Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 8. Письма

Николай Гумилев. Полное собрание сочинений в десяти томах. Том восьмой. Письма

Письма Н. С. Гумилева (1906–1921)

1. В. Я. Брюсову

<Царское село. 11 февраля 1906 г.>

Многоуважаемый Валерий Яковлевич!

Я Вам искренне благодарен за Ваше письмо и за то внимание, которым Вы меня дарите. Вы воскресили мою уверенность в себе, упавшую было после Вашей рецензии. Очень благодарю Вас за любезное приглашение участвовать в «Весах». Но я боюсь, что присылаемые с этим письмом стихи покажутся Вам неудовлетворительными. Дело в том, что зимой я пишу меньше и слабее, чем обыкновенно, а мои осенние стихи частью вошли в «Путь конквистадоров», частью печатаются в сборнике «Северная речь», который выйдет в конце февраля. Поэтому, если присланные стихи будут забракованы, я пришлю Вам другую партию, быть может, лучшую. Если же нет, то вторая партия может быть помещена в другом номере «Весов».

Мне очень жаль злоупотреблять Вашей любезностью, но я не могу не попросить Вас уведомить меня, какие именно мои стихи будут помещены в «Весах», потому что оставшиеся я думаю предложить для «Слова».

Еще раз благодарю за внимание.

Готовый к услугам Н. Гумилев.

11 февраля 1906 г.

<...> Но не будем таиться рыданья, О моя золотая печаль! Только чистым дано созерцанье Вечно-радостной чаши Грааль. Разорвал я лучистые нити, Обручившие мне красоту... Братья, сестры, скажите, скажите, Где мне вновь обрести чистоту?

* * *

Я зажег на горах красный факел войны, Разгораяся лижут лазурность огни. Неужели опять для меня суждены Эти звонкие, ясно-кристальные дни? На натянутом луке дрожит тетива, И на поясе бьется сверкающий меч, Он, безумный, еще не забыл острова, Голубые моря несмолкаемых сеч. Для кого же теперь вы готовите смерть, Сильный меч и далеко стреляющий лук? Иль не знаете вы, что разрушена твердь, Что земля к нам склонилась, союзник и друг? Все моря целовали мои корабли, Мы украсили битвою все берега... Неужели за гранью роскошной земли И за гранью небес вы узнали врага!

* * *

Мне надо мучиться и мучить, Твердя безумное «люблю». О миг, страшися мне наскучить, Я царь твой, я тебя убью! О миг, не будь бессильно плоским, Но опали, сожги меня И будь великим отголоском Веками ждущего Огня.

Относительно перемены знаков прошу не стесняться. Н. Г.

* * *

Мой старый друг, мой верный дьявол Пропел мне песенку одну: «Всю ночь моряк в пучине плавал, А на заре пошел ко дну. Вокруг вставали волны-стены, Спадали, вспенивались вновь. Пред ним неслась, белее пены, Его великая любовь. Он слышал зов, когда он плавал: — О, верь мне! Я не обману»... «Но помни, — молвил умный дьявол, — Он на заре пошел ко дну».

* * *

Солнце бросило для нас И для нашего мученья В яркий час, закатный час Драгоценные каменья. Да, мы — дети бытия, Да, мы солнца не обманем. Огнезарная змея Проползла по нашим граням. Научивши нас любить, Позабыть, что все мы пленны, Нам она соткала нить, Нас связавшую с Вселенной. Льется ль песня тишины, Или бурно бьются струи, Жизнь и смерть — ведь это сны, Это только поцелуи.

2. В. Я. Брюсову

<Царское село. 8 мая 1906 г.>

Многоуважаемый Валерий Яковлевич!

Недавно вышел тот сборник, о котором Вы меня спрашивали, и я посылаю его Вам вместе с этим письмом. Может быть, Вы напишете о нем рецензию. Составители были бы очень рады.

Посылаю также одно стихотворение: оно уже месяца два дожидалось очереди, чтобы быть напечатанным в «Слове», но так и не дождалось, хотя стихотворения других авторов, присланные в редакцию позднее моего, уже давно напечатаны. В силу всего этого я беру его из «Слова» и посылаю Вам для замены какого-нибудь уже намеченного Вами.

Что же касается присылки новых стихотворений, то мне придется обмануть Вас: я почти ничего не пишу. Я объясняю это отсутствием людей, общенье с которыми дало бы мне новые мысли или чувства. Уже год, как мне не удается ни с кем поговорить так, как мне хотелось бы.

