Слуга Империи

— И столь же честолюбив, — добавил Аракаси. — Если Десио движим низменными плотскими страстями, то его двоюродного брата интересуют только война и власть. Пока Десио остается главой дома Минванаби, Тасайо будет удовлетворять свои амбиции, командуя имперскими войсками и числясь на службе у кузена — хотя втихомолку будет мечтать о том, чтобы двоюродный братец подавился костью. Не исключено, что Тасайо воспользуется имперской армией, чтобы отомстить за падение своего рода. Если он нанесет сокрушительное поражение Акоме. и ударит по другим Великим Семьям, то Десио займет в Совете место рядом с Имперским Стратегом.

Мара задумалась. Со смертью Джингу династия Минванаби потеряла славу, лишилась сторонников, утратила политическое влияние, но при этом ее гарнизоны не пошатнулись и боевое искусство армии ничуть не померкло. С другой стороны, вооруженные силы Акомы только-только поднимали голову после гибели отца и брата Мары. Однако главную ударную силу по-прежнему составляла гвардия чо-джайнов. В случае вооруженного столкновения за пределами поместья Акома не смогла бы тягаться с силами Десио.

— Надо разузнать, что они собираются делать, — сухо сказала Мара. — Пусть твои люди проникнут на это сборище Минванаби и подслушают, что советники будут нашептывать на ухо Десио.

Аракаси печально улыбнулся:

— Госпожа, ты переоцениваешь их возможности. Помни, что наш осведомитель был очень близок к Джингу. Он и по сей день занимает ту же должность, но где уверенность, что сын сохранит рядом с собой всех приближенных отца? Конечно, я готовлю ему замену на случай неудачи, но мы должны досконально изучить нрав Десио. Новому человеку потребуется не один год, чтобы войти в доверие к молодому правителю.

Мара угадала следующую мысль Аракаси:

— А от Тасайо можно ожидать чего угодно.

Мастер тайного знания кивнул.

— Поверь, госпожа, я сделаю все возможное, чтобы получить подробные донесения об этом сборище. Если молодой властитель и вправду так глуп, как нам кажется, то Тасайо будет для нас не опаснее остальных врагов. Если же у Десио вдруг появятся проблески разума и он поручит Тасайо вести против нас войну, то опасность возрастет стократ. — Он отложил едва надкушенный ломтик лепешки. — Впрочем, от домыслов прок невелик. Прикажи, чтобы на базарах твои приказчики и слуги держали ухо востро. Помни: в знании наша сила. Акома восторжествует.

Аракаси легко поднялся; властительница не стала его удерживать. Он словно растворился в воздухе, и Мара с тревогой отметила, что предложенные ему яства впервые остались почти нетронутыми. В гнетущей тишине перед ней возник образ Тасайо. Чтобы разогнать это наваждение, Мара хлопнула в ладоши и приказала вбежавшим слугам:

— Принесите сюда моего сына.

Она понимала, что у Айяки сейчас время дневного сна, но у нее возникло неодолимое желание услышать заливистый детский смех, прижать к груди теплое и упругое родное тельце.

Глава 3. ПЕРЕМЕНЫ

Айяки заворочался на подушке. После шумных игр его быстро сморил сон. Переполненная нежностью, Мара бережно отвела назад его темные кудряшки.

Хотя телосложением малыш пошел в отца, он унаследовал материнскую живость. Ему едва исполнился год, но он был непоседлив, ловок в движениях и

— к ужасу нянюшек — не по возрасту бесстрашен. Однако его улыбка трогала сердца самых суровых воинов Акомы.

— Из тебя выйдет храбрый боец, — тихо приговаривала Мара.

Пока у мальчугана был только один неприятель, против которого он был бессилен, — дневной сон. Хотя ребенок стал средоточием всех радостей в жизни Мары, такие драгоценные минуты умиротворения оставались редкими: когда Айяки бодрствовал, три няньки не могли удержать его на месте.

Поправив сыну рубашонку, Мара в задумчивости опустилась рядом с ним на подушки. Покуда Айяки станет взрослым, должны взойти многие семена, посеянные за последнее время. Когда настанет день его совершеннолетия, старые враги ее отца — Анасати — расторгнут союз, заключенный ради мальчика. Если Мара и угодила им, дав жизнь первому внуку Текумы Анасати, расположение новых родственников не обещало быть вечным; Мара ожидала, что ей предъявят счет за безвременную гибель Бантокапи. Поэтому нужно было крепить могущество Акомы, дабы переход правления от Мары к ее неоперившемуся сыну не обернулся трагедией. И первым делом требовалось убрать с дороги род Минванаби, чтобы не вести войну на два фронта, когда какой-нибудь другой грозный противник бросит вызов юному властителю.

