Разрешаю любить или все еще будет

Я был доволен. Не знаю, что повлияло на Фокова, может город, может его люди, пусть с ними у нас и не было прямых взаимоотношений. Что-то в нем стало меняться. Однако я понимал, что моему другу окончательно снять синдром страха может помочь только Кустина. Она была причиной его падения в «глубину» — пропасть. Она и могла вернуть парня к жизни. Мой друг лично выкарабкаться был не в состоянии даже при моем участии.

Я во время длинных-предлинных с ним разговоров все делал, чтобы не упоминать о Нате. Но у меня ничего не получалось. Женя заставлял меня говорить о ней и только о ней. Мне было неудобно откровенничать — рассказывать о своей любви к Кустиной. Я ничего лишнего и не сказал, но, невольно, отдал ему ее, не понимая, как это произошло.

Отдать то отдал, но Ната не принимала и отчего-то избегала Фокова, и не только его, но и меня.

Однажды я не выдержал и пошел к ней домой.

— Пусть ты и занята, занята вот так, — и я сделал движение рукой, — сверх головы, но сейчас все дела отодвинь. Я думаю — ничего не произойдет в твоей жизни катастрофического: раз-другой не встретишься с этим, как его? — Михаилом …

— Ни с кем я не встречаюсь, — резко выкрикнула Ната.

Я, конечно, понимал, что она лжет, но не стал ей напоминать об увиденном эпизоде в городе. Это для меня было не главным. Я-то стерпеть мог, а вот Женя тот нет. Главное, чтобы она держала язык за зубами и не проболталась. Взглянув хитро на девушку, я сказал:

— Вот и хорошо, что ты не встречаешься. Значит, у тебя есть время. Пошли, ты поможешь своему товарищу, ну хотя бы подтянуть «иностранный язык». Позанимайся с ним. Его ведь оставили на осень.

— Да не нужно ему все это. На учебу твоему Жене наплевать, — выдала мне Кустина. — Ты об этом и сам хорошо знаешь.

— Знаю! Согласен, что не нужно! Но, ему нужны друзья! — Я тогда насильно вытащил девушку к Фокову и всегда это делал, пока он не стал оживать — приходить в себя.

Я понимал, что Ната была рядом временно. Мне трудно было представить, что мой друг может ее увлечь. Меня он победил: я отдал ему девушку, но я — это я, а вот Михаила Потаповича ему вряд ли удастся отодвинуть. Учитель серьезный соперник, ни чета мне. Однако Кустина помогла Фокову. Иначе бы он не пришел ко мне домой, как он это делал раньше.

— Юра, Юра да вставай же ты, хватит спать. Соня! — закричал он.

Я недоумевал. Женя стоял рядом возле кровати. Мне с трудом удалось продрать глаза. Апатия, неприятие жизни у него прошли. Парень чувствовал себя бодро и готов был работать над собой.

Фоков снова с рвением засел за книги. Он без труда подтянул английский язык и успешно его сдал учительнице Клавдии Яковлевне.

В школу Женя пошел, как ни в чем не бывало. На уроках он тянул руку и, когда его поднимали, прекрасно отвечал на вопросы учителей. Я предупредил ребят, чтобы они не напоминали Фокову о том, что произошло. Что было, то было. Прошло, и нет.

4

После окончания школы я хотел жить в городе. Мне должно было повезти, я, также, как и Ната, Женя, Сеня, Виктор, Светлана, Надежда и многие другие наши ребята не хотел быть неудачником.

Александру Ивановичу — моему отцу не повезло и моей матери Любовь Николаевне. Михаил Ромуальдович и Нина Васильевна — родители Наты также были невезучими. Им пришлось вернуться в село. Правда, это было связано с Натой — девочке не подходил климат. Там, на Целине, пыльные бури вызывали у нее аллергию. В селе она пришла в себя. Однако это ничего не меняло и не считалось уважительной причиной. На пересуды сельчан по поводу своего возвращения на родину Михаил Ромуальдович и Нина Васильевна не обращали внимания.

Хорошо говорили у нас в селе об устроившихся в городе, тех, которые там жили, даже о мотающихся изо дня в день туда и обратно на электричках, например, родителях Жени Фокова, а вот остальные сельчане благосклонностью не пользовались. Неудачники они и есть неудачники.

Мы — ученики десятого класса простой сельской школы хотели жить в городе, мечтали.