Я пишу это для того, чтобы Вы не отчаялись во мне, видя мою лень, тем более что Ваше участие ко мне — единственный козырь в моей борьбе за собственный талант.

Простите за сбивчивое письмо.

Уважающий Вас Н. Гумилев.

* * *

Там, где похоронен старый маг, В полумраке мраморной пещеры, Мы услышим тайный робкий шаг, Мы с тобой увидим Люцифера. Подожди, погаснет бледный день, В мире будет тихо, как во храме. Люцифер прокрадется, как тень, С тихими вечерними тенями. Скрытые, незримые для всех, Не нарушим нежное молчанье, Будем слушать серебристый смех И бессильно-горькое рыданье. Но когда небесный лунный знак Побледнеет, шествуя к паденью, Снова станет трупом старый маг, Люцифер — блуждающею тенью. И, взойдя на плиты алтаря, Мы заглянем в узкое оконце, Чтобы встретить песнею царя — Золотисто-огненное солнце.

Н. Гумилев.

Мой адрес: Царское село, угол Средней и Оранжерейной, дом Полубояринова, подъезд со Средней.

3. В. Я. Брюсову

<Царское село. 15 мая 1906 г.>

Уважаемый Валерий Яковлевич!

Спешу ответить на Ваше любезное письмо и дать Вам канву, по которой и т. д.

3-го апреля мне исполнилось двадцать лет, и через две недели я получаю аттестат зрелости. Отец мой — отставной моряк, и в материальном отношении я вполне обеспечен. Пишу я с двенадцати лет, но имею очень мало литературных знакомств, так что многие мои вещи остаются нечитанными за недостатком слушателей.

Из иностранных языков читаю только на французском, и то с трудом, так, что собрался прочитать только одного Метерлинка. Из поэтов люблю больше всего Эдгара По, которого знаю по переводам Бальмонта, и Вас (ради Бога, не сочтите это за лесть, и если Вы скромны, то припишите это моей недостаточной культурности).

Летом я собираюсь ехать за границу и пробыть там лет пять. Но так как мне очень хочется повидаться с Вами, то я думаю недели через три поехать в Москву, где, может быть, Вы не откажете уделить мне несколько часов.

Если Вы ничего против этого не будете иметь, то напишите, пожалуйста, где я могу Вас видеть и какой день для Вас удобнее.

Хотелось бы Вам написать еще многое, но откладываю до личного свиданья.

Ваш Н. Гумилев.

4. В. Я. Брюсову

<Рязанская губерния, усадьба «Березки». 15 июня 1906 г.>

Многоуважаемый Валерий Яковлевич!

Я думаю приехать в Москву, в первый же вторник после 15-го, т<о> е<сть> — 20-го июня. Но зная Ваше намерение отправиться в Швецию, я хотел бы знать точно, застану ли я Вас в Москве. Я теперь в деревне и чувствую себя довольно скверно, но числа 19-го все же надеюсь выехать...

На случай, если Вы захотите мне ответить, прилагаю адрес: Московско-Казанская ж. д. Станция Вышгород, усадьба Березки, мне.

Уважающий Вас Н. Гумилев.

P. S. Простите за короткое и небрежное письмо. Но я пишу его, лежа в постели при 38,5° температуры.

Н. Гумилев.

5. В. И. Анненскому-Кривичу

<Париж. 19 сентября/>2 октября 1906 г.

Многоуважаемый Валентин Иннокентиевич!

Очень и очень благодарю Вас и Иннокентия Феодоровича за знакомство с Деникерами. Я не писал Вам раньше потому, что я познакомился с m-er Nicolas в мое второе посещение, а именно вчера, когда я был приглашен завтракать Любовью Феодоровной. Я был встречен очень сердечно и был представлен Любовью Феодоровной во французское семейство, фамильи которого я не запомнил.

M-er Nicolas читал свои стихотворения, и мне они очень понравились: при красивой простоте стиля много красивых и интересных сопоставлений и образов и полное отсутствие тех картонажных эффектов, от которых так страдает новая русская поэзия.

Я непременно переведу его стихи, если найду орган, где бы можно было печататься. «Слово» — тю-тю. Даже гонорара не платят. Вы меня спрашиваете о моих стихах. Но ведь теперь осень, самое горячее время для поэта, а я имею дерзость причислять себя к хвосту таковых. Я пишу довольно много, но совершенно не могу судить хорошо или плохо. Мое обыкновенье — принимать первое высказанное мне мненье, а здешние русские ничего не говорят, кроме: «Очень, очень звучно» или даже просто «Очень хорошо». Но я надеюсь получить от Вас более подробное мнение о моих последних стихах.