Мара просчитывала будущее на много лет вперед. Тем временем солнце стало клониться к закату, и надсмотрщик, видимо, решил, что пора продолжить обработку живой изгороди. В аллее нередко находились невольники, приставленные к садовым работам, поэтому Мара перестала замечать щелканье ножниц. Однако сегодня эти привычные звуки сопровождались резкими окриками и свистом кожаного хлыста. Вообще говоря, этот хлыст был не более чем положенной по рангу принадлежностью костюма — надсмотрщики редко извлекали его из-за пояса, поскольку цуранские рабы не заслуживали побоев. Зато мидкемийцы приводили надсмотрщика в бешенство. Мало того, что они не проявляли ни тени почтения к облеченным властью, — они еще и не стыдились полученных ударов.

Для рабов-цурани, как и для самой Мары, мидкемийское упрямство оставалось загадкой. Воспитанные в убеждении, что только труд дает надежду на счастливый поворот Колеса Судьбы в иной жизни, цурани работали до кровавого пота. Того, кто ленился и получал побои, того, кто не чтил законного хозяина, ожидал вечный гнев богов, ибо ниже рабов стояли только животные.

Какая-то жаркая перебранка отвлекла Мару от этих размышлений. Властительница с неудовольствием отметила, что варвары, исполосованные кровавыми рубцами, до сих пор не научились себя вести, зато усвоили множество бранных слов.

— Воля богов? Да это бред сивой кобылы! — грохотал один из рабов на ломаном цурани; Мара не вполне поняла, что такое бред сивой кобылы. Между тем раб не унимался:

— Нечего городить всякую чушь. Хочешь, чтобы люди работали, так слушай, что тебе советуют, — и скажи спасибо.

Надсмотрщик совсем растерялся: прежде ему не случалось препираться с рабами. Однако с недавних пор его доводами, причем весьма постыдными, стали кожаный хлыст и грубая брань.

Но и эти средства не возымели действия. Совершенно сбитая с мысли, Мара прислушалась к шуму возни и перепалки.

— Попробуй только на меня замахнуться, недомерок, — полетишь через изгородь, прямо в кучу дерьма — вон сколько наложили ваши шестиногие твари.

— Как ты смеешь, раб?! Отпусти немедленно! — визжал надсмотрщик.

Понимая, что стычка перешла все границы разумного, Мара решила вмещаться. Что бы там ни означало странное выражение бред сивой кобылы, в нем угадывалось что-то неуважительное.

Она раздвинула створку и увидела прямо перед собой могучее плечо и жилистую руку. Рыжий мидкемиец — виновник переполоха на рынке — одной рукой сгреб за шиворот надсмотрщика и поднял его высоко над землей. Тот отчаянно барахтался в воздухе, дрыгая ногами. При виде властительницы он едва не лишился чувств и забормотал молитву богине милосердия.

А варвар как ни в чем не бывало скользнул глазами по миниатюрной женской фигурке, возникшей в дверном проеме. Его лицо выражало полное равнодушие, и только глаза сверкнули голубизной, как тот металл, из которого мидкемийцы ковали оружие у себя за Бездной.

От такой неслыханной дерзости Мару охватил гнев. Однако она не выдала своих чувств и заговорила ровным тоном:

— Если тебе дорога жизнь, раб, сейчас же отпусти его.

Теперь даже этот рыжеволосый смутьян осознал ее власть, но не спешил повиноваться. Помедлив, он ухмыльнулся и разжал кулак. Надсмотрщик неуклюже шлепнулся задом в середину самой пышной клумбы. Ухмылка наглеца окончательно вывела Мару из себя.

— Учись смирению, раб, не то тебе будет плохо!

Рыжеволосый больше не скалил зубы, но и не отводил глаз. Правда, Маре показалось, что на него куда большее впечатление произвело ее тонкое одеяние, нежели весомость угрозы.

Злость не могла затмить разум. Она почувствовала, что этот варвар смотрит на нее оценивающе, попросту раздевает взглядом. Это было уже чересчур. Она приготовилась отдать приказ о немедленной казни в назидание остальным, но что-то ее удержало. Наверное, то, что сам Аракаси проявил интерес к мидкемийцам. Они так и не научились послушанию; нужно было найти на них управу — или в скором времени казнить всех до единого, а ведь за них были заплачены деньги. Первым делом следовало преподать им наглядный урок. Повернувшись к стоявшим поодаль стражникам, Мара приказала:

— Возьмите этого раба и задайте ему хорошую порку. До смерти не забивайте, но сделайте так, чтобы ему расхотелось жить. Если же и этого ему покажется мало — прикончите.

