Убрать ИИ проповедника (СИ)

— Истины? — переспросила одна из девушек.

— Да, именно. Но не всё нашёл, что искал. Мы с женой вот решили переехать в другое место, и я думаю, правильно ли мы делаем, — он специально сказал «с женой». Марго всё равно не слышит, а он взял себе в жёны Народную артистку, ранее для него недосягаемую и известную на всю страну Маргариту Булавину. Вот как бывает. От того, что он это произнёс вслух даже спина выпрямилась.

— А куда, если не секрет, переезжаете? — спросила всё та же девушка.

— Да это её затея. Далеко. В Индию, — ничего другого в голову сразу не пришло, а так хотелось с ними поделиться, чуть ли не телефон спросить, чтобы было кому позвонить потом.

— Знаете, я когда вас увидел, сразу подумал, что вы что-то замышляете, — подхватил сидящий рядом с девушкой парень и взглянул на Эдварда очень синими, яркими глазами. Даже при ресторанном полумраке глаза казались светящимися.

— Ну, молодёжь! От вас не спрячешься, — посетовал шутя Эдвард, — знаете, ребят, я хочу вам пожелать смелости и правильных целей. Именно там собака зарыта. В целях. Хорошенько подумайте, прежде, чем на что-то решиться! Даже не подумайте, а послушайте своё сердце. Оно, знаете, так тихо говорит иногда, что его не слышно, а вы прислушайтесь — Эдвард оглядел каждого за столом и добавил, — любите друг друга! Я пошёл.

Эдвард ехал по уже утренней Москве домой к своей жене Марго. Ни Марго и никто другой не знали о его сегодняшней свадьбе, зато он сам знал и был счастлив такому повороту событий. Теперь, что бы не случилось, он пойдёт за ней. Хоть в будущее, хоть в прошлое, хоть в другое измерение. Больше он ничего не боялся. Он и в клинике это тогда почувствовал, когда они пришли впервые слушать Кувшинку, но сейчас всё совсем окончательно прояснилось. Он уже хотел скорее дочитать Вовкину пьесу и спросить Марго, зачем она вообще ему это подсунула. Сколько бы ей не было лет, в душе она девчонка-мечтательница. А вот если бы не пьеса, то он бы так ничего и не понял, никуда бы не пошёл и продолжал бы дрожать за свою шкуру. Всё имеет смысл. Спасибо, Вовка!

Часть 2

13. У бассейна

Комната у Эдварда в клинике была достаточно просторной, но пустоватой. Окна не было. В шкафу висела спортивная одежда с неизменной лилией на грудном кармане — костюмы, куртки, халаты, на полках — трикотаж, бельё и полотенца — всё белого цвета. Внизу стояли несколько пар обуви — кроссовки для бега и для ходьбы, мокасины, уличные туфли, шлёпанцы.

На прикроватной тумбочке была «кнопка вопросов и ответов». Нажав её, перед Эдвардом появилась знакомая голограмма с кувшинкой и приятный женский голос поинтересовался, зачем его побеспокоили.

— Как тебя зовут? — спросил Эдвард кувшинку.

— Наташа, — ответила голограмма.

Эдвард сразу к ней охладел и выключил чудо-дивайс. Распылять чувства на роботов он ещё не умел. Сел на кровать и приуныл. Возможно, за ними наблюдали в камеры, никто этого не исключал. Плевать, и так всё с ног на голову, пусть анализируют.

Сразу после заселения начались процедуры по регрессии возраста, занятия и спорт. Много всякого. Складывалось впечатление, что их постепенно нагружали до вотер-линии, как это делают с грузовым кораблём. Иногда Эдвард думал, что если они меняют ему возраст и его физическое состояние, как же он остаётся всё в том же времени, а не возвращается туда, где был молодым, ему казалось почему-то, что теоретически возраст зависел от времени. И ещё — память оставалась, ничего из прошлого не исчезало, а даже добавлялись подробности, которых он уже и не помнил, например, вспоминались стихи, знакомые люди, вкус мороженого в ГУМе, первая поездка на Чёрное море в Крым и запах кипарисов. Но вопросов пока не задавал, очень хотелось самому разобраться.

