Комиссар (СИ)

— Мы что? Подчинились. Ворвались в квартиру ночью, арестовали всех заговорщиков. Они сначала не слушались, Сергей уже стрелять хотел, но я сумел договориться. Шло к тому, чтобы дело закончилось бескровно, да тут один грязуш ухватил своими нелепыми рукам-лапами пистолет, да в меня целится. Я действовал инстиктивно — сместился в сторону, выхватил меч, метнулся к нему, рубанул от плеча наискось…

Ольга зажмурилась, отвернулась, а Кирилл весь бледный вспоминал, как руки и половина головы грязуша шмякнулись наземь с противным звуком, а лезвие меча Оболенского окрасилось багрянцем.

— Пролил свою первую кровь. Я ведь был готов к этому морально, но здесь случилось что-то странное, неправильное. Поднялась суматоха, а я застыл на месте и глядел на кисть, отдаленно похожую на человеческую, на пистолет откатившийся в сторону от убиенного мною, — Кирилл тяжело вздохнул. — Слышал, что вокруг дерутся, стреляют, но понял, что не могу пошевелиться, просто стоял и смотрел на труп убитого грязуша. До сих пор понять не могу, ко мне смогли подкрасться и по голове ударить. Когда вокруг стихло, меня привел в чувства Сергей, спрашивает, мол, живой, а я ответить не могу. Думал, всё закончилось, а на деле было только начало. Трупы мятежников стали выволакивать, нас заметили жители трущоб, взбеленились. Поднялся настоящий бунт, а я никак не очухаюсь, перед глазами труп этого распроклятого грязуша, дрожащие пальцы с кротовьими коготками, эти мяслянисто-черные глазки, которыми он пытался рассмотреть меня. Они же полуслепые, понимаешь! Даже если бы выстрелил, скорее всего, промахнулся, но, думаю, он не собирался стрелять, хотел, чтобы его убили, потому что жизнь, которой он жил, была для него хуже смерти и раз уж его лишали возможности бороться за другую жизнь, он счёл за лучшее умереть здесь и сейчас. Гасить бунт привели солдат, меня поставили во главе отряда, твой отец приказал атаковать начавших строить баррикаду рабочих. Я действовал механически, отдавал какие-то приказы, бежал впереди, наделал кучу ошибок, подвергая доверенных мне людей опасности. К счастью, рабочие были безоружны, и первый же залп напугал их настолько, что они подчинились требованиям и стали расходиться. К утру бунт подавили, кого-то убили, правда, не много, больше пострадали случайные люди. Твоему отцу кто-то доложил о том, как я вел себя, руководя солдатами, он подошёл и стал отчитывать, а я сидел отрешённый и напуганный. Генерал, видно, что-то заметил, поменялся в лице, стал разговаривать мягче, а чуть позже сделался чуть ли не ласковым, сказал, что ты меня дожидаешься, привез сюда, — Кирилл вздохнул. — Я, знаешь, увидел тебя, а даже не обрадовался, всё перед глазами этот злосчастный разрубленный на кусочки грязуш.

Ольга обняла Кирилла, прижалась своими кучерявыми волосами к его щеке, сдавила ладонь возлюбленного, поднесла к губам, поцеловала.

— Кирюша, тебе нужно отдохнуть и перестать думать об этом. Лучше вообще позабыть. Ложись спать, а завтра бал у графа Воронцова, там-то ты точно развеешься. Тем более что всё закончилось благополучно.

— Благополучно? — Оболенский усмехнулся. — Мятеж-то мы предотвратили, но Олечка, неужели ты не понимаешь, — он поднял её голову и посмотрел в светло-голубые искрящиеся глаза, — люди, что жили там, никуда не делись, они и дальше продолжат существовать в этом чудовищном, несправедливом мирке.

