Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 1. Стихотворения. Поэмы (1902–1910)

Николай Гумилев. Полное собрание сочинений в десяти томах. Том первый. Стихотворения. Поэмы (1902–1910)

О Николае Гумилеве и его поэзии

В литературе нашей немного, наверное, найдется случаев, когда кровное родство имен так постоянно оборачивалось бы столь значимым историческим драматизмом:

Муж в могиле, Сын в тюрьме. Помолитесь обо мне.

Автор этих стихов Анна Андреевна Ахматова. Муж — Николай Степанович Гумилев. Сын — Лев Николаевич Гумилев. Каждый в общем нашем осознании, по сути, уже почти никогда не выпадает из триады. Каждый постоянно осложнял судьбы двух других — и жизненно, и житейски — и брал на себя тройной груз невзгод и почестей, забвения и внимания.

Ведь Анна Ахматова для нас — не только сама по себе, но и — навсегда — даже разводившаяся с ним — жена Николая Гумилева. Николай Гумилев — не только сам по себе, но и — навечно — даже разведшийся с ней — муж Анны Ахматовой. Лев Гумилев — не только сам по себе, но и — обреченно — сын тех.

И все же во главе — даже просто хронологически — Николай Гумилев, муж и отец. И в истоке жизненных драм он же — поэт Николай Гумилев. Две особенности определили, по сути, все в его творчестве. Он — очень русский поэт самой революционной эпохи в жизни России. Но как же можно говорить «русский» о поэте, которого почти сразу критики назвали иностранцем и потом это многократно подтверждали? А что до революционной эпохи, то она обернулась для поэта трагически: в 1921 году он был расстрелян; раньше думали, что за соучастие в контрреволюционном заговоре, теперь знаем, что за недонесение о нем. Колоссальный общественный катаклизм легко и беспощадно ломал иные личные и литературные судьбы. Недаром еще в 20-е годы в одном рижском издании Николая Гумилева назвали Андре Шенье русской революции. Как известно, Андре Шенье пал жертвой якобинского террора в пору революции французской. Правда, слава к Шенье, которого до казни как поэта почти не знали, пришла посмертно, посмертно вышла и его первая книга. Гумилева узнали задолго до его смерти как автора нескольких книг, и он еще до казни становится уже почти знаменитым русским поэтом.

Хотя на первый взгляд в этой поэзии действительно было мало русского, Гумилев, став зрелым, установившимся художником, признался:

О Русь, волшебница суровая, Повсюду ты свое возьмешь.

Что же «свое» взяла Русь в поэте, от нее чуть ли не принципиально отстранившемся?

Я вежлив с жизнью современною, Но между нами есть преграда.

Вежлив с современностью — и только. Как эта отчужденная, холодноватая вежливость непривычна для русского поэта. Но в то же время именно такая отстраненность от современности, от жизни позволила самозабвенно и с большой силой создавать в поэзии особый романтический мир и, уйдя в него, в нем жить, действовать, любить и страдать. Только в предреволюционную и революционную эпоху могла в литературе с такой силой рождаться и, конечно, по-разному у разных поэтов и писателей проявляться романтическая мечта о новом и совершенно ином мире. Так «волшебница» Русь брала-таки «свое» и давала «свое» поэту, вроде бы от нее бежавшему.

Многое в самой жизни питало и воспитало романтическое мироощущение Гумилева от самых ранних лет. Большинство русских поэтов неизменно выходило из российской глубинки. Гумилев провел самые ранние годы если не на окраине ее, то все же на краю, на переднем ее оборонном рубеже. Он родился 3 (15) апреля 1886 года в Кронштадте в семье военного корабельного врача. Так что, скажем, морские флибустьерские мотивы и рано возникшая и через всю жизнь пронесенная страсть к путешествиям и странствиям шли не только из литературы. Правда, скоро, по выходе в отставку отца, семья уехала из Кронштадта и оказалась в другом, совсем иного рода, но тоже романтическом и поэтическом месте — в Царском Селе. Царское Село — одна из колыбелей русской поэзии, во всяком случае в ее истоках и в ее концах. Недаром своего гимназического учителя — поэта Иннокентия Анненского — Гумилев назовет позднее «последним из царскосельских лебедей». Но и царскосельское пребывание перебьется еще одним сильным романтическим впечатлением. На два с половиной года семья уедет на Кавказ — тоже традиционный очаг русской поэзии. Там в «Тифлисском листке» осенью 1902 года появится первое стихотворение гимназиста Гумилева «Я в лес бежал из городов...». Но «бежал» герой Гумилева не просто в лес (привычно для романтика) из «неволи душных городов», если вспомнить пушкинский стих, не в экзотичный, но все-таки и в самом романтизме реальный мир — Кавказа, например. Опять-таки можно вспомнить, что у Пушкина, у Лермонтова в самых романтических произведениях есть и реальные образы Кавказа (люди, природа). Романтический «лес» Гумилева — это целая особая условная страна, так сказать, страна только его мечты, куда рванулись и где живут его герои. Так стало в сборнике «Путь конквистадоров» (1905), так продолжилось во втором его сборнике «Романтические цветы» (1908).

Конквистадор — это как раз человек, открывающий такой новый, необычный романтический мир.