Как-то вечером за ужином их познакомили с другой парой: Муслимом и Стешей. Новым знакомым ещё не было семидесяти, но выглядели они неважнецки. Особенно Муслим: невысокий, обрюзгший, с животом, плохо двигающийся, лысый, с толстыми короткими пальцами и совсем без шеи. В речи чувствовался лёгкий южный акцент, похожий на азербайджанский.

Эдвард сразу задался вопросом, глядя на него: в кого же Муслим мечтал превратиться после курса? Неужели все эти нажитые признаки старческого нездоровья бесследно исчезнут?

Стеша выглядела поживее. Она ещё не растратила стройности, в отличие от мужа, именно так она говорила о Муслиме, держалась прямо, ходила быстро, вставала со стула, как девчонка, любила пошутить, временами даже похлеще, чем Марго. Старой и потерянной её делали грустные серые глаза и руки с явными признаками артрита. Иногда она застывала и смотрела вдаль, сквозь стену, как будто заново переживая случившееся с ней, что-то очень непростое и ранящее. В такие минуты уголки её губ опускались, и вся фигура приобретала какую-то мешковатость и бесформенность. Эдвард чувствовал, что она хлебнула беды, и видел, как она пыталась изо всех сил держаться.

Муслим старался ничем её не расстроить, не обидеть, всегда слушал её самым внимательным образом. Видимо, это у него уже вошло в привычку, и он давно поставил жену на первое место. С другой стороны, его никак нельзя было назвать слабаком, в нём чувствовался характер и лидерство. Через что они прошли, кто они, почему решились прийти в клинику…

Это был круг общения на ближайшие месяцы программы. Каждый подписал договор о неразглашении с очень жёсткими условиями. О прошлой жизни новых знакомых спрашивать запрещалось. Можно было только догадываться и строить предположения, но Марго посоветовала ему не засорять голову тем, что он не осилит, и не стараться никого перехитрить. Спокойная и уверенная. Это больше всего его и беспокоило. Эдвард никак не мог достичь такой степени пофигизма к собственной судьбе.

Вторым вопросом, нарушавшим его ночной сон, было предчувствие исполнения той тайной миссии, которую они с Марго должны были осуществить прежде, чем получат свободу. Какова цена этой миссии, какова его там роль, и не принесут ли его в жертву, как запасного игрока. И потом, зачем им вбивали столько знаний и информации, как студентам супер университета или космонавтам, которым предстоит отстаивать честь планеты на межгалактической викторине. Блин!

Иногда, чтобы спрятаться от нервотрёпки Эдвард вставал с постели и уходил плавать в бассейн — до изнеможения. Почти у самой воды стояло небольшое устройство для выбора музыки, если кому-то хотелось плавать под любимую мелодию. Эдвард часто выбирал старые хиты. Ему казалось, что если он будет слушать Стиви Уандера, Майкла Джексона, Анну Герман или Челентано, то будет вспоминать себя молодым, и та жизнь, от которой навсегда добровольно убежал, постепенно превратится в давно просмотренный фильм, о котором и вспоминать-то будет некогда. Да и что там вспоминать! Впереди новые эмоции на другом, так сказать, витке развития.

Эдвард скинул халат с неизменной кувшинкой на грудном кармане и ткнул пальцем на Муслима Магомаева. Песня называлась «Мелодия». После вступительных аккордов Эдвард услышал знакомый голос мега-звезды советской эстрады: «Ты моя мелодия, я твой преданный Орфей» Прыгнул в воду и поплыл, прокручивая в памяти, навеянную песней одну из праздничных пьянок в день годовщины Великой Октябрьской Революции.

Какую точно он, конечно, сказать не мог. Обыкновенный праздничный ужин из прошлого, каких было не пересчитать, в гостях у кого-то: банка шпрот на блюдце, стоявшая прямо перед его тарелкой, гогот друзей, песни под гитару, салют за окном. Он плыл, а Магомаев запел про море: «Море, возьми меня в дальние дали парусом алым вместе с собой» Эдвард остановился, упёрся ногами о дно, закрыл глаза и дослушал песню до конца.

