Николай Гумилев. Полное собрание сочинений в десяти томах. Том второй. Стихотворения. Поэмы (1910–1913)
Стихотворения. Поэмы 1910–1913
1. Баллада
Влюбленные, чья грусть как облака, И нежные задумчивые лэди, Какой дорогой вас ведет тоска, К какой еще неслыханной победе Над чарой вам назначенных наследий? Где вашей вечной грусти и слезам Целительный предложится бальзам? Где сердце запылает, не сгорая? В какой пустыне явится глазам, Блеснет сиянье розового рая? Вот я нашел, и песнь моя легка, Как память о давно прошедшем бреде, Могучая взяла меня рука, Уже слетел к дрожащей Андромеде Персей в кольчуге из горящей меди. Пускай вдали пылает лживый храм, Где я теням молился и словам, Привет тебе, о родина святая! Влюбленные, пытайте рок, и вам Блеснет сиянье розового рая. В моей стране спокойная река, В полях и рощах много сладкой снеди, Там аист ловит змей у тростника, И в полдень, пьяны запахом камеди, Кувыркаются рыжие медведи. И в юном мире юноша Адам, Я улыбаюсь птицам и плодам, И знаю я, что вечером, играя, Пройдет Христос-младенец по водам, Блеснет сиянье розового рая. Посылка Тебе, подруга, эту песнь отдам, Я веровал всегда твоим стопам, Когда вела ты, нежа и карая, Ты знала всё, ты знала, что и нам Блеснет сиянье розового рая. 2
Всё ясно для тихого взора: И царский венец, и суму, Суму нищеты и позора, — Я всё беспечально возьму. Пойду я в шумящие рощи, В забытый хозяином сад, Чтоб ельник, корявый и тощий, Внезапно обрадовал взгляд. Там брошу лохмотья и лягу И буду во сне королем, А люди увидят бродягу С бескровно-землистым лицом. Я знаю, что я зачарован Заклятьем сумы и венца, И если б я был коронован, Мне снилась бы степь без конца. 3
Нет тебя тревожней и капризней, Но тебе предался я давно Оттого, что много, много жизней Ты умеешь волей слить в одно. И сегодня... Небо было серо, День прошел в томительном бреду, За окном, на мокром дёрне сквера Дети не играли в чехарду. Ты смотрела старые гравюры, Подпирая голову рукой, И смешно-нелепые фигуры Проходили скучной чередой. «Посмотри, мой милый, видишь — птица, Вот и всадник, конь его так быстр, Но как странно хмурится и злится Этот сановитый бургомистр!» А потом читала мне про принца, Был он нежен, набожен и чист, И рукав мой кончиком мизинца Трогала, повертывая лист. Но когда дневные смолкли звуки И взошла над городом луна, Ты внезапно заломила руки, Стала так мучительно бледна. Пред тобой смущенно и несмело Я молчал, мечтая об одном: Чтобы скрипка ласковая спела И тебе о рае золотом. 4. Ослепительное
Я тело в кресло уроню, Я свет руками заслоню И буду плакать долго, долго, Припоминая вечера, Когда не мучило «вчера» И не томили цепи долга; И в море врезавшийся мыс, И одинокий кипарис, И благосклонного Гуссейна, И медленный его рассказ, В часы, когда не видит глаз Ни кипариса, ни бассейна. И снова властвует Багдад, И снова странствует Синдбад, Вступает с демонами в ссору, И от египетской земли Опять уходят корабли В великолепную Бассору. Купцам и прибыль, и почет. Но нет, не прибыль их влечет В нагих степях, над бездной водной; О тайна тайн, о птица Рок, Не твой ли дальний островок Им был звездою путеводной? Ты уводила моряков В пещеры джинов и волков, Хранящих древнюю обиду, И на висячие мосты Сквозь темно-красные кусты На пир к Гаруну аль-Рашиду. И я когда-то был твоим, Я плыл, покорный пилигрим, За жизнью благостной и мирной, Чтоб повстречал меня Гуссейн В садах, где розы и бассейн, На берегу за старой Смирной. Когда-то... Боже, как чисты И как мучительны мечты! Ну что же, раньте сердце, раньте, — Я тело в кресло уроню, Я свет руками заслоню, И буду плакать о Леванте. 5. Военная
Носороги топчут наше дурро, Обезьяны обрывают смоквы, Хуже обезьян и носорогов Белые бродяги итальянцы. Первый флаг забился над Харраром, Это город раса Маконена, Вслед за ним проснулся древний Аксум И в Тигрэ заухали гиены. По лесам, горам и плоскогорьям Бегают свирепые убийцы, Вы, перерывающие горло, Свежей крови вы напьетесь нынче. От куста к кусту переползайте, Как ползут к своей добыче змеи, Прыгайте стремительно с утесов — Вас прыжкам учили леопарды. Кто добудет в битве больше ружей, Кто зарежет больше итальянцев, Люди назовут того ашкером Самой белой лошади негуса. 6. Пять быков