Я конквиста́дор в панцире железном, Я весело преследую звезду. Я прохожу по пропастям и безднам И отдыхаю в радостном саду. Как смутно в небе диком и беззвездном! Растет туман... но я молчу и жду И верю, я любовь свою найду... Я конквистадор в панцире железном. И если нет полдневных слов звездам, Тогда я сам мечту свою создам И песней битв любовно зачарую. Я пропастям и бурям вечный брат, Но я вплету в воинственный наряд Звезду долин, лилею голубую.

Конквистадор Гумилева не только создатель такого романтического мира, но и завоеватель его — почему он и конквистадор. Стихи его первых, во многом ученических, сборников — действительно «песни битв». Так проявилось самое главное начало, характеризующее романтизм Гумилева — начало действенности, активности, воли. Оно уже никогда больше, по-разному проявляясь, не уйдет из его поэзии; именно потому поэзия Гумилева так сильно влияла позднее на собственно граждански, общественно, казалось бы, чуждых ему поэтов, непосредственно связавших свою судьбу с революцией — Николая Тихонова, Эдуарда Багрицкого и др. Однако мечта героев Гумилева не просто некая бесплотность и отвлеченность, это не только отлет от настоящего, но и полет в будущее. Потому-то это и требующее мощного волевого усилия завоевание. «Людям настоящего» (так и называется одно из стихотворений), обреченным «быть тяжелыми каменьями для грядущих поколений», противостоит обращение к «Людям будущего» (это название другого стихотворения).

Но вы не люди, вы живете, Стрелой мечты вонзаясь в твердь.

И еще: стихи Гумилева отнюдь не абсолютно противостояли эмпирической, казалось бы, достаточно непритязательной тогда, жизни Гумилева-человека. Внешне затянувшийся, так сказать, инкубационный период (достаточно сказать, что гимназию Гумилев закончил только к двадцати годам) был периодом большой внутренней работы, судя по тому, как относительно быстро ковалось поэтическое мастерство. Именно — ковалось, потому что весь путь Гумилева — от начала и до конца — был путем постоянных и очень наглядных литературных штудирований, освоений и изучений — теоретических и практических. Кстати сказать, это тоже явно способствовало тому, что Гумилев в дальнейшем оказался и проницательным, точным критиком поэзии. А в окружавшей его литературной среде он приобрел звание мастера. Да и литературное объединение, которое он впоследствии возглавил, называлось «Цех поэтов» — не только по профессиональной цеховой замкнутости, но и по цеховой профессиональной исполнительности высокого класса мастеров. Вообще, от первых лет становление мастера-поэта было и становлением очень волевого человеческого характера.

Русская и в России родившаяся необычайная по силе и масштабу поэтическая мечта о другом и новом мире именно в силу необычности потребовала нездешних, «нерусских» форм, а такие формы поэт находил в искусстве других стран. Душа мастера, буквально истязавшего себя усилиями в стремлении постичь форму, овладеть ею, находила такое формальное совершенство, столетиями предельно отточенное мастерство прежде всего во французском искусстве — в поэзии и отчасти в живописи. Даже третий сборник Гумилева «Жемчуга» (1910) хотя уже и результат выучки, в то же время и свидетельство обучения: стихи-«жемчужины», собранные в нем, по форме своей во многом еще искусственного происхождения. Тем не менее оригинальное, именно гумилевское волевое начало, определившееся сразу, проявлено и здесь. Оно-то, с большой силой устремляющееся в область мечты, не могло остаться только с мечтой, искало ей новые опоры и основания. И находило. В пору обучения в Париже появляются в стихах Гумилева обращения к миру, который в самой жизни может эту мечту о необычном напитать и удовлетворить, — сначала только литературные обращения. Это Восток и — больше всего — Африка. Пока это все еще мечта, но уже о конкретном, где-то существующем, живущем. Может быть, не случайно в великой чеховской пьесе о русской провинции врачу Астрову вдруг пригрезилась Африка. Почему Африка? Потому что это что-то уже совершенно необычное, чуждое, далекое, совсем «не отсюда». Постоянно живущая мечта, способность отлететь, вырвавшаяся вдруг в форме случайной, даже не попутной фразы. Недаром же, как над пророчеством, так бьется над ней, над никчемной вроде бы фразой, театр, так усиленно размышляют критики. Так неожиданно, по-астровски, но уже, конечно, романтично (впрочем, ведь разве Астров не тайный романтик, не мечтатель?) возникает у Гумилева Африка:

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далёко, далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф... Я знаю веселые сказки таинственных стран Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав... Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.