…

Утром следующего дня Кирилл отрабатывал удары на манекене в академии. Высокий, почти десятиметровый тренировочный потолок, отмытый до зеркального блеска мраморный пол, витиеватые арки у стен, выполненные на древний манер, маты, уложенные в центре просторного зала, лестница и площадка на втором этаже для смотра — милая сердцу обстановка, место, где Кирилл всегда чувствовал себя уверенно. Но не сегодня.

Он все никак не мог выкинуть из головы увиденного и услышанного. Правда на стороне гвардии? Если подумать, нищие вызывали отвращение, а не сожаление, они были грубы, много пили, не следили за своим внешним видом, не занимались воспитанием детей. Но, с другой стороны, а как им быть? Где выход из сложившейся ситуации? Среда их сделала такими, а не по доброй воле они выбрали свой путь. Те, кто утверждает, что за счет способностей, старания, прилежания можно многого добиться, не работал с семи лет на фабрике по десять часов, его не грабили прямо на улице посреди белого дня, забирая зарплату за месяц, обрекая на голод, не доводили до звериного отчаяния, когда человек утрачивает достоинство и честь, ради куска хлеба, будучи готовым на любую мерзость!

Манекен сломался от мощнейшего удара разъяренного гвардейца. Кирилл отбросил клинок, сжимая и разжимая кулаки, стал метаться по залу, подобно взбесившемуся волку.

Разве не преступно бездействие власти, разве справедливы аресты, полицейские провокации, когда условия жизни толкают людей на бунт? Лечить симптомы или болезнь? Драться на стороне тех, кто давит и без того задавленных, или встать на защиту отверженных?

Мысль эта, окончательно сформировавшись, заставила Оболенского застыть на месте, настолько она казалось чудовищной и постыдной. Он гвардеец, давал клятву царю, его готовили защищать Отечество и самодержавие. Все, что имеет он, досталось ему по праву рождения. Выступи он против этого — лишится всего, сам станет таким же нищим. Отец учил Кирилла — чернь дика, завистлива. Дать им права, открыть ворота революции, и в стране развернется настоящая вакханалия, которая закончится тем, что самые подлые, хитрые и низкие представители черни выбьются наверх и займут место царя. Только вместо справедливого правления по праву крови начнется бесчестное правление по праву сильного. Он вспомнил, как в детстве дружил с крестьянскими детьми. Они не были бедны, как жители столичных трущоб, не голодали, но были озлоблены на него лишь за то, что он Оболенский. Может прав отец, и все, что можно сделать — это стараться смягчить страдания черни, безжалостно подавляя любые попытки разжечь мятеж?

Тут сверху раздался звук открывающихся дверей — на смотровой площадке появился всегда улыбчивый Салтыков. Был весел он и сегодня.

— Тренируешься? Вчерашних грязуш не хватило? — полушутя спросил Сергей, спускаясь по лестнице.

Слова друга обожгли Кирилла, он весь закипел внутри, раскраснелся. Заметив румянец, покрывший его щеки, блуждающий взгляд, напряженное и суровое лицо, почувствовав смятение и неуверенность, обуревавшие Кирилла, Сергей посерьезнел.

— Что-то случилось с генералом? С Олей? Женщины порой пугаются, когда узнают о подробностях ратных дел, на то они и женщины.

По выражению лица Оболенского Сергей понял, что ни разу не угадал.

— Ты же видел, Сережа, этот грязуш, он ухватился за пистолет понимая, что его убьют.

— Да, — подтвердил Салтыков.

— Так скажи мне, просто скажи, имел ли я право его убивать? Ты видел, как они живут, это же мука, а не жизнь! Он предпочел умереть, чем дальше влачить своё жалкое существование. Ты видел, как с грязушами обращаются люди?! А главное, как люди обращаются с людьми! Я говорил с Ольгой, думал, она меня поймет, ошибся. Не верил, что такое когда-то случится, считал, у нас с ней на двоих одна душа. Я ведь влюбился в неё без памяти, как увидел. А вчера почувствовал — она мне, как чужая!