Я служил пять лет у богача, Я стерег в полях его коней, И за то мне подарил богач Пять быков, приученных к ярму. Одного из них зарезал лев, Я нашел в траве его следы, Надо лучше охранять крааль, Надо на ночь зажигать костер. А второй взбесился и бежал, Звонкою ужаленный осой, Я блуждал по зарослям пять дней, Но нигде не мог его найти. Двум другим подсыпал мой сосед В пойло ядовитой белены, И они валялись на земле С высунутым синим языком. Заколол последнего я сам, Чтобы было, чем попировать В час, когда пылал соседский дом И вопил в нем связанный сосед. 7. Невольничья
По утрам просыпаются птицы, Выбегают в поле газели, И выходит из шатра европеец, Размахивая длинным бичом. Он садится под тенью пальмы, Обвернув лицо зеленой вуалью, Ставит рядом с собой бутылку виски И хлещет ленящихся рабов. Мы должны чистить его вещи, Мы должны стеречь его мулов, А вечером есть солонину, Которая испортилась днем. Слава нашему хозяину европейцу, У него такие дальнобойные ружья, У него такая острая сабля И так больно хлещущий бич! Слава нашему хозяину европейцу, Он храбр, но он недогадлив, У него такое нежное тело, Его сладко будет пронзить ножом! 8. Занзибарские девушки
Раз услышал бедный абиссинец, Что далеко, на севере, в Каире Занзибарские девушки пляшут И любовь продают за деньги. А ему давно надоели Жирные женщины Габеша, Хитрые и злые сомалийки И грязные поденщицы Каффы. И отправился бедный абиссинец На своем единственном муле Через горы, леса и степи Далеко, далеко на север. На него нападали воры, Он убил четверых и скрылся, А в густых лесах Сенаара Слон-отшельник растоптал его мула. Двадцать раз обновлялся месяц, Пока он дошел до Каира, И вспомнил, что у него нет денег, И пошел назад той же дорогой. 9. Маргарита
Валентин говорит о сестре в кабаке, Выхваляет ее ум и лицо, А у Маргариты на левой руке Появилось дорогое кольцо. А у Маргариты спрятан ларец Под окном в зеленом плюще, Ей приносит так много серёг и колец Злой насмешник в красном плаще. Хоть высоко окно в Маргаритин приют, У насмешника лестница есть; Пусть так звонко на улицах студенты поют, Прославляя Маргаритину честь, Слишком ярки рубины и томен апрель, Чтоб забыть обо всем, не знать ничего... Марта гладит любовно полный кошель, Только... серой несет от него. Валентин, Валентин, позабудь свой позор, Ах, чего не бывает в летнюю ночь! Уж на что Риголетто был горбат и хитер, И над тем насмеялась родная дочь. Грозно Фауста в бой ты зовешь, но вотще! Его нет... Его выдумал девичий стыд; Лишь насмешника в красном и дырявом плаще Ты найдешь... и ты будешь убит. 10. У камина
Наплывала тень... Догорал камин, Руки на груди, он стоял один, Неподвижный взор устремляя вдаль, Горько говоря про свою печаль: «Я пробрался в глубь неизвестных стран, Восемьдесят дней шел мой караван; Цепи грозных гор, лес, а иногда Странные вдали чьи-то города. И не раз из них в тишине ночной В лагерь долетал непонятный вой. Мы рубили лес, мы копали рвы, Вечерами к нам подходили львы. Но трусливых душ не было меж нас, Мы стреляли в них, целясь между глаз. Древний я отрыл храм из-под песка, Именем моим названа река, И в стране озер пять больших племен Слушались меня, чтили мой закон. Но теперь я слаб, как во власти сна, И больна душа, тягостно больна; Я узнал, узнал, что такое страх, Погребенный здесь в четырех стенах; Даже блеск ружья, даже плеск волны Эту цепь порвать ныне не вольны»... И, тая в глазах злое торжество, Женщина в углу слушала его. 11. Отрывок
Христос сказал: убогие блаженны, Завиден рок слепцов, калек и нищих, Я их возьму в надзвездные селенья, Я сделаю их рыцарями неба И назову славнейшими из славных... Пусть! Я приму! Но как же те, другие, Чьей мыслью мы теперь живем и дышим, Чьи имена звучат нам, как призывы? Искупят чем они свое величье, Как им заплатит воля равновесья? Иль Беатриче стала проституткой, Глухонемым — великий Вольфганг Гете И Байрон — площадным шутом... о ужас! 12. Открытие Америки