Гумилев не только в стихах был поэтом действенного волевого усилия. Африка была мечтой достижимой. И он за ней отправился, даже не поставив в известность о поездке родителей. Затем, в 1909–1910 годах, он уже из России опять уехал в Африку (в Абиссинию) в составе русской экспедиции. После поездки в Италию в 1912 году он снова в Африке — уже начальником новой академической экспедиции. Интерес становится устойчивым и разнообразным, а следующий сборник, называвшийся «Чужое небо» (1912), заключили «Абиссинские песни». Есть еще особенность Гумилева как русского поэта, проявившаяся в этих «абиссинских» стихах. И в ранних и в более поздних стихах, созидавших романтическую мечту, мечта эта и жажда ее и способность к ней не только примета и свойство романтического героя, избранного. Мечта есть то, что разлито в мире, чем, может быть, одержим каждый. Стихов, прямо об этом говорящих, немного, но они есть, свидетельствуя о незамкнутости мира гумилевского романтического героя, казалось бы, столь исключительного. Потому-то, когда поэт писал об Африке, сам угол зрения оказался необычным. Абиссинские стихи стали не стихами об абиссинцах, а, так сказать, стихами абиссинцев (воина, невольника, любовника...), довольно условных, конечно, но все же не бесплотных. Гумилев-поэт в своих стихах об Африке, оставаясь романтиком и мечтателем, был уже и профессионалом-исследователем — этнографом, археологом, фольклористом. Все это с еще большей силой проявилось и в позднейших, вплоть до самых последних, «африканских» стихах Гумилева. Но Африка для Гумилева оказалась не просто одной из тем и сказалась не только в стихах собственно о ней самой. Привычное уже устремление к необычному и экзотическому находило опору в самой жизни: появлялась особая свежесть восприятия ее, определялся вход к основному, первичному, первобытному — и уже не только в «африканских» стихах. Так формировались посылки к тому поэтическому движению, которое получило название «акмеизм» (другое название — «адамизм») и которое прежде всего было представлено самим Гумилевым, к тому же и теоретически его обосновавшем. Оно объединило некоторых в будущем больших поэтов (А. Ахматова, О. Мандельштам). Объединило их тогда желание после во многом обращенного к туманностям иных миров символизма заново обрести свежесть и первозданность мира, его живых красок, зримых и устойчивых форм, возродить вкус к жизни как она есть. В стихах зрелого Гумилева это проявилось очень ощутимо. Мир поэзии Гумилева продолжал оставаться романтическим, несовременным (миром древнего воина, средневекового путешественника, поэта Возрождения), но в самом романтизме он уже получал плоть, обретал зримые формы. Одной из вдохновляющих Гумилева вдохновенных идей было желание установить связь времен, панорамировать человеческую историю и географию, где — и Восток, и Запад, и прошлое, и будущее. За выпадением или ослаблением двух звеньев: России и настоящего. Потому-то, оказавшись в обстановке действительно экстремальной (первая мировая война, фронт), поэт Гумилев и человек Гумилев решительно разошлись. У поэта не хватило ни смелости, ни интереса посмотреть в глаза жизни, в то время как человек мужественно смотрел в глаза смерти. Военные стихи Гумилева, может быть, бледнее иного им написанного (к тому же их немного). Военные дела офицера Гумилева еще одно подтверждение его силы воли и героизма: два Георгия (солдатских!).

Гумилев не стал бы тем оригинальным русским поэтом, каким он стал, если бы не уходил в своем творчестве от непосредственно социальной и национальной традиции. Но потому же картина его поэтического бытия оказывалась неполной. И поэт это ощущал. И чем дальше, тем больше:

И понял, что я заблудился навеки В слепых переходах пространств и времен, А где-то струятся родимые реки, К которым мне путь навсегда запрещен.

И все же в целом ряде поздних стихов поэта мы видим, как Россия опять берет «свое». Появляются невиданные прежде темы и мотивы («Андрей Рублев», «Детство», «Городок», «Мужик»). Возможно, их-то и не хватало для процесса рождения того «шестого чувства» (так и названо одно стихотворение) постижения мира, предощущением которого мучился, и которое предрекает поэт, и которое тоже, наверное, ориентировало бы в слепых переходах пространств и времен.

Перед тем как Андре Шенье снесли голову, он сказал: «В этой голове кое-что было». Поздние стихи Гумилева, мучившегося в пору мучительного рождения нового мира ощущением рождения нового, «шестого» человеческого чувства, которое помогло бы стихи — фрагменты античного, средневекового, восточного, китайского, русского мира сложить в грандиозную картину бытия и осмыслить связь времен и пространств, свидетельствуют, что в голове их создателя «кое-что было». И, может быть, «Заблудившийся трамвай», как значимо и символично назвал поэт одно из лучших своих произведений последних лет, нашел бы свои пути-рельсы. Пока же в нашем сознании Николай Гумилев более всего остался таким, каким представил себя сам в стихотворении «Мои читатели»:

Я не оскорбляю их неврастенией, Не унижаю душевной теплотой, Не надоедаю многозначительными намеками На содержимое выеденного яйца, Но когда вокруг свищут пули, Когда волны ломают борта, Я учу их, как не бояться, Не бояться и делать, что надо.