Он уже почти успокоился и начал вспоминать арабские слова из программы Центра, которые слушал вечером в наушниках на кровати: асадун, хыртитун, кырдун, бакаратун. Как только он открыл глаза, сразу увидел перед собой Муслима. Не Магомаева, конечно, а своего нового приятеля по эксперименту. Он тоже стоял и слушал своего тёзку. Когда Муслим был раздетым, то не производил впечатления полной розвальни — у него были толстоватые, но мускулистые волосатые, как у большинства восточных мужчин, ноги и руки и относительно крепкая спина, которая из последних сил носила толстый живот хозяина. Видимо, Муслим раньше, в той жизни, не отказывал себе в жареных барашках и шакер-чурек с пахлавой.

— Ты давно вот так плаваешь? — спросил Муслим.

— Раз шесть плавал. Успокаивает нервы. Иногда мне кажется, что в конце эксперимента я превращусь в кого-то совершенно другого, и мне немного не по себе, — шагнул на запретную территорию Эдвард.

— Ты даже не представляешь, как быстро привыкнешь к себе другому, тело будет опять гибким и сильным. Я знаю. Только не спрашивай откуда, — Муслим шумно прыгнул в воду, обрызгав Эдварду всё лицо.

Тот не стал продолжать разговор, вылез из воды и поспешил восвояси. Ещё неизвестно, как отреагируют на их ночные плавания «хозяева», не говоря уже об общении в неположенное время суток с представителем чужой пары. Да и Марго начнёт выпытывать, почему у него бессонница и всё такое.

Он зашёл в номер, быстро ополоснулся под душем, надел пижаму, но ложиться не спешил — совершенно не хотелось спать. А почему Муслим тоже плавает по ночам? Он сказал, что ему, вроде, не страшно тут, но тогда что? Может, он пришёл мне что-то сказать, а я, идиот, убежал, как заяц в осеннем лесу от грибников. Сегодня за ужином Муслим почти ничего не ел, так, ковырялся в салате, накалывая на вилку кусочки редиски. Стеша ещё ему сказала: «совсем голову потерял». Это никак не пустая фраза, за ней явно стоит какая-то проблема. А если она сказала это специально, а я не понял? И потом у бассейна он вдруг мне открыто сообщает: «Ты даже не представляешь, как быстро привыкнешь к себе другому Я знаю. Только не спрашивай откуда». Вот я идиот!

Эдвард вскочил на ноги, готовый вернуться в бассейн, но потом всё-таки передумал. Надо быть незаметнее в своём неуёмном любопытстве. Остальным тоже интересно, но они помалкивают. А вдруг только он не в курсе их дальнейшей программы? Он, случайно здесь оказавшийся по милости Марго, да и то благодаря сложившимся обстоятельствам — ей дали возможность взять с собой кого-нибудь, любого на выбор. Сначала же хотела Вовку, не его. Эдвард никак не мог простить Марго, что сначала она предпочла его именно Вовке, этому алкашу, гуляке, бабнику, любителю дорогих рубашек и ботинок ручной работы. Вовка и не отличался особым талантом, он просто был выскочка, умел себя подать, дружить с кем надо, зарабатывать неплохие бабки. На чём, интересно, он зарабатывал? Ездил на дорогих машинах, дачу отстроил на Риге, дочь учил в Финансовой Академии, носил золотые часы. Сцена к нему не питала особой благосклонности.

До Марго Вовке было далеко. Она просто никем больше не придумала заполнить вакансию компаньона из своего круга. А я повёлся, потому что слабый, внушаемый, завидующий её успеху и власти над людьми. Она явно им очень нужна, этим Гамаусам. Она всегда всем нужна, прекрасная Марго. «Нет! — выкрикнул Эдвард вслух, — я согласился, потому что ещё хочу жить! Заново! Без ошибок! Хочу любить! Хочу творить! У меня всё для этого есть сейчас кроме времени. Я повёлся на время. Но я больше всего его и боюсь».

Он вдруг понял первопричину своих страхов — новое время и новый мир: без троллейбусов и записок от руки. Электронное, холодное, глобальное, бездушное будущее Но в этом Эдвард был не совсем уверен. Души никуда не деваются, меняется сознание. Лучше успокоиться и брать с Марго пример — придумывать себе будущее, новое дело, обмусоливать детали, представлять себя мускулистым, гибким, белозубым, неутомимым.

