Пьесы. Статьи

С а б и н а. Я уже немного беспокоюсь. Подумай, до сих пор не вернулся из города!

Л е м а н с к а я. Что же тут удивительного? Такой чудесный весенний вечер! Мальчик, наверное, пошел в парк на свидание!

М а т и л ь д а. Что вы, пани Целина! Юлек такой нелюдим! Он все еще никак не может или не хочет выйти из того возраста, когда мальчики презирают девочек.

С а б и н а. Не знаю, что и думать…

Л е м а н с к а я (нюхая сирень). Говорите что хотите, а я уверена, что он сидит где-нибудь под такой вот сиренью с милой девушкой и оба забыли обо всем на свете!

С а б и н а. Не знаю… не знаю…

Л е м а н с к а я. Было бы даже странно, если бы он предпочел торчать дома в такой скучной компании.

М а т и л ь д а. Ну нет, с вами не соскучишься, пани Целина! У вас всегда найдется о чем порассказать!

Л е м а н с к а я. Только своим, деточка, только самым близким людям. А иначе нельзя, моя милая. Такие уж времена! Да, кстати, вы слыхали новую шутку, которая ходит по Варшаве?

С а б и н а. Нет.

Л е м а н с к а я. Прелесть, скажу вам! Конечно, это острота политическая. Жаль, что мы, женщины, не умеем рассказывать такие вещи, а то я бы вам сейчас рассказала. Лучше уж попросим Людвика, у него это замечательно выходит.

М а т и л ь д а. А может, вы все-таки попробуете? Ведь не в том дело, как рассказать, важен смысл. В этой шутке он есть?

Л е м а н с к а я. Милая моя Мадзя, в чем нынче есть смысл? Все вверх дном пошло! Людвичек говорит, что теперь самое выгодное — торговать огнетушителями, потому что мы попали из огня да в полымя… А он, к сожалению, работает в бумажной промышленности. Однако я вижу, Сабинка, что тебя этот разговор ни капельки не занимает…

С а б и н а. Извини… Я немного расстроена. Все из-за Юлека.

Матильда подходит к окну и смотрит на улицу.

Л е м а н с к а я (дружески сжимая руку Сабины, с неожиданным пафосом). Как это прекрасно и трогательно, дорогая, тревожиться за того, кто служит правому делу!

С а б и н а (поглощенная своими мыслями). Как ты думаешь, Целина… долго еще все это продлится?

Л е м а н с к а я. Что именно?

С а б и н а. Ну, эта неразбериха… этот разлад между людьми… эта смута, от которой никому добра не будет. Ведь скоро год, как кончилась война. И какая война, подумай! Пора бы улечься буре… пора матерям перестать дрожать за сыновей, а сыновьям залечить душевные раны после пережитых ужасов…

Л е м а н с к а я (конфиденциальным тоном). Людвичек говорит, что надо потерпеть еще полгода, самое большее — год, а там все переменится. Но иногда он добавляет, что вообще ничего нельзя предвидеть и что история — не календарь. Насчет календаря я не совсем поняла, но, кажется, это что-то не особенно утешительное. Впрочем…

Входит  О к у л и ч.

(Увидев вошедшего.) Ага, вот пришел Виктор! Может, он нам объяснит…

О к у л и ч (здороваясь). Что я должен объяснить, Целинка?

Л е м а н с к а я. Скажи, мой милый, ты не знаешь случайно, что это значит: «история — не календарь»?

О к у л и ч. Кто это сказал?

Л е м а н с к а я. Как кто? Людвичек!

Быстро входит  Л е м а н с к и й.

Л е м а н с к и й. Друзья, вы представить себе не можете, сколько дел можно сделать в аптеке за пять минут. (Жене.) Знаешь, я чуть не купил по случаю великолепные старинные часы рококо! Ну, здравствуйте! Сабина, целую ручки! Как здоровье, Виктор? Мадзя, смотри, что я купил тебе: шампунь для мытья головы, настоящий французский… (Жене.) А часы я попросил отложить для меня до завтра… Да, вот еще жевательная резина для Юлека… Но Тереза мне сказала, что его до сих пор нет, — это правда?

С а б и н а. Виктор, ты не знаешь, почему до сих пор нет Юлека? Куда он мог пойти?

О к у л и ч. Понятия не имею. (Леманской.) Сабине все еще кажется, что Юлек — малыш в коротких штанишках, и каждый его шаг…

С а б и н а. Да, для меня он ребенок… только ребенок!

Л е м а н с к а я. Бог с тобой! Когда вы перебрались сюда из Варшавы после восстания, моя Франка и тогда уже не знала, говорить ему «ты» или называть его «пан Юлек». А ведь с тех пор прошло полтора года.

О к у л и ч. Ты знаешь, Целина, что я человек твердых правил. Я старался и Юлеку с самого детства привить то, что называют мужеством.