Николай Скатов. От редакции

Настоящее полное издание сочинений и писем Николая Степановича Гумилева — итог многолетнего изучения творческого наследия поэта. Вехами на этом пути явились четырехтомное Собрание сочинений под редакцией Г. П. Струве и Б. А. Филиппова (Вашингтон, 1962–1968), том «Стихотворений и поэм» в Большой серии «Библиотеки поэта» под редакцией М. Д. Эльзона (Л., 1988) и три тома «Сочинений», подготовленные Н. А. Богомоловым, Р. Л. Щербаковым, Е. Е. Степановым, Р. Д. Тименчиком (М., 1991). Многочисленные ценные материалы, дополняющие указанные издания, содержатся в публикациях, статьях и книгах М. Баскера, Н. А. Богомолова, В. В. Бронгулеева, В. Н. Вороновича, Ш. Грэм, Ю. В. Зобнина, А. В. Лаврова, В. К. Лукницкой, В. П. Петрановского, А. К. Станюковича, Г. П. Струве, Р. Д. Тименчика, М. Д. Эльзона, а также в сборниках материалов научных конференций «Гумилевские чтения» (Вена, 1984), «Николай Гумилев: 1886–1986» (Беркли, 1986), «Н. Гумилев и русский Парнас» (Л., 1991), «Гумилевские чтения» (СПб., 1996) и в обширном томе «Николай Гумилев. Исследования. Материалы. Библиография», вышедшем под редакцией М. Д. Эльзона и Н. А. Грозновой в 1994 году.

Рукописи Гумилева рассредоточены по различным государственным и частным собраниям. Среди первых нужно прежде всего назвать Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ; Москва), Российскую государственную библиотеку (РГБ; Москва), Институт русской литературы (Пушкинский дом) Российской Академии Наук (ИРЛИ; Санкт-Петербург), а также Гуверовский институт (Стэнфорд, США). Среди частных собраний особо выделяется коллекция И. В. Платоновой-Лозинской (Санкт-Петербург). Следует также отметить собрания Н. Г. Князевой-Лесман (Санкт-Петербург) и А. К. Станюковича (Москва). Крупнейшее частное собрание рукописей и материалов, посвященных Гумилеву, — собрание П. Н. Лукницкого — в 1997 году передано В. К. и С. П. Лукницкими в Институт русской литературы. Разнородные гумилевские материалы (автографы произведений, письма, деловые заметки, документы и т. д.) находятся также в Российской национальной библиотеке (РНБ; Санкт-Петербург), Центральном государственном военно-историческом архиве (ЦГВИА; Москва), Центральном государственном историческом архиве Петербурга (ЦГИАП).

Полное собрание сочинений и писем Н. С. Гумилева в 10 томах, издаваемое ныне Институтом русской литературы (Пушкинский дом) Российской Академии Наук, является сводом всех известных к настоящему времени произведений поэта. В издании приводятся в полном объеме первоначальные редакции художественных произведений, дается исчерпывающий свод вариантов — по черновым, промежуточным и беловым рукописям, корректурам, спискам, печатным источникам. В издание входят также все сохранившиеся административно-юридические документы, относящиеся к жизни Гумилева, важнейшие иконографические материалы, библиография изданий произведений поэта и литературы о нем.

В состав издания входят следующие материалы:

Тома 1–4. Стихотворения и поэмы.

Том 5. Художественная проза.

Том 6. Драматургия.

Том 7. Переводы.

Том 8. Литературно-критические статьи.

Том 9. Письма, инскрипты, рабочие и деловые записи.

Том 10. Административно-юридические документы. Библиография.

В томах 1–9 материал расположен в следующем общем порядке: полный свод стихотворных или прозаических текстов; другие редакции и варианты; комментарии. Принципы функционирования справочного аппарата особо оговариваются в специальных заметках, открывающих каждый раздел.

Общим принципом расположения произведений в каждом томе является хронологическая последовательность. Корпус текстов разделен на хронологические рубрики по годам. Законченные произведения размещаются согласно дате, соответствующей написанию первой редакции. Тексты, датированные приблизительно, располагаются после произведений, имеющих точные даты. При отсутствии авторской даты (Гумилев как правило не датировал свои произведения) и других точных документальных данных возможные отступления от хронологии обусловлены логикой творческой биографии автора. Авторские композиционно-текстовые образования (циклы, книги) не сохраняются, состав их приводится списком (с указанием номера данного произведения в томе) в статье, предваряющей комментарий, и в алфавитном указателе.

Тексты произведений приводятся по последней прижизненной авторской редакции. Немногочисленные исключения особо оговариваются в комментариях к тексту. При установлении основного текста соблюдается как правило приоритет авторской публикации над автографом и списком, а также приоритет авторского документа над посмертной публикацией (если источник последней не сохранился). Даты под текстами публикуются лишь в том случае, если они имеются в источнике публикации. Тексты печатаются по современной орфографии с сохранением тех морфологических, лексических и графических особенностей, которые имеют смысловое, стилистическое, орфоэпическое или интонационное значение.

В раздел «Другие редакции и варианты» входят авторские версии текстов, отличные от той, которая в качестве окончательной помещается в основном корпусе. При установлении отличия учитываются любые отступления от окончательного варианта — вплоть до пунктуационных и графических, за исключением очевидных ошибок (описок или опечаток). За минимальную единицу при указании вариативности приняты: заглавие, подзаголовок, посвящение, стих, предложение. При вариантности подавляющего большинства стихов (предложений) в отдельных версиях текста, таковая признается другой редакцией и помещается в данном разделе целиком.

Раздел «Комментарии» начинается с вводной статьи, в которую включены необходимые сведения биографического и историко-литературного характера, относящиеся к данному периоду творчества Гумилева; приводится состав авторских книг и циклов, а также данные об истории их создания; излагаются важнейшие критические и научно-исследовательские оценки.