Ему страшно захотелось взять в руки резец и сотворить немыслимый орнамент, сложный, запутанный, объёмный, непонятный, на грани безвкусицы. Выплеснуть на дерево все свои страхи и опасные догадки. Но где ж его взять, это дерево? Хоть малюсенький кусочек деревяшки? Может, попросить? Эдвард почувствовал физическую боль в правой кисти, так ей хотелось творить. Он взял лист бумаги и стал рисовать. Наконец-то! Постепенно с каждым рождавшимся в его фантазиях завитком тревоги стали уходить, он погрузился в причудливые сплетения орнамента и успокоился.

14. Стеша

Стеша родилась в Хабаровске в самом конце сороковых. Папа был заезжий музыкант из Ленинграда, мама официантка в ресторане. Папа узнал о её существовании года через четыре после её рождения, приехав опять на гастроли в дальневосточную столицу и сильно удивившись. Мама могла тогда и вовсе ему не говорить о Стеше, но ей хотелось утереть ему нос. Дело в том, что мама вышла замуж за партийного босса, Георгия Григорьевича Жвания, родила ему сына Гришу, Стешиного братца, жила в пятикомнатной квартире и иногда даже пользовалась автомобилем с водителем. На этом намытом авто она и подъехала к месту встречи.

Но настоящий Стешин папа, Михаил Матвеевич Муравьёв, был ни в чём не виноват, он понятия не имел, что у него родилась дочь в Хабаровске. На его мольбы показать дочь, мама ответила загадочной фразой «Всему своё время» и уехала. Очевидно, ей очень хотелось поставить ещё одну галочку в истории своей жизни: ты со мной так, погулял и забыл, а теперь кушай, пожалуйста, бутерброд с перчёным луком и запивай горькими слезами, пролитыми ночами во время моей беременности. Стешина мама, Полина Прокофьевна Голикова, всегда давала сдачи. С самого детства она была мстительной и злопамятной, причём, ей нравилось мстить в стократном размере. Один раз даже, обидевшись на родителей, чуть не подожгла дом, да и то не сделала этого только потому, что в порыве гнева упала, ударилась о косяк двери и потеряла сознание. Но спички в кулаке так и держала. В официантках она оказалась потому, что хотела заработать на билет до Магадана и вернуть Сергею, бывшему однокласснику, долг за старое зимнее пальто, которое он отдал её отцу, а потом всем рассказывал, как он помогает их семье. Она бы и пальто вернула, да отец, что греха таить, упал спьяну в какую-то канаву и вывалил это злосчастное пальто в свежих, ещё не замёрзших помоях. Лет с шестнадцати Мать мечтала стать актрисой, играть в столичном театре дам из высшего света и соблазнить главного режиссёра, но ленинградский пианист поставил на её мечтах крест.

Папа Гоша был хороший и внимательный, любил шумные застолья, песни за столом и мамины чтения стихов, особенно Лермонтова. Стеша так часто их слышала, что сама выучила наизусть весь мамин репертуар. Однажды папа Гоша пошёл на охоту с друзьями и погиб. В него попала пуля, которая предназначалась медведю. Стеше тогда уже стукнуло четырнадцать, а Гришке двенадцать. Мать убивалась страшно. Всё померкло для неё. Злодейка-судьба опять подставила ей подножку, и в этот раз Полина не устояла. Она позвала дочь на кухню и сказала, что Гоша не её родной отец. Отец по крови живёт в Ленинграде, и теперь она может, если хочет, его найти. Вот адрес. Детство кончилось.

Стояли летние каникулы, Полина Прокофьевна вручила ей билет на поезд, и Стеша поехала на поиски отца. Сына Полина Прокофьевна отправила в Грузию, к брату Гоши, дяде Шалве. Потом покончила с собой. Повесилась в лесу. Возвращаться Стеше стало некуда. Смерть матери трудно было принять. Она не понимала, почему мать бросила её и Гришку на произвол судьбы, почему отказалась от жизни, в конце концов, в расцвете лет. А как же миллионы жён, потерявших своих мужей во время войны? Никто тогда не бросал своих детей, а сейчас война уже кончилась, как же сейчас можно было так поступить? Эти вопросы не давали Стеше покоя. У матери была какая-то тайна, которую она забрала с собой. Она не могла остаться жить. Что это за тайна