Песнь первая Свежим ветром снова сердце пьяно, Тайный голос шепчет: «Всё покинь!» Перед дверью над кустом бурьяна Небосклон безоблачен и синь, В каждой луже запах океана, В каждом камне веянье пустынь. Мы с тобою, Муза, быстроноги, Любим ивы вдоль степной дороги, Мерный скрип колес и вдалеке Белый парус на большой реке. Этот мир, такой святой и строгий, Что нет места в нем пустой тоске. Ах, в одном божественном движенье, Косным, нам дано преображенье, В нем и мы — не только отраженье, В нем живым становится, кто жил... О пути земные, сетью жил, Розой вен вас Бог расположил! И струится, и поет по венам Радостно бушующая кровь; Нет конца обетам и изменам, Нет конца веселым переменам, И отсталых подгоняют вновь Плетью боли Голод и Любовь. Дикий зверь бежит из пущей в пущи, Краб ползет на берег при луне, И блуждает ястреб в вышине, — Голодом и Страстью всемогущей Все больны, — летящий и бегущий, Плавающий в черной глубине. Веселы, нежданны и кровавы Радости, печали и забавы Дикой и пленительной земли; Но всего прекрасней жажда славы, Для нее родятся короли, В океанах ходят корабли. Что же, Муза, нам с тобою мало, Хоть нежны мы, быть всегда вдвоем! Скорбь о высшем в голосе твоем: Хочешь, мы с тобою уплывем В страны нарда, золота, коралла В первой каравелле Адмирала? Видишь? город... веянье знамен... Светит солнце, яркое как в детстве, С колоколен раздается звон, Провозвестник радости, не бедствий, И над портом, словно тяжкий стон, Слышен гул восторга и приветствий. Где ж Колумб? Прохожий, укажи! «В келье разбирает чертежи С нашим старым приором Хуаном; В этих прежних картах столько лжи, А шутить не должно с океаном Даже самым смелым капитанам». Сыплется в узорное окно Золото и пурпур повечерий, Словно в зачарованной пещере, Сон и явь сливаются в одно, Время тихо, как веретено Феи-сказки дедовских поверий. В дорогой кольчуге Христофор, Старый приор в праздничном убранстве, А за ними поднимает взор Та, чей дух — крылатый метеор, Та, чей мир в святом непостоянстве, Чье названье — Муза Дальних Странствий. Странны и горды обрывки фраз: «Путь на юг? Там был уже Диас!»... — Да, но кто слыхал его рассказ?.. — «...У страны Великого Могола Острова»... — Но где же? Море голо. Путь на юг... — «Сеньор! А Марко Поло?» Вот взвился над старой башней флаг, Постучали в дверь — условный знак, — Но друзья не слышат. В жарком споре — Что для них отлив, растущий в море!.. Столько не разобрано бумаг, Столько не досказано историй! Лишь когда в сады спустилась мгла, Стало тихо и прохладно стало, Муза тайный долг свой угадала, Подошла и властно адмирала, Как ребенка, к славе увела От его рабочего стола. Песнь вторая Двадцать дней, как плыли каравеллы, Встречных волн проламывая грудь; Двадцать дней, как компасные стрелы Вместо карт указывали путь, И как самый бодрый, самый смелый Без тревожных снов не мог заснуть. И никто на корабле, бегущем К дивным странам, заповедным кущам, Не дерзал подумать о грядущем; В мыслях было пусто и темно; Хмуро измеряли лотом дно, Парусов чинили полотно. Астрологи в вечер их отплытья Высчитали звездные событья, Их слова гласили: «Всё обман». Ветер слева вспенил океан, И пугали ужасом наитья Темные пророчества гитан. И напрасно с кафедры прелаты Столько обещали им наград, Обещали рыцарские латы, Царства обещали вместо платы, И про золотой индийский сад Столько станц гремело и баллад... Всё прошло, как сон! А в настоящем — Смутное предчувствие беды, Вместо славы тяжкие труды И под вечер — призраком горящим, Злобно ждущим и жестоко мстящим — Солнце в бездне огненной воды. Хозе помешался и сначала С топором пошел на адмирала, А потом забился в дальний трюм И рыдал... Команда не внимала, И несчастный помутневший ум Был один во власти страшных дум. По ночам садились на канаты И шептались — а хотелось выть: «Если долго вслед за солнцем плыть, То беды кровавой не избыть: Солнце в бездне моется проклятой, Солнцу ненавистен соглядатай!» Но Колумб забыл бунтовщиков, Он молчит о лени их и пьянстве; Целый день на мостике готов, Как влюбленный, грезить о пространстве; В шуме волн он слышит сладкий зов, Уверенья Музы Дальних Странствий. И пред ним