Комментарии к каждому произведению содержат библиографические, текстологические сведения, а также пояснения малоизвестных реалий. Библиографический отдел комментаторской статьи охватывает издания с 1902 по 1996 гг. Библиография прижизненных изданий дается в хронологическом порядке, источник текста настоящего издания выделяется шрифтом. В случае, если данный текст при жизни автора не публиковался, источник его указывается с помощью формулы «Печ. по...». Библиография посмертных изданий состоит из нескольких перечней в хронологической последовательности: отдельные издания, сборники и альманахи; журналы; газеты. Специально оговаривается наличие существенных особенностей публикации. Названия большинства изданий даются в сокращении (список сокращений, использованных в каждом томе, заключает раздел комментариев). Информация о наличии автографов данного текста включает в себя указание на их местонахождение, палеографическое описание (в необходимых случаях), наличие вариативных фрагментов (при имеющейся авторской правке приводятся исключенные фрагменты). Приблизительная датировка сопровождается ссылкой на ее источник. Указываются известные в настоящее время переводы на иностранные языки. Историко-литературный комментарий включает в себя характеристику наиболее значительных критических и теоретико-литературных работ, относящихся к данному произведению. Поясняются в соответствии с контекстом малоизвестные имена, понятия, личные имена, названия, цитаты (явные и скрытые), реминисценции и т. п., дается перевод иноязычных текстов.

Каждый том завершается алфавитным указателем произведений.

Возможные оригинальные особенности композиции и справочного аппарата каждого отдельного тома оговариваются особо в заключительной части вводной статьи и заметках, предваряющих разделы.

Стихотворения и поэмы 1902–1910

1

Я в лес бежал из городов, В пустыню от людей бежал... Теперь молиться я готов, Рыдать, как прежде не рыдал. Вот я один с самим собой... Пора, пора мне отдохнуть: Свет беспощадный, свет слепой Мой выпил мозг, мне выжег грудь. Я грешник страшный, я злодей: Мне Бог бороться силы дал, Любил я правду и людей, Но растоптал я идеал... Я мог бороться, но, как раб, Позорно струсив, отступил И, говоря: «Увы, я слаб!» — Свои стремленья задавил... Я грешник страшный, я злодей... Прости, Господь, прости меня. Душе измученной моей Прости, раскаянье ценя!.. Есть люди с пламенной душой, Есть люди с жаждою добра, Ты им вручи свой стяг святой, Их манит и влечет борьба. Меня ж прости!..

2

Я вечернею порою над заснувшею рекою, Полон дум необъяснимых, всеми кинутый, брожу. Точно дух ночной блуждаю, встречи радостной не знаю, Одиночества дрожу. Слышу прошлые мечтанья, и души моей страданья С новой силой, с новой злобой у меня в груди встают. С ними я окончил дело, сердце знать их не хотело, Но они его гнетут. Нет, довольно мне страданий, больше сладких упований Не хочу я, и в бесстрастье погрузиться я хочу. Дайте прошлому забвенье, к настоящему презренье, И я в небо улечу. Но напрасны все усилья, тесно связанные крылья Унести меня не могут с опостылевшей земли, Как и все мои мечтанья, мои прежние страданья Позабыться не могли.

3. Посвящение к сборнику «Горы и ущелья»

I

Люблю я чудный горный вид, Остроконечные вершины, Где каждый лишний шаг грозит Несвоевременной кончиной.

II

Люблю над пропастью глухой Простором дали любоваться Или неверною тропой Всё выше-выше подниматься.

III

В горах мне люб и Божий свет, Но люб и смерти миг единый! Не заманить меня вам, нет, В пустые, скучные долины.

4

У скалистого ущелья Одинокий я стоял, Предо мной поток нагорный И клубился, и сверкал. Из-за туч, кроваво-красна, Светит полная луна, И в волнах потока мутных Отражается она. И какие-то виденья Всё встают передо мной, То над волнами потока, То над пропастью глухой. Ближе, ближе подлетают. Наконец — о, страшный вид! — Пред смущенными очами Вереница их стоит. И как вглядываюсь ближе, Боже, в них я узнаю Свои прежние мечтанья, Молодую жизнь свою. И все прошлые желанья, И избыток свежих сил, Всё, что с злобой беспощадной В нас дух века загубил. Всё, что продал я, прельстившись На богатство и почет, Всё теперь виденьем грозным Предо мною предстает. Полон грусти безотрадной, Я рыдаю, и в горах Эхо громко раздается, Пропадая в небесах.