Но девочке несказанно повезло с отцом. Михаил Матвеевич, его жена, зеленоглазая Лариса, а главное его мама, Мария Михайловна, настоящая Стешина бабушка, приняли несчастную с распростёртыми объятиями. Внешне девочка очень напоминала отца, Мария Михайловна это сразу заметила. Но у неё были светлее волосы, веселее, несмотря на никакие горести взгляд, и толще губы, хотя улыбалась она также, как он — во всё лицо, оголяя ровные крупные зубы. Она казалась очень своеобразной, невысокой, но какой-то изящной, хоть и не красавицей. Мать приучила её к порядку и аккуратности, так что в доме от неё была только польза, если рассматривать бытовой аспект её там присутствия.

Убитая горем, растерянная девочка окунулась в любовь и музыку. В квартире стоял настоящий рояль, и очень скоро Стеша уже наигрывала разные мелодии. Сначала на слух, а потом и по правилам: бабушка принялась учить её нотам и радовалась каждому дню, проведённому с внучкой. У Мишеньки с Ларисой не было детей. А тут такая радость! Ещё Стеша любила рисовать, точнее, срисовывать. Она делала это дотошно, медленно, по нескольку недель возилась с одной картиной.

Отец быстро обратил внимание на её увлечение и стал приносить незаметно альбомы для рисования, краски, кисточки, даже набор для черчения как-то положил ей на стол. Марии Михайловне тоже долго объяснять ничего было не надо, она взяла Стешу за руку и пошла в Эрмитаж. И открылся новый мир! Сначала был восторг, непонимание, как человек может так много создать настоящей волнующей красоты, потом появилось стойкое желание ходить туда каждый день и смотреть на картины. Она подолгу стояла то в одном зале, то в другом, думала о чём-то, почти не двигаясь.

А что бы было, если бы мать так и не сказала ей адрес отца, и она бы не попала в Ленинград? Что это за город такой, где каждый дом особенный, с идеей, с правильными линиями, где так много дворцов, пусть облупленных, с облетающей штукатуркой, с грязными окнами, с немытыми лестницами, но на это можно закрыть глаза, прищуриться и представить, как было когда-то. А каналы, мосты и мостики, фонари, статуи Днём её отпускали гулять одну. Одну, потому что хотелось смотреть на город в одиночестве, чтобы никто не мешал, не спрашивал ерунду, не останавливал воображение.

Мария Михайловна пережила блокаду. Всю. Почти все 900 дней и ночей. Она не любила об этом вспоминать, говорила, что это не для детских ушей. В 1941 ей было чуть больше сорока. Муж, Стешин дед, погиб в августе 1942 во время первого летнего успешного наступления советстких войск в районе Погорелое Городище. Стеша нашла это место на карте в Калининской области и поставила там крестик. Его звали Матвей. Мария Михайловна показала ей фотографию, приклеенную на картонную бумагу. На фотографии стояли молодая бабушка, коротко подстриженная и озорная в платье с бантом на груди, и дед в костюме с бабочкой вместо галстука, а между ними на красивом резном стуле с шёлковой обивкой сидел её отец в матроске, рядом с которым виднелась деревянная лошадка-качалка. Отцу, наверное, было не больше трёх.

Сначала Стеша срисовала отца, потом деда, а с портретом молодой бабушки возилась долго, недели четыре. Когда Мария Михайловна его увидела, она поверила в то, что у Стеши есть талант. Этот портрет невероятно их сблизил, и Мария Михайловна стала понемногу рассказывать ей о своей жизни и о войне. Стеша чувствовала, как у неё болела душа за разрушенный город, за канувшую в Лету красоту, за то, что будущие поколения не смогут оценить всю мощь и величие Петербурга. Бабушка как будто сожалела об этом в первую очередь, а не о своей разрушенной судьбе.

Стеша постепенно начала себя чувствовать ленинградкой, вот только очень скучала по брату, писала ему в Грузию каждую неделю. Вроде бы его тоже приняли душевно, зачислили в русскую школу, кормили, поили. Он стал заниматься классической борьбой и ходил в драм-кружок при Доме пионеров. Стеша очень удивилась, когда узнала об этом. Подумала, что, наверное, интерес к сцене, театру передался ему от матери. В доме отца было много книг, особенно классики. Стеша взяла с полки «Витязя в тигровой шкуре», думая о Грише и его грузинском драм-кружке. Книга очень понравилась.