Я не раз выговаривал отцу:

— Ну, что ты «уперся» в свою ферму! Работал бы лучше где-нибудь на заводе!

Он отвечал:

— Юра, сынок, ты пойми, работа на ферме мне больше подходит. У меня, да будет тебе известно, астма. Но я держусь, не умираю, возможно, оттого что работаю, живу, здесь — на родине, а не лезу в город. А потом я прошел всю войну, многое повидал и вот, что тебе скажу лучше нашего места нет!

Отец не хотел меня понимать. Он ни за какие коврижки не переехал бы жить в городской дом. Его устраивало пасти летом колхозных коров и приглядывать за ними зимой, копаться в огороде, носить воду из колодца, топить русскую печь. Он был всем доволен. Я же был готов из кожи лезть, чтобы вырваться из села. Будущее мне представлялось прекрасным, в розовых тонах, как на полотнах художников импрессионистов, вырисовывалось и манило меня.

Село собирались сносить. Я сожалел о том, и в тоже время радовался событию, которое должно будет произойти и не только я, но и многие мои друзья. Моего отца мысль о сносе села выводила из себя. Он четко следил за происходящим и горько переживал. Отец и так был невысокого роста, а тут, если его что-то мучило, весь скукоживался и становился похожим на карлика. Однажды он домой пришел в приподнятом настроении — высокий-превысокий, еле вошел в дверь. Даже задел головой притолок:

— Ура-а-а-а! — закричал мне отец прямо в ухо. — Я тут случайно увидел проект работ. Наша улица еще постоит. А вот соседнюю снесут. Кустиным, Фоковым и другим не повезло, придется уезжать.

Мать, хотя и ругала сельскую неустроенность, но отца поддерживала. Наша улица находилась у кладбища, и она боялась, что если село будет снесено, то та же участь может постигнуть и могилки.

— Ну, разве так можно, — причитала она, глядя на меня. — Твоя бабушка Вера Борисовна очень хотела дожить до того времени, когда ты женишься. Куда ты тогда пойдешь и кому скажешь, что женился? Могилки-то снесут!

— Да не собираюсь я жениться, — что мне оставалось говорить, Нату — свою девушку я должен был отдать другу, хоть и мечтал о том времени, когда можно будет уехать в город жить вместе с ней.

При сносе села нам всем должны были предоставить квартиры, и мы из разряда сельских жителей сразу же переходили в разряд городских. Мне не нужно было в городе устраиваться на тяжелую работу, чтобы получить лет через пять-десять квартиру. Жилье было гарантировано.

Я заканчивал «большую» — среднюю общеобразовательную школу — десятый класс. Тогда была десятилетка. Рядом возле бывшей казармы, то есть нашей школы из материала одной из разобранных церквей (их в селе когда-то было три) было построено здание. Оно использовалось для проведения занятий физкультуры и других школьных мероприятий. Я любил ходить туда на вечера. Мне нравилось наблюдать за Кустиной. Она по окончании концерта или танцев доверяла себя проводить. Я с удовольствием соглашался — нам было по пути.

В первом полугодии десятого класса я учился неплохо, но затем съехал. Пятерки мне ставила только лишь учительница по географии Дора Никитична. За спиной ее все называли Добрыней Никитичной из-за высокого роста и крупного телосложения. Она была одинокой женщиной, но необычайно доброй к людям. Зря оценками, не разбрасывалась, завысить — могла. Но после ты уже не смел, сплоховать у доски — не ответить. Умер бы от стыда.

Вокруг меня, как это было с моим другом Женей Фоковым, никто не бегал, не суетился. Положение с учебой я должен был исправлять сам. Как трудно мне не давалась математика, я знал ее. Правда, Иван Семенович мне пятерок не ставил. Он жалел их, берег, наверное, для своих любимчиков. Что хорошего для меня сделал этот учитель? — Заставил работать. В остальном он мне, как человек неприятен. Я всегда, даже по истечению многих лет, рядом возле него чувствовал себя плохо. Мне порой и сейчас слышится его глухой голос: «Юрий, что ты так ходишь, тебе, что обувь жмет?» — И свой: «Да Иван Семенович!» — хотя причина была не в обуви, а в самом преподавателе — я при встрече с ним так робел, что чуть не падал в обморок — «Тогда возьми топор и отруби носки», — сказал мне учитель.