Оболенский опустил голову, изобразив задумчивость, на самом же деле, попытался скрыть улыбку. Он знал Кирилла с детства, был осведомлен о его впечатлительности, чрезмерной для мужчин, обостренном чувстве справедливости и способности сопереживать даже самым жалким и ничтожным созданиям. Салтыков был другим. В детстве он и сам бывало, помогал топить выводок грязушей — не ради садистского удовольствия, а для контроля популяции. Уж больно быстро этот маленький народец начинал плодиться, когда люди уничтожали его естественных врагов, а это в свою очередь вело к тому, что грязуши от голода начинали съедать корни сельскохозяйственных культур, обрекая на голод людей. Ничего страшного и постыдного в этом Оболенский не видел — хотя грязуши и разумны, они стоят на ступеньку ниже людей и не далеко ушли от животных. Но говорить этого Кириллу не стал — знал, друг не поймет, раз убийство существа, больше похожего на крупного крота, чем на человека, так тронуло его сердце. Однако, Оболенский знал, как помочь Кириллу.

— А что ты предлагаешь, Кирилл? Считаешь бунт, который они затеяли, сделал бы их жизнь легче? Да в развернувшемся побоище их погибло бы куда больше, чем вчера.

— Ты никак не поймешь — он предпочел умереть, чем дальше так жить!

— Нет, если бы он предпочел умереть, кончил бы себя, а не метил в тебя. Да, им плохо, но это не оправдывает того, что они задумали — свергнуть законную власть, развернуть войну убивать своих угнетателей. Вот ты, Кирилл, думаешь, спасешься от их ненависти только за то, что жалеешь их? Как бы ни так — тебя они возненавидят больше тех, кто дерется против них. А знаешь почему? Потому что по своей природе они стремятся отнюдь не к равенству и братству, которое пропагандируют, а к тому, чтобы стать нами, занять наше место и измываться над теми, кто окажется внизу. Твой же благородный жест лишь обозлит их — отказывается от того, чего мы жаждем, значит, считает себя лучше нас! А быть лучшим среди равных не порядок. Они не верят ни в благородство, ни в честь, думают, мы тут только тем и занимаемся, что пьянствуем да портим женщин. Предположить даже не могу, что вот ты, например, мучаешься из-за них, думаешь, как облегчить их участь, жалеешь их. Им чужды все эти мысли и чувства, просто потому, что они являются карикатурой на нас в их собственном представлении.

Кирилл задумался. Слова Салтыкова удивительным образом совпали с мыслями, которые крутились в голове у него самого.

— Что же тогда делать?

— Выполнять данную нами клятву, Кирилл. Если, как нынче принято считать, колдуны смогли из обезьяны сделать человека, то из черни людей и подавно получится вылепить. Просто для этого нужно время, понимаешь?

Продолжая пребывать в задумчивости, Кирилл кивнул.

— Пожалуй, ты прав, Сергей.

— Ты сам себе не веришь, — усмехнулся Салтыков. — Зная тебе, предлагаю не торопиться с выводами и все хорошо обдумать. Если захочешь, я в любой момент готов поговорить с тобой на эту тему, поскольку сам постоянно размышляю о нашей Империи и нашем обществе. А сейчас давай немного поупражняемся на саблях — хоть так развеешься и перестанешь думать об убитом тобой грязуше.

Салтыков скинул свою уличную куртку, бросил ее на лавку, снял со штыря, вбитого в одну из арок, два оберега, передал один Кириллу, второй надел себе на шею, снял со стены одну из многих тренировочную саблю, вышел на середину, занял позицию в центре зала.

— Уж если не справлюсь с тобой сейчас, никогда не справлюсь, — заявил Салтыков. — И чуть не забыл — не сердись на Ольгу, она знает тебя не так долго, как я. Потеряешь её, охотников набежит.