Из ножен молниеносным движением были одновременно выхвачены два меча. Не оставляя сомнения в серьезности своих намерений, стражники увели раба прочь. Он шел с гордо поднятой головой, словно его не страшила жестокая экзекуция. Мара разозлилась еще сильнее: этот человек был не чужд высокому цуранскому пониманию чести. Впрочем, она быстро опомнилась. Какой еще «человек»? О чем она думает? Это же раб.

Как назло, именно в этот момент появился Джайкен.

— Ну, что там еще? — в раздражении крикнула Мара.

Хадонра в страхе отпрянул, и она устыдилась своей несдержанности. Жестом приказав надсмотрщику убираться с клумбы, она вернулась в кабинет и уселась на подушки рядом с мирно спящим Айяки.

Джайкен нерешительно переступил порог:

— Можно войти, госпожа?

— Входи. — Мара взяла себя в руки. — Надо выяснить, почему Эльзеки до сих пор не приучил рабов к послушанию.

Надсмотрщик, распростертый у порога, замер от стыда и ужаса. Он сам был немногим лучше раба — необученный слуга, поставленный управляться с рабами. В любую минуту его могли скинуть с этой должности. Он не решался пошевелиться, но начал горячо доказывать свою невиновность:

— Госпожа, эти варвары не понимают, что такое порядок. У них нет уала…

— Это цуранское слово означало «стержень»: так называли душу, определяющую место человека во вселенной. — Они брюзжат, отлынивают от работы, пререкаются, да еще и зубоскалят… — Доведенный до слез, он закончил торопливой скороговоркой:

— А хуже всех этот рыжий. Он ведет себя будто благородный.

У Мары расширились глаза.

— Будто благородный? — переспросила она. Эльзеки осмелился поднять голову и с мольбой воззрился на Джайкена. Тот явно был раздражен речами надсмотрщика. Не получив поддержки, Эльзеки снова ткнулся лицом в пол.

— Не казни, госпожа! Я старался изо всех сил!

Мара не захотела выслушивать его покаяния:

— Пока тебя никто не собирается казнить. Объясни, что происходит.

Исподтишка поглядев снизу вверх, Эльзеки понял, что гнев госпожи сменился любопытством.

— Эти варвары слушают только его, госпожа. Он такой же трус, как и все остальные, — не нашел в себе смелости умереть, но вроде он был у них офицером. А может, это выдумка. Варвары сплошь и рядом мешают правду с ложью

— поди разберись. От них голова идет кругом.

Мара нахмурилась. Если бы рыжеволосый действительно был трусом или не выносил боли, он не смог бы сохранять ледяное спокойствие, когда его уводили для порки.

— О чем у тебя с ним вышел спор? — потребовал ответа Джайкен.

Эльзеки растерялся:

— Так сразу и не скажешь, досточтимый господин. Варвары говорят как-то не по-людски, кто их разберет?

В это время издалека донесся свист хлыстов и душераздирающий стон: стражники приступили к исполнению приказа. Надсмотрщика прошиб пот — его могла постичь та же участь.

Мара приказала бессловесному домашнему слуге плотно задвинуть скользящие створки двери, чтобы не отвлекаться на посторонние звуки; однако она успела заметить, что. остальные варвары столпились на аллее, опустив садовые ножницы, и с нескрываемой враждебностью уставились в ее сторону. Выведенная из себя такой неприкрытой наглостью, Мара ни за что ни про что прикрикнула на слугу и тут же повернулась к надсмотрщику:

— Объясни, в чем именно проявилась гордыня этого рыжего варвара?

— Он требовал отправить одного из рабов обратно в барак.

Джайкен вопросительно посмотрел на госпожу, и та сделала ему знак продолжать допрос.

— Под каким предлогом?

— Выдумал, что здесь солнце печет намного сильнее, чем в их краях, — якобы тот лентяй получил солнечный удар.

— Что еще? — спросила Мара.

Эльзеки виновато опустил глаза:

— Еще он доказывал, что некоторым рабам в такую жару не хватает воды.

— Это все?

— Нет, госпожа. Он прибегает ко всяческим уловкам, лишь бы сорвать работы. Вот, к примеру, пятерым рабам было приказано прополоть клумбы, а он говорит: они и у себя дома ничего не смыслили в травах, а уж тут — тем более; мол, глупо требовать от них расторопности.