Михаил Потапович передо мной, как перед моим другом Женей Фоковым себя виноватым не чувствовал и преспокойно закатил мне в четвертой четверти по физике двойку.

Десятый класс для меня был самым трудным. К экзаменам меня допустили условно. Мои успехи, вернее не успехи были напрямую связаны с самочувствием отца. Он болел, и я был вынужден его подменять на работе.

Едва оканчивались занятия, я бежал на ферму. Путь был не близкий. Мне необходимо было пересечь все село. Ферма находилась у леса. Я должен был навозить на лошади сена в сараи и разбросать его по кормушкам. Затем напоить коров. В определенные дни я чистил ясли животных — выносил навоз.

Уроки я посещал, а вот на то, чтобы сделать домашние задания у меня не хватало времени. Жаловаться мне было неудобно.

Женя, да и Ната стремились мне всячески помочь. Я их помощи был рад, однако подняться выше троек не мог.

Мне помнится день, когда экзамены были уже позади и выпускникам десятого класса вручали аттестаты зрелости. На вручение аттестата я прибежал с фермы: торопливо отмылся, надушился — вылил, наверное, полфлакона одеколона «ландыш», чтобы устранить все другие несвойственные этому торжественному дню запахи и затем, натянув на себя новый черный костюм, отправился в клуб.

После вручения аттестатов нас пригласили на банкет. Его проводили в столовой. На длинных выстроенных в ряд столах было много закусок шампанского, воды, возле учителей стояла водка, вино. Я, выпив бокал шампанского, с непривычки сразу же опьянел. Мне трудно было после выбраться из-за стола. Женя попытался мне помочь. Я отстранил его руку и сказал:

— Ты иди, не жди меня. Я скоро буду.

Во дворе зазвучал проигрыватель, и Фоков, увидев удаляющуюся фигуру Наташи, поспешил за ней.

Я вышел во двор, когда танцы уже были в разгаре. Вечер оказался прохладным. Ната подбежала ко мне и, смеясь, сняла с меня пиджак.

— Я вся дрожу! — сказала она, — скрываясь в темноте.

Импровизированную танцплощадку освещала одинокая лампочка, пристроенная тут же у стола, на котором стоял проигрыватель. Она освещала ничтожно малое пространство и служила для того, чтобы можно было выбирать и ставить нужные пластинки.

Мельком рядом с Кустиной я увидел Михаила Потаповича. Он был элегантен, его глаза блестели, а на лице не угасала улыбка. Наташа стояла красная и мяла в руках платочек.

Танцевать я не рвался. Курить я также был не охотник. Мой друг Женя то убегал куда-то, то вновь неожиданно появлялся. Меня пыталась вытащить на танец Светлана. Я не пошел, отказался:

— Ну что ты Светочка, я тебе все ноги оттопчу. — Она махнула рукой и убежала с Виктором.

Фоков имел в аттестате одни пятерки, я своим — похвалиться не мог. Показывать его кому-либо, мне не хотелось, хоть я и сдал все экзамены — злосчастную физику — учителя и предположить не могли — на пять, но вредный Иван Семенович он был у нас председателем экзаменационной комиссии, опротестовал оценку, и мне поставили тройку. Тройки я также получил по алгебре и геометрии — предметам, которые он вел. По истории и астрономии у меня были четверки. И лишь одна пятерка по географии от Доры Никитичны. С таким документом поступать в институт было страшно — кому угодно, но не мне. Мой друг Женя однажды сказал:

— Юра, ты никогда не задумывался, отчего мы с тобой вместе, рядом друг возле друга?

— Нет! — ответил я.

— Хорошо, я тебе скажу. Мы разные оттого и рядом. Это несмотря на то, что желания наши часто совпадают. Я, например, для достижения цели готов пойти на риск, чего не скажешь о тебе. Ты осторожен, однако, на финише, или лучше сказать на «пьедестале почета», можешь оказаться первым. У тебя много упрямства. Оно затыкает тебе уши. Слова других, пусть правильные, для тебя ничто. Маленькая тропинка, проложенная тобой в мыслях — уже дорога. Ты, как я понимаю, после школы собрался пойти учиться не, в так называемую, «академию», — у нас в селе было свое училище, сельскохозяйственное, — куда тебя невольно толкает Иван Семенович. Ведь нет? Ты, как и я, подобрал себе институт, и ты поступишь! Я знаю это.