Несколько из них я послал на имя Сергея Владимировича. Когда он вернется, он верно не откажется показать их Вам. Другие посылаю Вам сейчас. Меня очень огорчило известие о смерти Инны Андреевны. Хотя я ее знал мало, но несколько встреч было достаточно, чтобы почувствовать к ней живую симпатию. Передайте, пожалуйста, Сергею Владимировичу мое сочувствие его горю.

Мне очень жаль, что Вы ничего не написали за лето. Но ведь это естественное последствие Ваших усиленных занятий. Ничто так не ослабляет творческие способности, как постороннее умственное напряжение. Эта теория — оправдание моей прошлой, гимназической лени.

Что же касается поэмы, посвященной Наталье Владимировне, то, продолжая Ваше сравнение с железной дорогой, я могу сказать, что все служащие забастовали и требуют увеличенья рабочего дня, глубокого сосредоточенья и замкнутой жизни, а я как монархист не хочу потакать бунтовщикам, уступая их желаньям.

Впоследствии, когда я перейду в «Союз 17 октября», может быть, дело двинется быстрее.

Пожалуйста, засвидетельствуйте мое уважение Наталье Владимировне, Дине Валентиновне и Иннокентию Феодоровичу.

Крепко жму Вашу руку.

Ваш Н. Гумилев.

P. S. Адрес мой остается прежним.

* * *

Недавно у берега нашего бросил Свой якорь досель незнакомый корабль, Мы видели отблески пурпурных весел, Мы слышали смех и бряцание сабль. Тяжелые грузы корицы и перца, Красивые камни и шкуры пантер, Все, все, что ласкает надменное сердце, На том корабле нам привез Люцифер. Мы долго не ведали, враг это, друг ли. Но вот капитан его в город вошел, И черные очи горели, как угли, И странные знаки пестрили камзол. За ним мы спешили толпою влюбленной, Смеялись при виде нежданных чудес, Но старый наш патер, святой и ученый, Сказал нам, что это противник небес. Что суд приближается страшный, последний, Что надо молиться для встречи конца... Но мы не поверили в скучные бредни И с гневом прогнали седого глупца. Ушел он в свой домик, заросший сиренью, Со стаею белых своих голубей... А мы отдалися душой наслажденью, Веселым безумьям богов и людей. Мы сделали гостя своим бургомистром — Царей не бывало издавна у нас — Дивились движеньям, красивым и быстрым, И угольям черных, пылающих глаз. Мы строили башни, высоки и гулки, Украсили город, как стены дворца, Остался лишь бедным, в глухом переулке, Сиреневый домик седого глупца. Он враг золотого, роскошного царства, Средь яркого пира он — горестный крик, Он давит нам сердце, лишенный коварства, Влюбленный в безгрешность седой бунтовщик. Довольно печали, довольно томлений! Омоем сердца от последних скорбей! Сегодня пойдем мы и вырвем сирени, Камнями и криком спугнем голубей.

* * *

Музы, рыдать перестаньте, Грусть свою в песнях излейте, Спойте мне песню о Данте Или сыграйте на флейте. Прочь, беспокойные фавны, Музыки нет в вашем кличе! Знаете ль вы, что недавно Бросила рай Беатриче, Странная белая роза В тихой вечерней прохладе... Что это? Снова угроза Или мольба о пощаде? Жил беспокойный художник В мире лукавых обличий, Грешник, развратник, безбожник, Но он любил Беатриче. Тайные думы поэта В сердце его беспокойном Сделались вихрями света, Полднем горящим и знойным. Музы, в красивом пеанте Странную тайну отметьте, Спойте мне песню о Данте И Габриеле Россетти.

Н. Гумилев.

6. В. Я. Брюсову

<Париж. 17/>30 октября <1906 г.>

Многоуважаемый Валерий Яковлевич!

Сегодня в восемь часов утра я получил Ваше письмо и в девять уже пишу ответ. «Manon Lescaut»[1] прекрасное издание «librairie artistique»[2], купленная только вчера, лежит и дожидается очереди быть прочитанной. Из этого Вы можете заключить, как я обрадовался Вашему письму. Простите, что мой ответ будет длинен, но мне так много хочется сказать Вам, а главное спросить Вас.