Кирилл снова кивнул и, стараясь изгнать из головы образ отрубленной руки и части головы грязуша, пошел в атаку. Дмитрий защищался как мог, но спустя несколько минут схватки понял, что очень скоро потерпит поражение. Однако в тот самый момент, когда Кирилл собирался выполнить свою коронку, занеся клинок вверх и в сторону, чтобы через мгновение закружиться, перекинуть оружие из одной руки в другую и, запутав противника, нанести удар с незащищенной стороны, со смотровой площадки донесся чей-то голос:

— Кирилл Иванович, генерал Голицын желает вас видеть.

Оболенский отвел клинок в сторону, посмотрел наверх:

— Передайте Павлу Степановичу, что приду через две минуты, — ответил он. Не смотря на то, что Кирилл выучил Салтыкова и знал каждое его движение, поединок всё равно увлёк и позволил Оболенскому освободиться от навязчивых мыслей.

— Прости, — улыбнулся он. — Генерал отчитывать будет. Я ж чуть людей не угробил.

Обрадовавшись улыбке Оболенского, Салтыков улыбнулся в ответ.

— Отличник учебы и наделал ошибки? Да быть того не может! Обязательно расскажешь.

— Сразу после отчета — бросил Кирилл, направляясь по ступенькам.

— Не получится, мне тоже уходить пора. Ты придешь на бал к Воронцову?

— Собирался.

— Там и расскажешь.

Кирилл кивнул в последний раз и, сменив рубашки, побежал вверх по ступенькам.

…

Генерал устроился в маленькой комнате на третьем этаже, четыре пятых пространства которой занимали шкафы, до отказа забитые бумажками. Сидя за небольшим столом, он отбивал пальцами по столешнице незатейливый мотив военного марша и размышлял, как начать разговор. Постучали, в дверь вошел Кирилл.

— Садись, предложил генерал, указав на стул, приставленный к одному из шкафов — Думаешь, отчитывать тебя стану?

— Я вас подвел, — вздохнул Кирилл. — Сам не знаю, как так вышло, Павел Степанович, просто…

Генерал жестом приказал ему помолчать.

— Ты не из тех, кого нужно отчитывать — за свои ошибки сам себя загрызешь. Начну поучать тебя, только хуже сделаю. Я хотел поговорить с тобой о другом, — генерал вздохнул, накрыл лицо ладонями, чуть опустил их, потер кончиками пальцев глаза. — Я видел, как людей ломает война. Особенно крестьянских детей. Я ведь начинал службу еще при рекрутском наборе, насмотрелся на крестьян, которые пролив кровь теряли нравственные ориентиры. Боюсь, как бы с тобой такого не приключилось.

— Павел Степанович… — загорелся Кирилл.

— Постой! Я не закончил, — сурово сказал генерал. — В молодости, Кирилл, я был таким же как ты. Выходец из богатой семьи, талантливый, с золотым будущим. И в определенный момент у меня, как и у тебя, появились сомнения в Государе. Ведь глаза не обманешь. Нищета, падение нравов, пренебрежительное отношение к низшим сословиям, чванливость чародеев, которые, казалось, не считаются вообще ни с какими моральными ограничениями. Этого никак не спрячешь. Мучился я также как и ты, но преодолеть кризис мне помог разговор с генералом Хутиловым, который мне вторым отцом был. Павел, сказал он тогда, вижу, республиканские мечты кружат голову и тебе. Пойми, Павел, гладко только на бумаге, а на деле революция — это уничтожение лучших людей, цвета нации, элиты, тех, на ком держится государственность, строится вся политика. Что произойдет с армией, если убрать генерала? Как поведет себя паства без пастыря? Ведь и солдатам иногда кажется, что генерал не тот и будь они на его месте, стало бы во сто крат лучше. И пастве иногда чудится, что пастырь ошибается, говорит неправильно. А убери их и что начнется? Грызня начнется, склока, великая бойня. Поэтому, Павел, думай и будь осторожен со своими желаниями. Республика будет строиться на крови, элита республики, которая действительно заботится о народе, как генерал о солдатах, а пастырь о пастве, будет изгнана, их место займет чернь, дорвавшаяся до власти и преследующая лишь свои сиюминутные интересы. Поэтому, Павел, оставь свои мечты, они опасны, разрушительны и влекут только беды, но никак не освобождение. Когда появится такая возможность, власть изыщет средства и облегчит страдания отвергнутых, но до тех пор ничего не предпринимай. Потому что если чернь дорвется до власти, то отвергнутым окажется весь народ.