Фоков говорил долго. Он во всех подробностях описал мне мое будущее, рассказал и о своем. О Наташе он молчал. Ее Женя оставлял для себя.

Я в институт рвался. Фоков тут был прав. Правда, не я один. Многие ребята из нашего выпуска хотели стать инженерами. В числе первых был он сам, затем Ната, Светлана, Надежда, Виктор.

Экзамены в вуз я сдал, но не прошел по конкурсу. Мне было обидно.

Виктор поступил в военное училище. Сеня пошел в музыкальное училище по классу баяна. Ната и Женя оказались в одном и том же учебном заведении — политехническом институте и что странно на одном факультете. Светлана и Надежда также куда-то пристроились.

Отец, как мог, успокаивал меня:

— Это я виноват! Моя болезнь оторвала тебя от учебы. У тебя еще есть год перед призывом в армию. Ты позанимаешься и поступишь. Я уже тебя трогать не буду. Можешь, если есть желание пойти на подготовительные курсы. — Я пошел на завод. Устроили меня туда по знакомству, так как я тогда был еще несовершеннолетний. Мне помог отец через своих друзей, работавших в городе.

Завод не ферма. Меня приняли в бригаду слесарей. Я долго привыкал к шуму машин, гари масла, к чрезмерно длинным часам. Время тянулось бесконечно. Я работал в одну смену. Она у меня была на час меньше, чем у остальных рабочих. У меня закладывало нос, я морщился, болели уши, не знаю, как не оглох. Бригадир, наблюдая за мной, хлопал меня по плечу и подбадривал:

— Ничего сынок, терпи! Попервости всем не сладко приходиться. Я в четырнадцать лет пришел на завод, а тебе семнадцать ты, можно сказать, взрослый.

Я терпел. Привыкал. Втягивался. На работу и с работы я ездил в электричке и на автобусе. У проходной меня не раз останавливал вахтер:

— Ты куда мальчик? — кричал он на меня, заслонив своим телом двери. Я тут же показывал ему пропуск, и он отходил в сторону, давая мне дорогу. Не знаю, как, но я доработал до первой зарплаты. Думал уже все бросить и уйти. Но в кассе я получил деньги, небольшие, но честно заработанные и это меня удержало — почувствовал себя рабочим человеком. Деньги для меня были как признание моего положения, места в трудовом коллективе. Через два-три месяца я ничем уже не отличался от других работников завода, ну разве, что своим возрастом.

Друзья от меня ушли на второй план. Мне ни до кого не было дела. Возможно, из-за того, что я сильно уставал, а потом был сломлен еще и морально. Мне требовалось время чтобы прийти в себя.

Однажды я, возвращаясь со смены, случайно столкнулся с Натой. Разговора у нас не получилось. Я боялся сочувствия с ее стороны и поэтому отмалчивался. Это она училась в институте не я. Мне же хвалиться было нечем. Девушка торопилась домой. Я проводил ее и расстался.

— Все будет нормально! — сказал я сам себе. — Еще придет мое время. Я буду на коне. Не зря мне при встрече говорит отец Наты Михаил Ромуальдович: «Юра, ты, что же нас забыл, не заходишь?» — Я его устраиваю. Во мне он видит зятя, и я им буду. Отдавать Нату Жене я не собирался. Пусть он с ней учиться в одном институте. Ну и что из того?

На заводе я работал недолго — осень и зиму. Вскоре мне пришла повестка в армию. Я тут же уволился и стал готовиться к службе. Кроме меня призывался Гришка-двоечник — переросток и еще несколько ребят моих одноклассников. Гришка появился в селе неожиданно.

— Я! — сказал он, — здесь в селе прописан, а не у отца — там трудно с пропиской. Мне у него так и не удалось закрепиться. Ну, ничего, отслужу армию и уж тогда я пристроюсь в городе. Не век же мне с бабкой жить!

Мы не имели освобождения от армии. Для этого нужно было хотя бы учиться в институте. Но я не унывал. Я был согласен. Тогда времена были не то, что сейчас — другие, и если парень не проходил армейской школы считался не мужик. Я же хотел быть мужиком.

Моя мать Любовь Николаевна устроила мне проводы. На них я пригласил в первую очередь своего друга Женю и, конечно, Нату. Кроме них было много других ребят, живших у нас на улице. Сеня пришел со своим баяном. Вечер пролетел быстро.