5. Молодой францисканец

I

Младой францисканец безмолвно сидит, Объятый бесовским волненьем. Он книгу читает, он в книге чертит, И ум его полон сомненьем. И кажется тесная келья ему Унылей, угрюмее гроба, И скучно, и страшно ему одному, В груди подымается злоба. Он мало прожил, мало знает он свет, Но чудные знает преданья О страшных влияньях могучих планет, О тайнах всего мирозданья. Но всё опостылело в жизни ему Без горя и радостей света. Так в небе, внезапно прорезавши тьму, Мелькает златая комета, И, после себя не оставив следа, В пространстве небес исчезает, Так полная сил молодая душа Бесплодно в стенах изнывает. Младой францисканец безмолвно сидит, Главу уронивши на руки, Он книгу отбросил и в ней не чертит, Исполнен отчаянной муки. «Нет, полно, — вскричал он, — начну жить и я Без радостей жизнь да не вянет. Пускай замолчит моей грусти змея И сердце мне грызть перестанет. Бегу из монашеских душных я стен, Как вор, проберуся на волю, И больше, о нет, не сменяю на плен Свободную, новую долю».

II

Суров инквизитор великий сидит, Теснятся кругом кардиналы, И юный преступник пред ними стоит, Свершивший проступок немалый. Он бегство затеял из монастыря И пойман был с явной уликой, Но с сердцем свободным, отвагой горя, Стоит он, бесстрашный, великий. Вот он пред собраньем ведет свою речь, И судьи, смутяся, робеют, И стража хватается гневно за меч, И сам инквизитор бледнеет. «Судить меня смеют, и кто же, рабы! Прислужники римского папы Надменно и дерзко решают судьбы Того, кто попался им в лапы. Ну что ж! Осудите меня на костер, Хвалитеся мощью своею! Но знайте, что мой не померкнется взор, Что я не склоню свою шею! И смерть моя новых борцов привлечет, Сообщников дерзких, могучих; Настанет и вашим несчастьям черед! Над вами сбираются тучи! Я слышал: в далеких германских лесах, Где всё еще глухо и дико, Поднялся один благородный монах, Правдивою злобой великий. Любовию к жизни в нем сердце горит! Он юности ведает цену! Блаженства небес он людям не сулит Земному блаженству в замену! А вы! Ваше время давно отошло! Любви не вернете народа, Да здравствует свет, разгоняющий зло! Да здравствует наша свобода! Прощайте! Бесстрашно на казнь я иду. Над жизнью моею вы вольны, Но речи от сердца сдержать не могу, Пускай ею вы недовольны».

6

Вам, кавказские ущелья, Вам, причудливые мхи, Посвящаю песнопенья, Мои лучшие стихи. Как и вы, душа угрюма, Как и вы, душа мрачна, Как и вы, не любит шума, Ее манит тишина. Буду помнить вас повсюду И хоть я в чужом краю, Но о вас я не забуду И теперь о вас пою.

7

На сердце песни, на сердце слезы, Душа страданьями полна. В уме мечтанья, пустые грезы И мрак отчаянья без дна. Когда же сердце устанет биться, Грудь наболевшая замрет, Когда ж покоем мне насладиться В сырой могиле придет черед?

8

В шумном вихре юности цветущей Жизнь свою безумно я сжигал, День за днем, стремительно бегущий, Отдохнуть, очнуться не давал. Жить как прежде больше не могу я, Я брожу как охладелый труп, Я томлюсь по ласке поцелуя, Поцелуя милых женских губ.

9

Злобный гений, царь сомнений, Ты опять ко мне пришел, И, желаньем утомленный, потревоженный и сонный, Я покой в тебе обрел. Вечно жить среди мучений, среди тягостных сомнений — Это сильных идеал. Ничего не созидая, ненавидя, презирая И блистая, как кристалл. Назади мне слышны стоны, но свободный, обновленный, Торжествующая пошлость, я давно тебя забыл; И, познавши отрицанье, я живу, как царь созданья Средь отвергнутых могил.

10

Много в жизни моей я трудов испытал, Много вынес и тяжких мучений, Но меня от отчаянья часто спасал Благодатный, таинственный гений. Я не раз в упоеньи великой борьбы Побеждаем был вражеской силой И не раз под напором жестокой судьбы Находился у края могилы. Но отчаянья не было в сердце моем, И надежда мне силы давала. И я бодро стремился на битву с врагом, На борьбу против злого начала. А теперь я, наскучив тяжелой борьбой, Безмятежно свой век доживаю, Но меня тяготит мой позорный покой, И по битве я часто вздыхаю. Чудный гений надежды давно отлетел, Отлетели и светлые грезы, И осталися трусости жалкой в удел Малодушно-холодные слезы.

11

Я всю жизнь отдаю для великой борьбы, Для борьбы против мрака насилья и тьмы. Но увы! Окружают меня лишь рабы, Недоступные светлым идеям умы. Они или холодной насмешкой своей, Или трусостью рабской смущают меня, И живу я во мраке не видя лучей Благодатного, ясного, светлого дня. Но меня не смутить, я пробьюся вперед От насилья и мрака к святому добру, И, завидев светила свободы восход, Я спокоен умру.

12

Во мраке безрадостном ночи, Душевной больной пустоты Мне светят лишь дивные очи Ее неземной красоты. За эти волшебные очи Я с радостью, верь, отдаю Мое наболевшее сердце, Усталую душу мою. За эти волшебные очи Я смело в могилу сойду, И первое, лучшее счастье В могиле сырой я найду. А очи, волшебные очи Так грустно глядят на меня, Исполнены тайной печали, Исполнены силой огня. Напрасно родятся мечтанья, Напрасно волнуется кровь. Могу я внушить состраданье, Внушить не могу я любовь. Летит равнодушное время И быстро уносится вдаль, А в сердце холодное бремя, И душу сжигает печаль.