смирялись моряки: Так над кручей злобные быки Топчутся, их гонит пастырь горный, В их сердцах отчаянье тоски, В их мозгу гнездится ужас черный, Взор свиреп... и всё ж они покорны! Но не в город, и не под копье Смуглым и жестоким пикадорам Адмирал холодным гонит взором Стадо оробелое своё, А туда, в иное бытиё, К новым, лучшим травам и озерам. Если светел мудрый астролог, Увидав безвестную комету; Если, новый отыскав цветок, Мальчик под собой не чует ног; Если выше счастья нет поэту, Чем придать нежданный блеск сонету; Если как подарок нам дана Мыслей неоткрытых глубина, Своего не знающая дна, Старше солнц и вечно молодая... Если смертный видит отсвет рая, Только неустанно открывая: — То Колумб светлее, чем жених На пороге радостей ночных, Чудо он духовным видит оком, Целый мир, неведомый пророкам, Что залег в пучинах голубых, Там, где запад сходится с востоком. Эти воды Богом прокляты! Этим страшным рифам нет названья! Но навстречу жадного мечтанья Уж плывут, плывут, как обещанья, В море ветви, травы и цветы, В небе птицы странной красоты. Песнь третья — «Берег, берег!..» И чинивший знамя Замер, прикусив зубами нить, А державший голову руками Сразу не посмел их опустить. Вольный ветер веял парусами, Каравеллы продолжали плыть. Кто он был, тот первый, светлоокий, Что, завидев с палубы высокой В диком море остров одинокий, Закричал, как коршуны кричат? Старый кормщик, рыцарь иль пират, Ныне он Колумбу — младший брат! Что один исчислил по таблицам, Чертежам и выцветшим страницам, Ночью угадал по вещим снам, — То увидел в яркий полдень сам Тот, другой, подобный зорким птицам, Только птицам, Муза, им и нам. Словно дети прыгают матросы, Я так счастлив... нет, я не могу... Вон журавль смешной и длинноносый Полетел на белые утесы, В синем небе описав дугу, Вот и берег... мы на берегу. Престарелый, в полном облаченье, Патер совершил богослуженье, Он молил: «О Боже, не покинь Грешных нас...» — кругом звучало пенье, Медленная, медная латынь Породнилась с шумами пустынь. И казалось, эти же поляны Нам не раз мерещились в бреду... Так же на змеистые лианы С криками взбегали обезьяны; Цвел волчец; как грешники в аду, Звонко верещали какаду... Так же сладко лился в наши груди Аромат невиданных цветов, Каждый шаг был так же странно нов, Те же выходили из кустов, Улыбаясь и крича о чуде, Красные, как медь, нагие люди. Ах! не грезил с нами лишь один, Лишь один хранил в душе тревогу, Хоть сперва, склонясь как паладин Набожный, и он молился Богу, Хоть теперь целует прах долин, Стебли трав и пыльную дорогу. Как у всех матросов, грудь нага, В левом ухе медная серьга И на смуглой шее нить коралла, Но уста (их тайна так строга), Взор, где мысль гореть не перестала, Выдали нам, Муза, адмирала. Он печален, этот человек, По морю прошедший как по суше, Словно шашки, двигающий души От родных селений, мирных нег К диким устьям безымянных рек... Что он шепчет!.. Муза, слушай, слушай! — «Мой высокий подвиг я свершил, Но томится дух, как в темном склепе. О Великий Боже, Боже Сил, Если я награду заслужил, Вместо славы и великолепий, Дай позор мне, Вышний, дай мне цепи! Крепкий мех так горд своим вином, Но когда вина не стало в нем, Пусть хозяин бросит жалкий ком! Раковина я, но без жемчужин, Я поток, который был запружен, — Спущенный, теперь уже не нужен». Да! Пробудит в черни площадной Только смех бессмысленно-тупой, Злость в монахах, ненависть в дворянстве Гений, обвиненный в шарлатанстве! Как любовник, для игры иной, Он покинут Музой Дальних Странствий... Я молчал, закрыв глаза плащом. Как струна, натянутая туго, Сердце билось быстро и упруго, Как сквозь сон я слышал, что подруга Мне шепнула: «Не скорби о том, Кто Колумбом назван... Отойдем!» 13. Акростих
Адис-Абеба, город роз. На берегу ручьев прозрачных, Небесный див тебя принес, Алмазной, средь ущелий мрачных. Армидин сад... Там пилигрим Хранит обет любви неясной (Мы все склоняемся пред ним), А розы душны, розы красны. Там смотрит в душу чей-то взор, Отравы полный и обманов, В садах высоких сикомор, Аллеях сумрачных платанов. 14
О. Н. Арбениной