Стеша тоже записалась в драм-кружок при Доме пионеров, который находился буквально за углом. Она прочитала отрывок из «Мцыри», и привела пожилую актрису, которая этим кружком руководила, в настоящее смятение. Надо сказать, что у Стеши был ещё один талант, её чтение стихов, особенно Лермонтова, никого не оставляло равнодушным. А Мария Михайловна, слушая её, почти всегда смахивала набежавшую слезу и говорила: «Ой, Стеша, неужели ты у нас пойдёшь в театральный? Ведь пойдёшь! Откуда у тебя такая дикция?» Мать Вечная боль потери Непонятная Стеша никогда не разговаривала с бабушкой о матери, только о Грише. Это Мария Михайловна положила на видное место томик Руставели.

Отец тоже никогда о матери не говорил. Да и что он мог о ней сказать? Он её толком даже и не знал. Если бы не было бабушки, Стеша ближе бы сошлась с Ларисой, но, может быть, и нет. В принципе, они все вчетвером жили дружно. После школы Стеша подала документы в «Репинку», она мечтала стать реставратором. Её приняли.

15. Муслим

Брата его родной бабки звали Петром Акимовичем Бабаевым, тем самым, в честь которого назвали в 1922 году известную на всю страну кондитерскую фабрику Абрикосовых в Москве. Вот и все его азербайджанские корни, точнее, от прадеда Хакима, которого выслали в Рязанскую губернию из Нухинского уезда Елизаветпольской губернии (ныне Азербайджана). Хоть прадед и находился довольно далеко от правнука на семейном древе, именно Муслим унаследовал от него яркую восточную внешность. А назвал его так отец в честь своего погибшего на войне друга, тоже азербайджанца.

Прадед Хаким был непростой, стал одним из организаторов забастовки рабочих в 1876 году в Баку. Что этот его прадед тогда понимал в мировой революции, за что боролся на самом деле, этого уже никто не узнает. Судьбе было угодно забросить его в Россию. Рязанская жена Люба родила ему восьмерых детей. Одной из дочерей была его бабка, а одним из сыновей этот Пётр-революционер, продолжатель славной семейной традиции, борец с самодержавием, насилием и несправедливостью. Лучше бы его родня была из Абрикосовых, часто думал Муслим, уже живя в Москве. Вот это семейство, вот это размах!

Он много читал про историю семьи Абрикосовых и даже как-то в душе сроднился с ними. Находил в городе их доходные дома, которыми занималась известная благотворительница Агриппина Алексеевна, жена одного из основателей шоколадной империи, Алексея Ивановича Абрикосова. Нашёл её роддом на Миусской улице, который был главным делом её жизни. Его опять переименовали из «имени Крупской» в Городской родильный дом № 6 имени А.А.Абрикосовой. И он тихо порадовался.

Муслима всегда тянуло к крупным делам и сильным ярким поступкам, а его кумиром стал Фарман Салманов, первопроходец Тюменского Севера. Хотя геологию он выбрал до того, как узнал про Фармана. Муслим с огромным интересом читал его биографию и находил что-то неуловимо общее между жизнью Фармана и своей семейной историей. Он тоже закончил геологоразведочный факультет, только не в Баку, а в Ленинграде, и тоже стал горным инженером-геологом, а потом настоящим нефтяником. Подвиг Салманова в Сургуте, когда он тайком увёл туда свою геологическую партию, уверенный, что там есть нефть, его настойчивость, убеждённость вызывали у Муслима восхищение. Это сейчас Сургут ассоциируется с добычей нефти, а ведь первая скважина забила в 1961 году именно благодаря Салманову, и вся Западная Сибирь стала ассоциироваться с нашими месторождениями нефти и газа.

И ещё Муслиму всегда везло на заработки и вообще на деньги. Они сами шли к нему в руки, особенно на заре рыночных отношений. Девяностые сделали его миллионером. Дожив до сорока пяти, два раза разведясь, Муслим продолжал ждать ту единственную, которая по-настоящему наполнит его жизнь. Ему не нужна была писанная красавица, с его деньгами красавицы сами обивали пороги, и их не надо было искать и завоёвывать, ему не нужна была состоявшаяся в любой профессии женщина с интересным внутренним миром, большим кругозором и глубокими философскими знаниями, ему не нужна была провинциальная простушка с добрым сердцем и вкусными пирогами — ему была нужна затерявшаяся его половина, которую он сразу узнает, лишь бы только встретилась на пути.