Генерал замолчал, посмотрел на Оболенского. Видимо, ждал от него какой-то реакции. Однако, Кирилл ничего не сказал.

— Подумай об этом, — снова заговорил Голицын, несколько раздосадованный отсутствием реакции молодого гвардейца. — И обязательно съезди на бал к Воронцову. Я не хочу, чтобы ты сломался, Кирилл. Ты мне нравишься, дорог моей дочери, у тебя прекрасные способности. Обидно, если из-за мимолетных сомнений всё потеряешь.

— Я не сломаюсь, Павел Степанович, не волнуйтесь.

— Надеюсь на это.

— Могу идти?

Генерал кивнул.

— До свидания, — Кирилл быстро вышел из кабинета, не на шутку разозлившись от услышанных слов.

«Солдаты без генерала, паства без пастыря, — думал он. — Говорил бы прямо, Павел Степанович — овцы без пастуха!»

…

Поместье Воронцова представляло собой роскошное здание, выполненное в строгом классическом стиле: по периметру стояли величественные колоны, мраморные ступеньки вели к широкому входу, где перед посетителями открывались внушительные двустворные двери, изготовленные из легендарного черного дерева, применявшегося в самых сильных заклинаниях чародеями. Всюду кружились слуги, раболепно подбегая к приезжавшим гостям и предлагая свои услуги. В саду, раскинувшемся на десять акров, помимо разнообразных редких для Беловодской Империи видов деревьев, были установлены клетки, в которых посадили обращенцев. Чтобы потешить аристократов, представители этой расы начинали изменяться у них на глазах, приобретая облик волков, медведей и лисиц. Дамы театрально охали, падали в объятья своих кавалеров, те принимались их утешать, отпускали пренебрежительные комментарии в адрес обращенцев. Но зверолюди и не думали обижаться — поговаривают, Воронцов платил им золотом.

Председатель Академии чародеев Адимант приехал на самоходном экипаже, вызвав среди собравшихся всеобщие оживление и интерес. Появившись в своем новом пурпурном плаще, сделанном на заказ в Блантийской Империи, невероятно дорогом костюме и туфлях, привезенных из-за океана, он произвёл фурор. Гости столпились вокруг и стали расспрашивать чародея, а он с оживлением и веселостью, несвойственной людям его возраста, рассказывал анекдоты из жизни великих людей древности и современности.

Как раз в этот момент в экипаже приехали Кирилл Оболенский с Ольгой Голицыной. Те, кто заметил их прибытие, посмотрели осуждающе — поскольку связь молодых людей не была узаконена, к открытой демонстрации их близости относились предосудительно. Но сегодня Кирилл об этом даже не думал.

— Посмотри, Кирюша, самоходный аппарат! — увидев автомобиль Адиманта, Ольга потащила своего возлюбленного туда. Среди сорочьего стрекота Кирилл разобрал слова чародея.

— Аппарат собирали гордейцы, специально для меня. Любезный председательствующий Агамненон пообещал, что работу выполнят в кратчайшие сроки.

— А во сколько он вам обошелся? — неожиданно для самого себя задал бестактный вопрос Кирилл. Глаза Ольги округлились, она, не веря своим ушам, посмотрела на Кирилла, в толпе кто-то даже ахнул. Колдун, однако, остался невозмутим.

— Вам не по карману, молодой человек, — сухо хохотнул он. — Впрочем, скрывать не стану, аппарат очень дорогой — почти двенадцать тысяч золотых.

Оглашение цены спровоцировало новую волну интереса, вопросы посыпались со всех сторон:

— А во сколько же обходится его содержание?

— Тяжело ли найти водителя?

— Не боитесь врезаться?