Мой друг крутился возле Наты — не отходил. Я часто оставался в стороне. Один раз мне все-таки удалось с ней потанцевать. Во время танца ее кудряшки приятно щекотали мне щеку. Я чувствовал ее тепло и с удовольствием поддавался новым ощущениям.

— Юра! — сказала мне девушка, — я буду ждать от тебя писем, и согласна отвечать на них. — Ее слова меня порадовали. На службу в армию я пошел со спокойным сердцем.

На память перед тем, как отбыть, покинуть село, я захотел положить в чемоданчик фотографию. После окончания школы я вместе с друзьями сфотографировался, однако получить карточку так и не смог — где-то затерялась. Я вначале спросил о ней у старосты Надежды Ватуриновой. Та отправила меня к Светлане. Светлана сказала, что передала Наташе, а Наташа Жене. Мой друг был в неведении и лишь пожимал плечами:

— Ну, что ты Юра, — сказал он, почесав свой крутой затылок. — Я видел твою фотографию, ее мне пытались всунуть. Но я тогда уезжал в город, и поэтому не взял, отказался, не помню точно, но Наташа, мне кажется, пристроила карточку Виктору. Спроси у него.

Мой сосед по парте укатил поступать в престижное военное училище. Я у него ничего не мог спросить. Так фотография и пропала.

Перед отъездом я собрал своих друзей и снова сфотографировался, правда, у фотографа любителя. Он постарался. Потратил много пленки и перевел не одну пачку бумаги. Самую из наиболее удачных карточек я прихватил с собой.

Я часто и подолгу рассматривал ту любительскую фотографию. На ней вместе со мной были мои друзья. Мы стояли возле черемухи у моего дома. Я находился в окружении Наташи, Жени, Семена, Надежды ее сестер и Светланы. В тот день Светлана была не одна: она нянчилась со своей маленькой сестренкой Юлией — родители куда-то уехали к родственникам и дом бросили на нее. При съемке я отчего-то взял девочку на руки. Лица, у нас у всех получились на фотографии серьезными. Лишь одна Юлия улыбалась. Я, часто и подолгу рассматривая фотографию, невольно задерживал на ней свой взгляд. Мне слышался тонкий голосок девочки: «Юлла, Юлла, — она не выговаривала букву «р» — а можно я тебя буду ждать?»

— Можно! — не услышав от меня ответа, сказала Светлана.

— Нет, пусть Юлла ответит! — потребовала девочка и я, поцеловав Юлию в щеку, повторил слова ее сестры: «Да, можно!»

5

В день отправки в армию я попрощался с матерью. Отец торопил меня, ему нужно было еще успеть на работу. Выскочив чуть свет из дома, мы пошли на станцию. По дороге нам встретились Ната и Женя. Друзья хотели быть со мной рядом.

На платформе было шумно. Призыву в армию подлежал не я один. Скоро подошел поезд. Меня охватило непонятное чувство: на душе было и весело, и отчего-то грустно. Вначале я пожал руку отцу:

— Давай служи, — сказал он. — Затем Фокову и уже после на виду у своих сельчан крепко-крепко поцеловал Нату.

На крик кого-то из провожающих:

— Быстрее-быстрее электричка ждать не будет, уже отправляется! — Я с трудом оторвался от ее губ и заскочил в вагон. Многое после забылось, но этот момент мне запомнился на всю жизнь.

Что еще меня удивило из того времени — показалось несуразным — это то, что мы поехали не в сторону огромного мегаполиса, а в обратном направлении — в районный центр. Уже после нас призывников посадили в автобус и повезли, минуя родное село, в многомиллионный город — в учреждение, называемое распределителем.

В распределителе мы все растерялись, как не старались держаться вместе. Я в нем пробыл два дня. Он, то наполнялся, то пустел. За время ожидания я под чистую съел все, чем меня снабдила в дорогу мать. Хорошо, что нас сводили в столовую.