Прежде всего я должен горячо поблагодарить Вас за Ваши советы относительно формы стиха. Против них долго восставала моя лень, шептала мне, что неточность рифм дает новые утонченные намеки и сочетанья мыслей и что этим эффектом пользовались Вы сами в «Двух моряках». Последним протестом было мое стихотворение «Крокодил» (ниже), одобренное многими и стоявшее на очереди в редакции покойного «Слова». Но потом наступил перелом. Последующие мои стихи, написанные с безукоризненными рифмами, доставили мне больше наслаждения, чем вся моя предшествующая поэзия. Мало того, я начал упиваться новыми, но безукоризненными рифмами и понял, что источник их неистощим. Может быть, Вы меня поймете, прочитав мою «Загадку», которую я особенно рекомендую Вашему вниманию.

Теперь относительно размеров: Вы пишете, что они у меня однообразны и несвоеобразны, что им надо учиться у Вячеслава Иванова. Я взял «Прозрачность» и пытался постигнуть строение ее стихов. Но, насколько я мог заметить, их секрет основан на том, что г-н Иванов берет для одной строфы строки различных размеров («Снилось мне, сквозит завеса / Меж землей и лицом небес, / Небо — влажный взор Зевеса, / И печальный грустит Зевес») или к обыкновенному размеру прибавляет или убавляет один-два слога («Я видел Психею в густых лесах / Взлелеял Пан...»). Тогда как «В ночи, когда со звезд провидцы и поэты...» — стихотворение, которое мне кажется у него лучшим, — написано обыкновенным размером. И тогда мне представилось, что прелесть стиха заключается во внутренней, а не во внешней структуре, в удлинении гласных и отчеканивании согласных, и это должен вызвать смысл стиха.

Для пояснения привожу строфу из моих последних стихов:

...Страстная, как юная тигрица, Нежная, как лебедь сонных вод, В темной спальне ждет императрица, Ждет, дрожа, того, кто не придет.

Здесь в первой строке долгие гласные должны произноситься гортанью и вызывать впечатление силы, а во второй строке два «е» и два «о», произнесенные в нос, должны показать томление, являются нижним тоном и относятся к первой строке так же, как сине-голубые пятна на картинах фра Анджелико Фьезоле относятся к горячим красным. В третьей и четвертой строке ударенье на третьем слоге от начала, чтобы сделать логичной паузу и ослабленье тона:

«...того — кто не придет».

Но, ради Бога, не подумайте, Валерий Яковлевич, что я спорю с Вами или даже защищаюсь. Это не более как сомнения и, может быть, тоже нашептанные моей леностью. Скажите мне только, что это не так, и я все силы положу, чтобы овладеть незнакомыми мне размерами. В Ваши руки отдал я развитье моего таланта еще до первого Вашего письма, и мне порукой служит то, что Вы сделали для русской поэзии.

Затем мне было крайне интересно узнать, что думаете Вы о содержании моих стихов: их образах, настроениях и идеях. Меня страшно интересует вопрос, какие образы показались Вам, по Вашему выражению, «действительно удачными», и, кроме того, это дало бы мне известный критерий для писанья последующих стихов. Не забывайте того, что я никогда в жизни не видал даже ни одного поэта новой школы или хоть сколько-нибудь причастного к ней. И никогда я не слышал о моих стихах мнение человека, которого я бы мог найти компетентным.

Приехав в Париж, я послал Бальмонту письмо, как его верный читатель, а отчасти в прошедшем и ученик, прося позволенья увидеться с ним, но ответа не получил. Вы были так добры, что сами предложили свести меня с Вашими парижскими знакомыми. Это будет для меня необыкновенным счастьем, так как я оказался несчастлив в моих здешних знакомствах. У меня есть рекомендательное письмо к г-же Гиппиус (Мережковской), но я не знаю ее адреса. Кроме того, я был бы в восторге увидеть Вячеслава Иванова и Макса Волошина, с которыми Вы, наверно, знакомы. Но только не Бальмонта! Знаменитый поэт, который даже не считает нужным ответить начинающему поэту, сильно упал в моем мнении, как человек. Вы просите у меня каких-нибудь статей. У меня есть планы трех, но, увы, не по искусству, и поэтому я боюсь, что они не подойдут для «Весов». Вот они: «Костюм Будущего», где я на основании изученья эволюции костюма в прошлом пытаюсь угадать, каков он будет в будущем. «Защита чести» — эстетическое обоснование поединков всякого рода. И «Культура любви» — эстетические заметки о различных родах половой любви.