Муслим был бесплоден. Вторая жена, Валентина, забеременела от другого. Глупышка. Сейчас вот обижается, что он плохо с ней поступил и не отдал какой-то там половины имущества. Как будто кто-то может точно сказать, что входит в эту половину. Да он бы многое отдал, если бы Но так пока ей и не сказал, что знает, кто отец ребёнка. Спешить некуда. А бумажки все собрал. Нет, это неинтересно — прошлое, и то не самый выдающийся его фрагмент.

После второго развода началась полоса путешествий. Сначала арабский мир, начиная с Северной Африки и заканчивая Персидским заливом. И опять деньги лезли к нему в руки, и его профессия приветливо подмигивала ему почти в каждой из столиц: встречи, переговоры, неожиданные решения по совместной деятельности, продажа и покупка оборудования, обмен опытом.

После Египта поехал в Индию, после Индии в Китай и Южную Корею. Он давно испытывал необъяснимую симпатию к корейцам. Кухня, наверное, нравилась. В Корее познакомился с одним корейским дипломатом Санг Уон Ли, католиком, который просил называть его Саймоном. У Саймона была мечта — увидеть Санкт-Петербург. Муслим пригласил его в Питер и организовал подробный десятидневный тур по городу.

Гостиница, в которой они жили, настолько впечатлила корейца своей сложной старинной красотой и вкусом, что он напросился на встречу с управляющим, на которой попросил его согласия размещать в этом неповторимом дворце туристов из Кореи. Особенно ему нравилось качество отделки и мебель. Узнал, что мебель делают и реставрируют на фабрике в Питере. Попросил рассказать об этом подробнее, и приехала Стеша. Муслим взглянул на неё и сразу почувствовал укол в сердце. Перед ним стояла нежная, скромная, утончённая от природы, образованная, милейшая женщина. Он искал такую всю жизнь.

Стеша была замужем за непризнанным гением-живописцем Владом, который страдал от алкоголизма, прикрываясь творческими поисками и ненавистью к мещанству. Детей у них не было, и они их даже не планировали. Годы шли своей чередой, отдаляя их друг от друга — художник всё глубже уходил в мир грёз и ожиданий божественного вдохновения, Стеша занималась реставрацией, благо город без такой работы её никогда не оставлял. Жили на зарплату, а иногда и на очень хорошие деньги дополнительных заказов, которые Стеша получала от состоятельных частных клиентов.

Старинные апартаменты в историческом центре Северной столицы стали вызывать огромный интерес. Почему бы не козырнуть квартирой в Питере, рядом с музеями и финляндской границей. Удобно, культурно, элегантно. Стеша работала с утра до вечера. Но даже самая любимая работа, особенно творческая, может так истощить человека, если у него нет возможности отдыхать или просто отвлекаться на что-то другое, что становится рутиной, а рутина ничего особо хорошего предложить не может. Хорошее и новое предложил Муслим, ворвавшись в Стешину жизнь на ковре-самолёте из восточной сказки. Но любви у неё не случилось. Она сказала «да», покривив душой. Устала. И вспомнила старую истину — «стерпится-слюбится».

Муслим отвёз супругу в Москву, в прекрасную квартиру на набережной Москвы-реки. Год она переделывала дизайн московского не очень грамотного интерьер — дизайнера, испортившего, по её мнению, всю мысль архитектора, и сделавшего такое, что никак не подходило для Москвы. Меняла полы, двери, мебель, шторы, покупала картины. Навела красоту и гармонию, чтобы жить и радоваться. Так и получилось. Только детей не было, а Стеша могла ещё родить. Но нет, так нет.

Зато у Гриши было два сына, милых и воспитанных. Брат женился в Грузии на красивой украинской девушке, у которой оказалось полно родственников в Австралии. Родственники эти занимались сельским хозяйством, разводили скот, имели свои заводы по переработке коровьих хвостов, и просто умолили Гришину жену, Оксану, уговорить мужа и переехать к ним в страну Оз. Стеша простилась с братом и племяшками, не успев насладиться своею к ним любовью.