— Быстро ли ходит?

«А девочка из трущоб была готова переспать со мной за медяшку», — пронесло в голове у Кирилла.

Ольга ухватила его за локоть, отвела в сторону.

— Да что с тобой такое? Как ты посмел задать подобный непочтительный вопрос? Да ещё кому — самому господину Адиманту!

— Сам не знаю, — промямлил Кирилл. — Отчего-то нашло.

Заметив отрешенный взгляд возлюбленного, Ольга решила развлечь его танцами, повела в зал, однако, оркестр пока не начал играть. Кирилл окинул взглядом просторное помещение: мраморные колоны и здесь были повсюду, на балконе уже устроились нарядно одетые старики — любили наблюдать за тем, как молодежь вальсирует. Пол был выложен пестрой плиткой, изображал сюжет из классического мифа — юноша выносил возлюбленную из пылающего храма. Заметив появившихся внутри Ольгу и Кирилла к ним тут же подскочил старый лысоватый слуга.

— Изволите шампань? — спросил он, поднося серебряный поднос, на котором были расставлены непривычные глазу изумрудные бокалы на длинных ножках. Шипучий напиток внутри переливался всеми оттенками зеленого. Ольга поблагодарила слугу, взяла один бокал, отпила. Кирилл последовал ее примеру.

— А откуда шампанское, любезный? — спросил Оболенский слугу.

— Из Гаэании, — с гордостью сообщил тот. — Привезли сегодня утром по распоряжению графа.

— Смотрю, всё у вас тут заграничное, — с иронией заметил Кирилл. Слуга не понял.

— Граф потребляет только первый сорт, — с гордостью за хозяина сообщил он.

— А сколько тебе платят, голубчик? — продолжил расспросы Кирилл.

— Двадцать золотых в месяц, — охотно сообщил слуга. — Не подумайте, что так много получают все — у меня превосходные рекомендации.

— А сколько получают официанты где-нибудь в трущобах ты знаешь?

— То вульгарные люди, — слуга поморщился, — не знаю, почему вы изволили о них заговорить, но платят им медяками.

Кирилл кивнул, опять погрузился в свои мысли. Когда официант отошёл, Ольга снова набросилась на Оболенского:

— Что происходит Кирилл? Почему ты так себя ведешь?

— Ничего, — отмахнулся тот.

В этот момент к ним подошли старые друзья семьи Голицыных, Ольга приняла участие в светском разговоре, Кирилл же предпочитал буркать в ответ неразборчивые и сердитые фразы, не сводя глаз с колонны, у которой они стояли.

Спустя какое-то время гости вошли в зал, оркестр заиграл, и пары начали вальсировать. Кирилл любил балы, умел хорошо танцевать, но в этот раз двигался неуклюже, дважды умудрился наступить Ольге на ногу. До того не придававшая рассеянности Оболенского большого внимания, девушка всерьез стала беспокоиться за Кирилла.

«Он до сих пор думает о бунте, — заключила Ольга. — Как же ему помочь?»

— Дамы и господа, — на балконе появился хозяин — высокий, худощавый мужчина лет пятидесяти с тонкими изящными усиками на гаэанский манер. — Позвольте поблагодарить вас всех за то, что вы нашли возможность навестить старика и не побрезговали моим обществом. Я, в свою очередь, хочу сообщить, что сегодня ко мне прибудет особенный и почтеннейший гость — Его Императорское Величество.

Зал разом охнул, со всех сторон донеслись оживленные разговоры.

— Но пока мы дожидаемся императора, позвольте предложить вам пройти в сад и понаблюдать за испытанием обращенца. Хочу предупредить, что подготовленное мною развлечение не для впечатлительных, потому с собой приглашаю только самых хладнокровных.

Ольгу насторожила речь Воронцова, она посмотрела на Кирилла, собравшегося идти в сад.

— Кирюша, не ходи, — попросила она.

— Почему? Я не впечатлительный, Оленька.

— Тогда я пойду с тобой.