— А ведь его доводы не лишены смысла, госпожа, — изумился Джайкен.

Мара вздохнула:

— Похоже, я погорячилась. Ступай, Эльзеки, и скажи, что порка отменяется. Пусть стражники дадут рыжему невольнику умыться, а затем доставят его сюда, ко мне в кабинет.

Пятясь задом и беспрерывно кланяясь, надсмотрщик поспешил унести ноги. Мара встретилась взглядом с хадонрой:

— Сдается мне, Джайкен, наказание было назначено не тому, кто его заслуживает.

— Да, Эльзеки едва-едва справляется со своими обязанностями, — согласился Джайкен, отметив про себя, что госпожу почему-то огорчил его ответ.

— Придется лишить его должности, — подытожила Мара. — Рабы слишком дорого нам обходятся, чтобы доверять их дуракам. Поручаю тебе поставить в известность Эльзеки и подыскать ему замену.

— На все твоя воля, госпожа. — Джайкен с поклоном удалился.

Мара погладила румяную щечку спящего Айяки, а потом приказала горничной отнести его в детскую. Ей нужно было собраться с мыслями.

***

Прошло совсем немного времени, и двое стражников приволокли мидкемийца. С его волос и набедренной повязки стекали струйки воды. Приказ дать ему умыться был выполнен самым незатейливым способом: стражники недолго думая окунули его в поилку для скота. Нельзя сказать, что от порки и принудительного купания он сделался более покладистым, разве что любопытство в его взгляде сменилось плохо сдерживаемой злостью. Мара похолодела, заметив этот неприкрытый вызов. Ей становилось не по себе даже в тех случаях, когда Люджан пересыпал разговор двусмысленными шутками, но чтобы простолюдин посмел выказывать неуважение — это было неслыханно. Властительница на мгновение пожалела, что не надела более скромный наряд, но тут же решила, что было бы нелепо идти на поводу у беззастенчивого раба. Она ответила ему таким же презрительным взглядом.

Стражники растерялись: они боялись отпустить варвара, который не держался на ногах, и из-за этого не могли отвесить надлежащие поклоны. Старший из двух отважился заговорить:

— Госпожа, что прикажешь с ним делать? Варвару пристало опуститься перед тобой на колени.

Только когда стражник обратился к ней с этой робкой речью, она заметила, что на вощеном полу, под ногами невольника, образовались лужицы воды, окрашенной кровью.

— Пусть стоит.

Мара хлопнула в ладоши и послала слугу принести побольше полотенец. Тот мгновенно вернулся со стопкой душистых купальных простыней, низко поклонился и с запозданием сообразил, что госпожа потребовала полотенца не для себя, а для грязного варвара, которого с трудом удерживали двое стражников.

— Чего ждешь? — прикрикнула Мара. — Оботри его, не то он испортит весь пол.

— Повинуюсь, госпожа, — забормотал слуга и принялся лихорадочно промокать кровоточащую спину мидкемийца между лопатками — выше ему было не дотянуться.

Мара взвесила все обстоятельства и приняла решение.

— Оставьте нас, — приказала она стражникам.

Те отпустили варвара, откланялись и попятились сквозь раздвижную дверь.

Невольник размял затекшие руки и досадливо отстранился от слуги, а потом, взглядом испросив у Мары разрешения, вытащил из стопки несколько свежих полотенец и без посторонней помощи обтер торс и голову. Слуга в отчаянии взирал на испорченные купальные простыни, небрежно брошенные на пол.

— Отнеси полотенца прачкам, — скомандовала Мара и жестом показала рыжему невольнику, что ему разрешается взять подушку и сесть.

Его колючий взгляд по-прежнему сверлил властительницу. Маре сделалось не по себе. Этот раб с самого начала внушал ей смутную тревогу, однако причина стала ясна только теперь: она видела в нем мужчину! Но ведь рабов в Империи держали за скот. Почему же этот вызывал у нее… неуверенность? Впрочем, Мара давно научилась владеть собой, и сейчас ее лицо выражало полное равнодушие.

— Видимо, я проявила поспешность, — как ни в чем не бывало заговорила она. — По зрелом размышлении можно заключить, что наказание было не вполне справедливым.

Мидкемийца ошеломило столь откровенное признание, но он не подал виду. Его щеку прорезал шрам, оставшийся после драки на невольничьем рынке, но от этого правильные черты лица сделались еще более выразительными. Рыжая борода тоже выдавала в нем чужака, поскольку все мужчины-цурани ходили гладко выбритыми.

— Слушай меня, раб, — произнесла Мара, — я желаю узнать о твоей стране.