Я молчу — во взорах видно горе, Говорю — мои слова так злы! Ах! когда ж я вновь увижу море, Синие и пенные валы, Белый парус, белых, белых чаек Или ночью длинный лунный мост, Позабыв о прошлом и не чая Ничего в грядущем, кроме звезд?! Видно, я суровому Нерею Мог когда-то очень угодить, Что теперь — его, и не умею Ни полей, ни леса полюбить. Боже, будь я самым сильным князем Но живи от моря вдалеке, Я б, наверно, повалившись наземь, Грыз ее и бил в слепой тоске. 15. Блудный сын
1 Нет дома, подобного этому дому! В нем книги и ладан, цветы и молитвы! Но, видишь, отец, я томлюсь по иному, Пусть в мире есть слезы, но в мире есть битвы. На то ли, отец, я родился и вырос, Красивый, могучий и полный здоровья, Чтоб счастье побед заменил мне твой клирос И гул изумленной толпы — славословья. Я больше не мальчик, не верю обманам, Надменность и кротость — два взмаха кадила, И Петр не унизится пред Иоанном, И лев перед агнцем, как в сне Даниила. Позволь, да твое преумножу богатство, Ты плачешь над грешным, а я негодую, Мечом укреплю я свободу и братство, Свирепых огнем научу поцелую. Весь мир для меня открывается внове, И я буду князем во имя Господне... О счастье! О пенье бунтующей крови! Отец, отпусти меня... завтра... сегодня!.. 2 Как розов за портиком край небосклона! Как веселы в пламенном Тибре галеры! Пускай приведут мне танцовщиц Сидона И Тира, и Смирны... во имя Венеры Цветов и вина, дорогих благовоний... Я праздную день мой в веселой столице! Но где же друзья мои, Цинна, Петроний?.. А вот они, вот они, salve, amici. Идите скорей, ваше ложе готово, И розы прекрасны, как женские щеки; Вы помните верно отцовское слово, Я послан сюда был исправить пороки... Но в мире, которым владеет превратность, Постигнув философов римских науку, Я вижу один лишь порок — неопрятность, Одну добродетель — изящную скуку. Петроний, ты морщишься? Будь я повешен, Коль ты недоволен моим сиракузским! Ты, Цинна, смеешься? Не правда ль, потешен Тот раб косоглазый и с черепом узким? 3 Я падаль сволок к тростникам отдаленным И пойло для мулов поставил в их стойла; Хозяин, я голоден, будь благосклонным, Позволь, мне так хочется этого пойла. За ригой есть куча лежалого сена, Быки не едят его, лошади тоже: Хозяин, твои я целую колена, Позволь из него приготовить мне ложе. Усталость — работнику помощь плохая, И слепнут глаза от соленого пота, О, день, только день провести, отдыхая... Хозяин, не бей! Укажи, где работа. Ах, в рощах отца моего апельсины, Как красное золото, полднем бездонным, Их рвут, их бросают в большие корзины Красивые девушки с пеньем влюбленным. И с думой о сыне там бодрствует ночи Старик величавый с седой бородою, Он грустен... пойду и скажу ему: «Отче, Я грешен пред Господом и пред тобою». 4 И в горечи сердце находит усладу: Вот сад, но к нему подойти я не смею, Я помню... мне было три года... по саду Я взапуски бегал с лисицей моею. Я вырос! Мой опыт мне дорого стоит, Томили предчувствия, грызла потеря... Но целое море печали не смоет Из памяти этого первого зверя. За садом возносятся гордые своды, Вот дом — это дедов моих пепелище, Он, кажется, вырос за долгие годы, Пока я блуждал, то распутник, то нищий. Там празднество: звонко грохочет посуда, Дымятся тельцы и румянится тесто, Сестра моя вышла, с ней девушка-чудо, Вся в белом и с розами, словно невеста. За ними отец... Что скажу, что отвечу, Иль снова блуждать мне без мысли и цели? Узнал... догадался... идет мне навстречу... И праздник, и эта невеста... не мне ли?! 16. Из логова змиева
Из логова змиева, Из города Киева, Я взял не жену, а колдунью. А думал забавницу, Гадал — своенравницу, Веселую птицу-певунью. Покликаешь — морщится, Обнимешь — топорщится, А выйдет луна — затомится, И смотрит, и стонет, Как будто хоронит Кого-то, — и хочет топиться. Твержу ей: крещеному, С тобой по-мудреному Возиться теперь мне не в пору; Снеси-ка истому ты В Днепровские омуты, На грешную Лысую гору. Молчит — только ежится, И всё ей неможется, Мне жалко ее, виноватую, Как птицу подбитую, Березу подрытую Над очастью, Богом заклятою. 17. Двенадцатый год
Как будто год наш роковой
двунадесятый возвращался.