13.

М. М. М.

Я песни слагаю во славу твою Затем, что тебя я безумно люблю, Затем, что меня ты не любишь. Я вечно страдаю и вечно грущу, Но, друг мой прекрасный, тебя я прощу За то, что меня ты погубишь. Так раненный в сердце шипом соловей О розе-убийце поет всё нежней И плачет в тоске безнадежной, А роза, склонясь меж зеленой листвы, Смеется над скорбью его, как и ты, О друг мой, прекрасный и нежный.

14

С тобой я буду до зари, Наутро я уйду Искать, где спрятались цари, Лобзавшие звезду. У тех царей лазурный сон Заткал лучистый взор; Они — заснувший небосклон Над мраморностью гор. Сверкают в золоте лучей Их мантий багрецы, И на сединах их кудрей Алмазные венцы. И их мечи вокруг лежат В каменьях дорогих, Их чутко гномы сторожат И не уйдут от них. Но я приду с мечом своим; Владеет им не гном! Я буду вихрем грозовым, И громом, и огнем! Я тайны выпытаю их, Все тайны дивных снов, И заключу в короткий стих, В оправу звонких слов. Промчится день, зажжет закат, Природа будет храм, И я приду, приду назад К отворенным дверям. С тобою встретим мы зарю, Наутро я уйду И на прощанье подарю Добытую звезду.

15. Песнь Заратустры

Юные, светлые братья Силы, восторга, мечты, Вам раскрываю объятья, Сын голубой высоты. Тени, кресты и могилы Скрылись в загадочной мгле, Свет воскресающей силы Властно царит на земле. Кольца роскошные мчатся, Ярок восторг высоты; Будем мы вечно встречаться В вечном блаженстве мечты. Жаркое солнце поэта Блещет, как звонкая сталь. Горе не знающим света! Горе обнявшим печаль!

16. Credo

Откуда я пришел, не знаю... Не знаю я, куда уйду, Когда победно отблистаю В моем сверкающем саду. Когда исполнюсь красотою, Когда наскучу лаской роз, Когда запросится к покою Душа, усталая от грез. Но я живу, как пляска теней В предсмертный час больного дня Я полон тайною мгновений И красной чарою огня. Мне всё открыто в этом мире — И ночи тень, и солнца свет, И в торжествующем эфире Мерцанье ласковых планет. Я не ищу больного знанья, Зачем, откуда я иду; Я знаю, было там сверканье Звезды, лобзающей звезду. Я знаю, там звенело пенье Перед престолом красоты, Когда сплетались, как виденья, Святые белые цветы. И, жарким сердцем веря чуду, Поняв воздушный небосклон, В каких пределах я ни буду, На всё наброшу я свой сон. Всегда живой, всегда могучий, Влюбленный в чары красоты. И вспыхнет радуга созвучий Над царством вечной пустоты.

17. Оссиан

По небу бродили свинцовые, тяжкие тучи, Меж них багровела луна, как смертельная рана. Зеленого Эрина воин, Кухулин могучий Упал под мечом короля океана, Сварана. Зловеще рыдали сивиллы седой заклинанья, Вспененное море вставало и вновь опадало, И встретил Сваран исступленный, в грозе ликованья, Героя героев, владыку пустыни, Фингала. Схватились и ходят, скользя на росистых утесах, Друг другу ломая медвежьи упругие спины, И слушают вести от ветров протяжноголосых О битве великой в великом испуге равнины. Когда я устану от ласковых слов и объятий, Когда я устану от мыслей и дел повседневных, Я слышу, как воздух трепещет от грозных проклятий, Я вижу на холме героев суровых и гневных.

18. Песня о певце и короле

Мой замок стоит на утесе крутом В далеких, туманных горах, Его я воздвигнул во мраке ночном, С проклятьем на бледных устах. В том замке высоком никто не живет, Лишь я его гордый король, Да ночью спускается с диких высот Жестокий, насмешливый тролль. На дальнем утесе, труслив и смешон, Он держит коварную речь, Но чует, что меч для него припасен, Не знающий жалости меч. Однажды сидел я в порфире златой, Горел мой алмазный венец — И в дверь постучался певец молодой, Бездомный, бродячий певец. Для всех, кто отвагой и силой богат, Отворены двери дворца; В пурпуровой зале я слушать был рад Безумные речи певца. С красивою арфой он стал недвижим, Он звякнул дрожащей струной, И дико промчалась по залам моим Гармония песни больной. «Я шел один в ночи беззвездной В горах с уступа на уступ И увидал над мрачной бездной, Как мрамор белый, женский труп. Влачились змеи по уступам, Угрюмый рос чертополох, И над красивым женским трупом Бродил безумный скоморох. И, смерти дивный сон тревожа, Он бубен потрясал в руке, Над миром девственного ложа Плясал в дурацком колпаке. Едва звенели колокольца, Не отдаваяся в горах, Дешевые сверкали кольца На узких, сморщенных руках. Он хохотал, смешной, беззубый, Скача по сумрачным холмам, И прижимал больные губы К холодным девичьим губам. И я ушел, унес вопросы, Смущая ими божество, Но выше этого утеса Не видел в мире ничего». Я долее слушать безумца не мог, Я поднял сверкающий меч, Певцу подарил я кровавый цветок В награду за дерзкую речь. Цветок зазиял на высокой груди, Красиво горящий багрец... «Безумный певец, ты мне страшен, уйди». Но мертвенно бледен певец. Порвалися струны, протяжно звеня, Как арфу его я разбил, За то, что он плакать заставил меня, Властителя гордых могил. Как прежде, в туманах не видно луча, Как прежде, скитается тролль, Он, бедный, не знает, бояся меча, Что властный рыдает король. По-прежнему тих одинокий дворец, В нем трое, в нем трое всего: Печальный король, и убитый певец, И дикая песня его.