Если что-нибудь из этого заинтересует Вас, напишите, я пришлю. Скоро я должен познакомиться с Леоном Дьерксом и надеюсь описать нашу встречу. Пожалуйста, поблагодарите от меня г-на Ликиардопуло за его любезное письмо. Я лично не написал ему, чтобы не отнимать его времени.

Простите за неприличную внешность письма, но я страшный пачкун и иначе не могу.

Преданный Вам Н. Гумилев.

P. S. Гонорар не получен.

Каракалле. 3 стихотворения

Посвящение

Призрак какой-то неведомой силы, Ты ль, указавший законы судьбе, Ты ль, император, во мраке могилы Хочешь, чтоб я говорил о тебе? Горе мне! Я не купец, не сенатор, Я только бедный бродячий певец, И для чего, для чего, император, Ты на меня возлагаешь венец? Заперты мне все богатые двери, И мои бедные сказки-стихи Слушают только бездомные звери Да на высоких горах пастухи. Руки мои безнадежно повисли, Тайные думы мои смущены... Мне ли воспеть твои тонкие мысли? Мне ли воспеть твои знойные сны? Старый хитон мой изодран и черен, Очи не зорки и голос мой слаб, Но ты сказал, и я буду покорен, О, император, я верный твой раб.

Император

Император с профилем орлиным, С черною, курчавой бородой, О, каким бы был ты властелином, Если б не был ты самим собой! Любопытно-вдумчивая нежность, Словно тень, на царственных устах, Но какая дикая мятежность Затаилась в сдвинутых бровях. Образы властительные Рима, Цезарь, Юлий Август и Помпей, Это — тень, бледна и еле зрима, Перед тихой тайною твоей. Черное безумье Калигулы, Конь его, позорящий сенат, Дикие, тревожащие гулы Ничего тебе не говорят. Жадность снов в тебе неутолима: Ты бы мог раскинуть ратный стан, Бросить пламя в храм Иерусалима, Укротить бунтующих парфян. Но к чему победы в час вечерний, Когда тени упадают ниц, И когда, как золото на черни, Видны ноги стройных танцовщиц? Страстная, как юная тигрица, Нежная, как лебедь сонных вод, В темной спальне ждет императрица, Ждет, дрожа, того, кто не придет. Там, в садах, торжественное небо, Звезды разбросались, как в бреду, Там, быть может, ты увидел Феба, Трепетно бродящего в саду. Как и ты, стрелою снов пронзенный С любопытным взором он застыл Там, где дремлет с Нила привезенный Темно-изумрудный крокодил. Словно прихотливые камеи, Тихие, пустынные сады, С темных пальм в траву свисают змеи, Зреют небывалые плоды. Меж ветвей раскидистых платана Притаился безобразный лар, Стон земли несется из тумана, Стон земли, больной от диких чар. И великой мукою вселенной На минуту грудь свою омыв, Ты стоишь, божественно-надменный, Император, ты тогда счастлив. А потом в твоем зеленом храме Медленно, как следует царю, Ты красиво-звонкими стихами Пробуждаешь юную зарю.

Крокодил

Мореплаватель Павзаний С берегов далеких Нила В Рим привез и шкуры ланей, И египетские ткани, И большого крокодила. Это было в дни безумных Извращений Каракаллы. Бог веселых и бездумных Изукрасил цепью шумных Толп причудливые скалы. Беспечально с ночью споря, Солнце в море уходило, И в пурпуровом уборе Император стал у моря, Чтобы встретить крокодила. И утонченного слуги, В мире странного скитальцы Становились друг за друга, Поднимая в знак испуга Изукрашенные пальцы. И какой-то сказкой чудной, Чуждый людям и природе, Крокодил блистал у судна Чешуею изумрудной На серебряной подводе.

Загадка

Музы, рыдать перестаньте, Грусть свою в песнях излейте, Спойте мне песню о Данте Или сыграйте на флейте. Прочь, козлоногие фавны, Музыки нет в вашем кличе, Знаете ль вы, что недавно Бросила рай Беатриче, Странная белая роза В тихой вечерней прохладе... Что это? снова угроза Или мольба о пощаде? Жил беспокойный художник В мире лукавых обличий, Грешник, развратник, безбожник, Но он любил Беатриче. Тайные думы поэта В сердце его беспокойном Сделались вихрями света, Полднем горящим и знойным. Музы, в красивом пеанте Странную тайну отметьте, Спойте мне песню о Данте И Габриеле Россетти.

Н. Гумилев.

7. В. Я. Брюсову

<Париж. 29 октября/>11 ноября <1906 г.>

Многоуважаемый Валерий Яковлевич!