Гр. Е. Растопчина Он близок, слышит лес и степь его; Какой теперь он кроет ков, Год Золотой Орды, Отрепьева, Двунадесяти языков? Вслед за его крылатым гением, Всегда играющим вничью, С военной музыкой и пением Войдут войска в столицу... чью? И сосчитают ли потопленных Во время трудных переправ, Забытых на полях потоптанных, Но громких в летописях слав? Кто смелый?.. Но к чему допрашивать! Туманно небо, воет пес, В душе темно, — пора докашивать Перестоявшийся покос. Чума, война иль революция, В пожарах села, луг в крови! Но только б спела скрипка Муция Песнь Торжествующей Любви. 18. Однажды вечером
В узких вазах томленье умирающих лилий. Запад был меднокрасный. Вечер был голубой. О Леконте де Лиле мы с тобой говорили, О холодном поэте мы грустили с тобой. Мы не раз открывали шелковистые томы И читали спокойно и шептали: не тот! Но тогда нам сверкнули все слова, все истомы, Как кочевницы звезды, что восходят раз в год. Так певучи и странны, в наших душах воскресли Рифмы древнего солнца, мир нежданно-большой, И сквозь сумрак вечерний запрокинутый в кресле Резкий профиль креола с лебединой душой. 19. Акростих
Можно увидеть на этой картинке Ангела, солнце и озеро Чад, Шумного негра в одной пелеринке И шарабанчик, где сестры сидят, Нежные, стройные, словно былинки. А надо всем поднимается сердце, Лютой любовью вдвойне пронзено, Боли и песен открытая дверца: О, для чего даже здесь не дано Мне позабыть о мечте иноверца. 20. Альбом или Слон
Акростих О, самой нежной из кузин Легко и надоесть стихами. И мне всё снится магазин На Невском, только со слонами. Альбом, принадлежащий ей, Любовною рукой моей Быть может не к добру наполнен, Он ни к чему... ведь в смене дней Меня ей только слон напомнит. 21. В саду
Целый вечер в саду рокотал соловей, И скамейка в далекой аллее ждала, И томила весна... Но она не пришла, Не хотела, иль просто пугалась ветвей. Оттого ли, что было томиться невмочь, Оттого ли, что издали плакал рояль, Было жаль соловья, и аллею, и ночь, И кого-то еще было тягостно жаль. — Не себя! Я умею быть светлым, грустя; Не ее! Если хочет, пусть будет такой; ...Но зачем этот день, как больное дитя, Умирал, не отмеченный Божьей Рукой? 22. За что
О, что за скучная забота Пусканье мыльных пузырей. Ну так и кажется, что кто-то Вам карты сдал без козырей. В них лучезарное горенье, А в вас тяжелая тоска — Вам без надежды, без волненья Проигрывать наверняка. О нет! Из всех возможных счастий Мы выбираем лишь одно, Лишь то, что синим светом страсти Нас опалить осуждено. 23. Неизвестность
Замирает дыханье, и ярче становятся взоры Перед сладко волнующим ликом твоим, Неизвестность, Как у путника, дерзко вступившего в дикие горы И смущенного видеть еще неоткрытую местность. В каждой травке намек на возможность несбыточной встречи, Этот грот — обиталище феи всегда легкокрылой, Миг... и выйдет, атласные руки положит на плечи И совсем замирающим голосом вымолвит: «Милый!» У нее есть хранитель, волшебник ревнивый и страшный, Он отмстит, он, как сетью, опутает душу печалью. ...И поверить нельзя, что и здесь, как повсюду, всегдашний, Бродит школьный учитель, томя прописною моралью. 24. В четыре руки
Звуки вьются, звуки тают... То по гладкой белой кости Руки девичьи порхают Словно сказочные гостьи. И одни из них так быстры, Рассыпая звуки-искры, А другие величавы, Вызывая грезы славы. За спиною так лениво В вазе нежится сирень, И не грустно, что, дождливый, Проплывет неслышно день. 21 мая 1911 г. 25. Встреча