19. Дева солнца

Марианне Дмитриевне Поляковой

I

Могучий царь суров и гневен, Его лицо мрачно, как ночь, Толпа испуганных царевен Бежит в немом смятеньи прочь. Вокруг него сверкает злато, Алмазы, пурпур и багрец, И краски алого заката Румянят мраморный дворец. Он держит речь в высокой зале Толпе разряженных льстецов, В его глазах сверканье стали, А в речи гул морских валов. Он говорит: «Еще ребенком В глуши окрестных деревень Я пеньем радостным и звонким Встречал веселый, юный день. Я пел и солнцу и лазури, Я плакал в ужасе глухом, Когда безжалостные бури Царили в небе голубом. Явилась юность — праздник мира, В моей груди кипела кровь, И в блеске солнечного пира Я увидал мою любовь. Она во сне ко мне слетала, И наклонялася ко мне, И речи дивные шептала О золотом, лазурном дне. Она вперед меня манила, Роняла белые цветы, Она мне двери отворила К восторгам сладостной мечты. И чтобы стать ее достойным, Вкусить божественной любви, Я поднял меч к великим войнам, Я плавал в злате и крови. Я стал властителем вселенной, Я Божий бич, я Божий глас, Я царь жестокий и надменный, Но лишь для вас, о, лишь для вас. А для нее я тот же страстный Любовник вечно молодой, Я тихий гимн луны, согласной С бесстрастно блещущей звездой. Рабы, найдите Деву Солнца И приведите мне, царю, И все дворцы, и все червонцы, И земли все я вам дарю». Он замолчал, и все мятутся, И отплывают корабли, И слуги верные несутся, Спешат во все концы земли.

II

И солнц и лун прошло так много, Печальный царь, томяся, ждет, Он жадно смотрит на дорогу, Склонясь у каменных ворот. Однажды солнце догорало И тихо теплились лучи, Как песни вышнего хорала, Как рати ангельской мечи. Гонец примчался запыленный, За ним сейчас еще другой, И царь, горящий и влюбленный, С надеждой смотрит пред собой. Как звуки райского напева, Он ловит быстрые слова: «Она живет, святая дева... О ней уже гремит молва... Она пришла к твоим владеньям, Она теперь у этих стен, Ее народ встречает пеньем И преклонением колен». И царь навстречу деве мчится, Охвачен страстною мечтой, Но вьется траурная птица Над венценосной головой. Он видит деву, блеск огнистый В его очах пред ней потух, Пред ней, такой невинной, чистой, Стыдливо-трепетной, как дух. Лазурных глаз не потупляя, Она идет, сомкнув уста, Как дева пламенного рая, Как солнца юная мечта. Одежды легкие, простые Покрыли матовость плечей, И нежит кудри золотые Венок из солнечных лучей. Она идет стопой воздушной, Глаза безмерно глубоки, Она вплетает простодушно В венок степные васильки. Она не внемлет гласу бури, Она покинула дворцы, Пред ней рассыпались в лазури Степных закатов багрецы. Ее душа мечтой согрета, Лазурность манит впереди, И волны ласкового света В ее колышутся груди. Она идет перед народом, Она скрывается вдали, Так солнце клонит лик свой к водам, Забыв о горестях земли. И гордый царь опять остался Безмолвно-бледен и один, И кто-то весело смеялся Бездонной радостью глубин. Но глянул царь орлиным оком И издал он могучий глас, И кровь пролилася потоком, И смерть, как буря, пронеслась. Он как гроза, он гордо губит В палящем зареве мечты, За то, что он безмерно любит Безумно-белые цветы. Но дремлет мир в молчаньи строгом, Он знает правду, знает сны, И Смерть, и Кровь даны нам Богом Для оттененья Белизны.

20. Осенняя песня

Осенней неги поцелуй Горел в лесах звездою алой, И песнь прозрачно-звонких струй Казалась тихой и усталой. С деревьев падал лист сухой, То бледно-желтый, то багряный, Печально плача над землей Среди росистого тумана. И солнце пышное вдали Мечтало снами изобилья И целовало лик земли В истоме сладкого бессилья. А вечерами в небесах Горели алые одежды И, обагренные, в слезах, Рыдали Голуби Надежды. Летя в безмирной красоте, Сердца к далекому манили И созидали в высоте Венки воздушно-белых лилий. И осень та была полна Словами жгучего напева, Как плодоносная жена, Как прародительница Ева.