чего-нибудь, чтобы оно поскорее продвигалось.

— Знаешь, а можно мне сделать резиновое колечко, диаметром сантиметров семь со стенками круглого сечения, чтобы они были сантиметров двух в диаметре. Это по-научному называется тор, — описал Демьянов кистевой эспандер, очень распространённый в дни его юности и молодости.

— Зачем это тебе?

— Мышцы, работающие на кисти рук, качать. Глядишь, и от этой чёртовой трясучки удастся избавиться. Простейшее приспособление, а пользы для нас, контуженных, и получивших ранения рук, много принесёт.

— Ты, как всегда, как что-то придумаешь, так приходится за голову хвататься: почему до этого никто раньше не додумался? — похвалил Анатолий. — Теперь понимаешь, почему твоим здоровьем те люди интересуются?

Как не понимать? Понимает.

4

Новый Год пришлось встречать в госпитале. Но по просьбе Николая Анастасия Кирилловна накануне привела Валю, для которой он «заначил» из больничного пайка пару кусочков сахара. Не бог весть какой подарок, но ведь ребёнку важно то, что папа её побаловал, а не бабушка, с которой она теперь и день, и ночь.

Уже утром 1 января пришла холодная, как айсберг, Галя Финберг. Как ей удалось получить пропуск в лечебное учреждение НКВД, Демьянов даже не предполагал: строгости тут такие, что посещать раненых и больных могут только ближайшие родственники. Принесла тот самый эспандер, что попаданец просил у Румянцева. Видимо, тот переадресовал заказ артели, где работала Галина. Если судить по тому, что изготовлено колечко было из медицинской резины, которая используется и в системах переливания крови, выпускаемых «кооператорами 1940-х».

Ответы в стиле «да», «нет», «не стоит благодарностей» удивили Демьянова: всё-таки раньше она разговаривала с ним более приветливо.

— Я тебя чем-то обидел? — не выдержал он, тиская в руке «тренажёр».

— Тебе обязательно нужно было прибегать к шантажу, чтобы я пришла к тебе? — помявшись несколько секунд, выпалила она.

— К какому шантажу? — ошалел Николай.

— А как изволишь расценивать визит какого-то чекиста, принявшегося выпытывать, почему это я так давно у тебя не была, и требовать, чтобы я немедленно исправилась? Если я, узнав тебя во время переливания тебе крови, на эмоциях и обронила, что готова ухаживать за тобой, пока ты находишься в госпитале, совсем не значит, что я обязана это делать.

Мляха, кто же этот дуболом, которого наверняка послал Румянцев, интересовавшийся, давно ли Финберг забегала к Кольке? Да и кто вообще решил, что Галина обязана его посещать?

— Извини, но я никому не поручал заходить к тебе. Это наверняка чья-то идиотская инициатива. Да, мне, как и любому, лежащему в госпитале, приятно, когда ко мне кто-то приходит. Но если тебе не хочется меня видеть, я не собираюсь принуждать тебя к этому… А ты действительно такое говорила?

— К сожалению… Я, конечно, тебе кое-чем обязана, но, согласись, меру того, как я готова отблагодарить тебя, определять мне.

— Согласен, — кивнул головой Николай, почувствовавший, что из-за расстройства к нему возвращается головная боль. — Но не с тем, что ты мне чем-то обязана. Это я обязан. Но не тебе, а сыну. И буду обязан до тех пор, пока он не сможет сам о себе заботиться. Молчи! Я и сам знаю, что формально он сын Льва.

— В первую очередь, это мой сын, и мне решать кто ему чем обязан!

— Иди уже, Галя, если не хочешь меня видеть.

Женщина порывисто поднялась с лавочки, а Демьянов привалился к стене, едва удерживаясь от того, чтобы не застонать от сдавившей виски боли. Настолько сильной, что потемнело в глазах. И из этой навалившейся темноты сквозь колокольный звон в ушах послышался голос пробегавшей мимо медсестры:

— Больной, вам плохо?