Молюсь звезде моих побед, Алмазу древнего востока, Широкой степи, где мой бред — Езда всегда навстречу рока. Как неожидан блеск ручья У зеленеющих платанов! Звенит душа, звенит струя — Мир снова царство великанов. И всё же темная тоска Нежданно в поле мне явилась, От встречи той прошли века, И ничего не изменилось. Кривой клюкой взметая пыль, Ах, верно направляясь к раю, Ребенок мне шепнул: «Не ты ль?» А я ему в ответ: «Не знаю. Верь!» — и его коснулся губ Атласных... Боже! Здесь, на небе ль? Едва ли был я слишком груб, Ведь он был прям, как нежный стебель. Он руку оттолкнул мою И отвечал: «Не узнаю!» 28 мая 1911 г. 26. Прогулка
В очень-очень стареньком дырявом шарабане (На котором после будет вышит гобелен) Ехали две девушки, сокровища мечтаний, Сердце, им ненужное, захватывая в плен. Несмотря на рытвины, я ехал с ними рядом, И домой вернулись мы уже на склоне дня, Но они, веселые, ласкали нежным взглядом Не меня, неловкого, а моего коня. 29 мая 1911 г. 27. На кровати, превращенной в тахту
Вот троица странная наша: — Я, жертва своих же затей, На лебедь похожая, Маша И Оля, лисица степей. Как странно двуспальной кровати, Что к ней, лишь зажгутся огни, Идут не для сна иль объятий, А так, для одной болтовни; И только о розовых счастьях: «Ах профиль у Маши так строг... А Оля... в перстнях и запястьях, Она — экзотический бог»... Как будто затейные пряжи Прядем мы... сегодня, вчера; Пока, разгоняя миражи, Не крикнут: «Чай подан, пора!» 29 мая 1911 г. 28. Лиловый цветок
Вечерние тихи заклятья, Печаль голубой темноты, Я вижу не лица, а платья, А может быть, только цветы. Так радует серо-зеленый, Живой и стремительный весь, И, может быть, к счастью, влюбленный В кого-то чужого... не здесь. Но душно мне... Я зачарован; Ковер надо мной, словно сеть; Хочу быть спокойным — взволнован, Смотрю — а хочу не смотреть. Смолкает веселое слово, И ярче пылание щек: То мучит, то нежит лиловый, Томящий и странный цветок. 29. Константинополь
Еще близ порта орали хором Матросы, требуя вина, А над Стамбулом и над Босфором Сверкнула полная луна. Сегодня ночью на дно залива Швырнут неверную жену, Жену, что слишком была красива И походила на луну. Она любила свои мечтанья, Беседку в чаще камыша, Старух гадальщиц, и их гаданья, И всё, что не любил паша. Отец печален, но понимает И шепчет мужу: «Что ж, пора?» Но глаз упрямых не поднимает, Мечтает младшая сестра: — Так много, много в глухих заливах Лежит любовников других, Сплетенных, томных и молчаливых... Какое счастье быть средь них! 30. Жизнь
С тусклым взором, с мертвым сердцем в море броситься со скалы, В час, когда, как знамя, в небе дымно-розовая заря, Иль в темнице стать свободным, как свободны одни орлы, Иль найти покой нежданный в дымной хижине дикаря! Да, я понял. Символ жизни — не поэт, что творит слова, И не воин с твердым сердцем, не работник, ведущий плуг, — С иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва, Забывающий игрушки между белых усталых рук. 31. Куранты любви
Вы сегодня впервые пропели Золотые «Куранты любви»; Вы крестились в «любовной купели», Вы стремились «на зов свирели», Не скрывая волненья в крови. Я учил Вас, как автор поет их, Но, уча, был так странно-несмел. О, поэзья — не в ритмах, не в нотах, Только в Вас. Вы царица в гротах, Где Амура звенит самострел. 2 июня 1911 г. 32. Сон
Утренняя болтовня Вы сегодня так красивы, Что вы видели во сне? — Берег, ивы При луне. — А еще? К ночному склону Не приходят, не любя. — Дездемону И себя. — Вы глядите так несмело: Кто там был за купой ив? — Был Отелло, Он красив. — Был ли он вас двух достоин? Был ли он как лунный свет? — Да, он воин И поэт. — О какой же пел он ныне Неоткрытой красоте? — О пустыне И мечте. — И вы слушали влюбленно, Нежной грусти не тая? — Дездемона, Но не я. — 33. В вашей спальне