Бездельничать наконец надоело. Муслим и Стеша, точнее, Стеша с помощью денег Муслима, открыла небольшое мебельное производство. Для души. Чтобы каждая вещь была идеальной. Чтобы ящики у комода выдвигались мизинцем, чтобы полировка была, как водная гладь, чтобы не было ни одной лишней детали, даже линии, чтобы дерево, из которого делался стол или стул было самой лучшей обработки. Стеша играла с качеством и никуда не спешила. Её вещи продавались как произведения искусства. Она любила махагон и дуб. Всё, что было сделано из дерева, ей было понятно — любого века, любой страны, любой школы. Удивить её было практически невозможно. Она стала ездить в Италию набираться опыта, пару раз летала в Штаты. Муслим радовался её успехам больше, чем своим, и больше, чем она сама радовалась.

Потом начались копания в себе, поиски духовности, смыслов бытия, Индия, Тибет, Китай, Южная Америка, русские старцы. Смыслы не находились. Делать ничего не хотелось. В семье начался разлад и вежливое молчание. Муслим разболелся. Стеше стало его жалко, она поняла, что кроме него у неё есть только её уже избалованный капризный характер и пара подруг-попрошаек. Она кинулась спасать своего Муслима, и депрессия отступила. И как раз примерно в это время поправившийся и повеселевший Муслим пришёл домой с ошеломительным предложением. Предложение касалось клиники «Гамаус».

16. «Гляжу на прошлое с тоской»

После случая в бассейне и волнительной ночи Эдвард целый день разыгрывал из себя послушного пионера-отличника. Улыбался, вдохновенно трудился на занятиях, приготовив на пять с плюсом домашнее задание, даже выучил стихотворение Бродского «Прощай», которое задали два дня назад. Задали, сказав, что поэзия — это апогей искусства, и человек, не знающий на память стихов, дальше идти не сможет. Куда идти, Эдвард, естественно, не уточнял, но холодком его обдало. Как будто они не знали, что он артист. Что для него выучить стишок? Да даже и из Бродского. Он когда-то им увлекался, но так, сам с собою, публично с такой поэзией никуда не выходил. Странно, однако, что они хотели услышать? Марго, правда, его предупредила, что её освободили от этого задания за ненадобностью. А почему же его не освободили, он же тоже артист, всю жизнь проработавший в театре? Эдварду такое отношение к себе показалось унизительным. Но он заставил себя не обращать на это внимание. Сейчас он будет послушным и благонадёжным.

Когда дело дошло до литературы, спрашивать стихи начали с Муслима. Его попросили выучить известное стихотворение Эдуарда Асадова «Не привыкайте никогда к любви». Эдвард подумал сразу, что этими предложениями, точнее, самой подборкой текстов, хозяева явно на что-то намекали.

Муслиму было неловко. Он и в школе-то бегал от этих стихов, как от чумы, и с литературой всегда был в натянутых отношениях, а тут на старости лет — публичное выступление. Но делать нечего — надо так надо. Муслим вытер носовым платком вспотевшую шею и отбарабанил все восемь куплетов без сучка и задоринки.

Не привыкайте никогда к любви!

Не соглашайтесь, как бы ни устали,

Чтоб замолчали ваши соловьи

И чтоб цветы прекрасные увяли.

И, главное, не верьте никогда,

Что будто всё проходит и уходит.

Да, звёзды меркнут, но одна звезда

По имени Любовь всегда-всегда

Обязана гореть на небосводе!

Не привыкайте никогда к любви,

Разменивая счастье на привычки,

Словно костёр на крохотные спички,

Не мелочись, а яростно живи!

Не привыкайте никогда к губам,

Что будто бы вам издавна знакомы,

Как не привыкнешь к солнцу и ветрам

Иль ливню средь грохочущего грома!

Да, в мелких чувствах можно вновь и вновь

Встречать, терять и снова возвращаться,

Но если вдруг вам выпала любовь,

Привыкнуть к ней — как обесцветить кровь

Иль до копейки разом проиграться!

Не привыкайте к счастью никогда!

Напротив, светлым озарясь гореньем,

Смотрите на любовь свою всегда

С живым и постоянным удивленьем.