Я был рад, когда, наконец, пришла и моя очередь. Видно, пришелся по вкусу прибывшим из очередной воинской части «покупателям» — это худощавому капитану и двум сержантам. Меня и еще группу таких же, как я ребят в количестве тридцати человек посадили в автобус и отправили на железнодорожный вокзал. Ночь я провел в поезде, нас куда-то везли, а утром снова мы были в автобусе. Минут через сорок подъехали к части. Она была огорожена высоким забором. Автобус, миновав ворота, остановился возле деревянной казармы по своей архитектуре, напомнившей мне школу. Здание стояло в стороне — особняком от других, потому что предназначалось для новобранцев. От моей школы оно отличалось тем, что внутри него не было дверей и еще помещение вместо классов делилось на отсеки, заполненные двухэтажными кроватями.

Мы высыпались из автобуса и по команде худощавого капитана отправились в казарму. Там, в длинном широком коридоре, он построил нас и произнес свою речь, из которой я четко понял, что должен, беспрекословно подчинятся командам всех старше себя по званию. Его слова были сказаны для того, чтобы отдать нас на попечение двум сержантам и уйти. А уж они тут же занялись выполнением бытовых задач, то есть обустройством. Чемоданчики, рюкзаки и прочие дорожные сумки мы сдали на хранение, определились с койками, на которых нам придется спать, затем построились и строем отправились в баню. Там нас остригли наголо, мы помылись и, одевшись в новую солдатскую форму, выданную старшиной, друг друга довольно сильно рассмешили. Не один месяц потребовался новобранцам, чтобы выглядеть настоящими солдатами.

В этой деревянной казарме я вместе со своими новыми друзьями прожил около месяца. Нас изо дня в день гоняли по плацу, заставляли учить уставы, по времени мы раздевались и одевались, его— время определял сержант, для чего зажигал спичку — стоило ей только прогореть, как мы должны были лежать в постели или же стоять в строю. Я очень уставал и спал как убитый, однако о Нате не забывал, как трудно мне не было. Она всегда у меня стояла перед глазами.

Курс молодого бойца окончился, нас — новое пополнение разбросали по дивизионам и различным батареям для прохождения дальнейшей службы. Там мы приняли присягу и получили боевое оружие.

Я, хоть дни и были у меня до предела насыщены, нашел все-таки время, чтобы написать письма. Конверты мне купила мать, еще на «гражданке», наверное, штук пятьдесят — пиши — не хочу.

Одно из писем ушло к Нате, другое Фокову и конечно же домой.

Из дома, так, наверное, и должно было быть, ответ пришел первым. От Кустиной я получил письмо не сразу вначале от друга, а уж затем от девушки.

Во время моей службы в армии, город вырвался на сельские просторы. Там, где когда-то стояли дома моих друзей проложили дорогу. Сельчан спонтанно по мере выделения жилой площади в спешном порядке переселили в благоустроенные квартиры городского типа. Часть села еще какое-то время продолжала жить своей жизнью. Но все это было временно, дни его были сочтены.

О судьбе села я узнал из письма отца. Наверное, никто так не переживал это событие как он. Его доставала астма. Он задыхался. А тут совсем сник, не один месяц мучился. Я представлял, как отец нелепо хватает открытым ртом воздух, чтобы сделать вздох и не может. Мать думала уже не выдержит — помрет, но нет — отец выкарабкался.

Первое время Ната писала мне исправно, но скоро все изменилось. Письма от нее стали редкими. А в одном из них — последнем я прочитал: «Извини Юра, — у меня нет возможности тебе отвечать. Второй курс очень тяжелый, я еле свожу концы с концами, приходится подолгу сидеть над лекциями. Особенно мне трудно дается… — далее шло название дисциплины. — Это такой предмет ты и не представляешь… Я буду тебе писать изредка от случая к случаю, ты не обижайся — хорошо. Ну, ладно. До свидания!»

Почту нам доставляли в казарму дневальные. Они раскладывали ее на тумбочке у входа, где проходила их служба. Письма разбирались солдатами по возвращению с занятий. Если кто-нибудь дежурил из нашей батареи, он отбирал из общей массы писем свои и раскладывал их в отсеке, бросая прямо на кровати.

Как я ждал писем от Кустиной трудно и представить. Они все не приходили. Мне ничего не оставалось делать, как соглашаться с ее доводами. Я девушке верил, хотя и переживал, торопил время: вот только закончиться курс этой самой трудной дисциплины. А он закончиться. Уж тогда Ната мне будет писать, чуть ли не каждый день. Но после мне кто-то из солдат сказал, что на третьем курсе есть еще один предмет не менее сложный. Его сдал можно и жениться.

— Это что же получается, я зря жду писем, — спросил я у него.