Вы сегодня не вышли из спальни, И до вечера был я один, Сердце билось печальней, и дальний Падал дождь на узоры куртин. Ни стрельбы из японского лука, Ни гаданья по книгам стихов, Ни блок-нотов! Тяжелая скука Захватила и смяла без слов. Только вечером двери открылись; Там сошлись развлекавшие Вас: Вышивали, читали, сердились, Говорили и пели зараз. Я хотел тишины и печали, Я мечтал Вас согреть тишиной, Но в душе моей чаши азалий Вдруг закрылись, и сами собой. Вы взглянули... и, стула бесстрастней, Встретил я Ваш приветливый взгляд, Помня мудрое правило басни, Что, чужой, не созрел виноград. 4 июня 1911 г. 34. Медиумические явленья
Приехал Коля. Тотчас слухи, Во всех вселившие испуг: По дому ночью ходят духи И слышен непонятный стук. Лишь днем не чувствуешь их дури; Когда ж погаснет в окнах свет, Они лежат на лиги-куре Или сражаются в крокет. Испуг ползет, глаза туманя; Мы все за чаем — что за вид! Молчит и вздрагивает Аня, Сергей взволнован и сердит. Но всех милей, всех грациозней, Всё ж Оля в робости своей, Встречая дьявольские козни Улыбкой, утра розовей. 4 июня 1911 г. 35. Девушке
Мне не нравится томность Ваших скрещенных рук, И спокойная скромность, И стыдливый испуг. Героиня романов Тургенева, Вы надменны, нежны и чисты, В вас так много безбурно-осеннего От аллеи, где кружат листы. Никогда ничему не поверите, Прежде чем не сочтете, не смерите, Никогда никуда не пойдете, Коль на карте путей не найдете. И вам чужд тот безумный охотник, Что, взойдя на нагую скалу, В пьяном счастье, в тоске безотчетной Прямо в солнце пускает стрелу. 36. Сомнение
Вот я один в вечерний тихий час, Я буду думать лишь о вас, о вас. Возьмусь за книгу, но прочту: «она», И вновь душа пьяна и смятена. Я брошусь на скрипучую кровать, Подушка жжет... нет, мне не спать, а ждать. И крадучись я подойду к окну, На дымный луг взгляну и на луну, Вон там, у клумб, вы мне сказали «да», О, это «да» со мною навсегда. И вдруг сознанье бросит мне в ответ, Что вас, покорной, не было и нет, Что ваше «да», ваш трепет, у сосны Ваш поцелуй — лишь бред весны и сны. 37. О признаниях
Никому мечты не поверяйте, Ах, ее не скажешь, не сгубя! Что Вы знаете, то знайте Для себя. Даже, если он Вас спросит, Тот, кем Ваша мысль согрета, Скажет, жизнь его зависит От ответа; Промолчите! Пусть отравит Он мечтанье навсегда, Он зато Вас не оставит Никогда. 10 июня 1911 г. 38. Память
Как я скажу, что тебя буду помнить всегда, Ах, я и в память боюсь, как во многое, верить! Буйной толпой набегут и умчатся года, Столько печали я встречу, что радость ли мерить? Я позабуду. Но, вечно и вечно гадая, Буду склоняться над омутом прежнего я, Чтобы припомнить, о чем позабыл... и седая, Первая прядка волос, помни, будет твоя. 12 июня 1911 г. 39. Страница из Олиного дневника
Он в четверг мне сделал предложенье, В пятницу ответила я «да». «Навсегда?» — спросил он. «Навсегда», И конечно отказала в воскресенье. Но мои глаза вдруг стали больше, Тоньше руки, и румяней щеки, Как у девушек веселой, старой Польши, Любящих обманы и намеки. 12 июня 1911 г. 40. Борьба
Борьба одна: и там, где по холмам Под рев звериный плещут водопады, И здесь, где взор девичий — но, как там, Обезоруженному нет пощады. Что из того, что волею тоски Ты поборол нагих степей удушье; Все ломит стрелы, тупит все клинки Как солнце золотое равнодушье. Оно — морской утес: кто сердцем тих Прильнет и выйдет, радостный, на сушу, Но тот, кто знает сладость бурь своих, Погиб... и Бог его забудет душу. 16 июня 1911 г.