Л е м а н с к а я. Почему же привить? Он, наверное, унаследовал его от тебя, Виктор.

О к у л и ч. Я в этом не уверен.

Л е м а н с к а я. Ты слышишь, Сабинка, что он говорит? Как тебе нравится этот скептицизм?

С а б и н а (с нервным смешком). Это не скептицизм. Это скромность.

О к у л и ч. Нет, это, скорее, философия семейного счастья. Не так ли, Сабина? (Повернулся к окну.) Людвик! Матильда! Что вы там шепчетесь, как заговорщики?

Л е м а н с к и й. С Матильдой устраивать заговоры? Да ведь она энтузиастка законности.

Подходят к столу.

Ей только статьи писать в правительственных газетах.

М а т и л ь д а. И писала бы, если б умела.

Л е м а н с к и й. Никакого умения для этого не требуется. Достаточно держать нос по ветру.

М а т и л ь д а. Ох, я и так уже в этом доме считаюсь паршивой овцой — правда, папа?

О к у л и ч. В этом доме уважают принципиальность и не терпят оппортунизма.

С а б и н а. Перестань, Виктор! Что за слово!

Л е м а н с к и й. Да, немножко сильно сказано… Такие громкие слова хороши на собраниях, а не в семейном кругу.

О к у л и ч. Ну хорошо, скажем не оппортунизм, а просто малодушие. Давайте выпьем.

Л е м а н с к а я. По правде говоря, я не могу осуждать Матильду. Если бы я пережила то, что она в немецких лагерях, — господи, да я, стойкая довоенная Леманская, через месяц-другой примирилась бы даже с народной демократией! В конце концов, живем мы кое-как…

О к у л и ч (с издевкой). Да-да! Кое-как живем…

Л е м а н с к и й (с полным ртом). Конечно, отрицать нельзя: кое-как живем.

С а б и н а  встает и выходит.

М а т и л ь д а. Вы меня просто возмущаете! Неужели нельзя не брюзжать? Просто жить — разве это мало? Свободно ходить по улицам, читать газету, радоваться, что опять ходит автобус, что дети шумят в школе, что милиционер регулирует движение, что все вокруг живут, суетятся, поют или бранятся…

Л е м а н с к и й. Вы уж меня извините: я из тех, кто больше бранится, чем поет. Но, пожалуй, такие молодые существа, как Мадзя…

О к у л и ч. Да, особенно если они еще только два месяца прожили в Польше!

М а т и л ь д а. Я не считала, папа! Не считала! Может, уже год, а может, только один долгий-долгий день!

Л е м а н с к а я. Ах, это все май, май так настраивает молодежь! Кстати, Мадзя, я видела тебя в среду на первомайской демонстрации.

Л е м а н с к и й. Теперь это не имеет значения. Кого там только не увидишь!

О к у л и ч. Я не видел никого. Я просто в этот день не выходил из дому.

М а т и л ь д а. Мнение отсутствующих не в счет, папа!

О к у л и ч. Для тебя, Мадзя, важно только мнение твоего директора… ах, извини, товарища директора… Ягмина, или как его там…

Л е м а н с к а я. Этот Ягмин, видимо, у них важная особа.

М а т и л ь д а. Никакая он не особа, пани Целина! Просто очень умный и обаятельный человек.

О к у л и ч. Тем хуже.

М а т и л ь д а. Почему хуже? Для кого?

О к у л и ч. Умный и обаятельный враг гораздо опаснее, чем глупый и подлый.

М а т и л ь д а. Папа! Не говори таких вещей, противно слушать!

О к у л и ч. Не сентиментальничай, дочка! В политике люди оцениваются иначе, чем на товарищеской вечеринке.

М а т и л ь д а (вскакивает). Тогда это не политика… (Порывисто отходит к окну, стоит спиной к отцу. Через минуту говорит через плечо.) Это просто ненависть! (Смотрит в окно.)

Л е м а н с к а я. Признаюсь, никогда я не могла понять, для чего люди занимаются политикой! Право, все зло на свете от людей с так называемыми убеждениями.

О к у л и ч. Все зависит от того, какие убеждения…

Л е м а н с к а я. Все равно какие. Всякий, у кого есть убеждения, непременно хочет переубедить других, и от этого все беды. Ты со мной согласен, Виктор?

О к у л и ч (снисходительно). Вот и ты, очевидно, желаешь меня переубедить. Но это тебе не удастся.

Л е м а н с к и й. Все же Целина до некоторой степени права. Убеждения — вещь прекрасная, но обременительная. Зачем, скажите, всякий раз доставать из кармана тысячу, если надо купить только коробку спичек? Нет, я свои убеждения прячу подальше, как прячут в бумажник подальше крупную ассигнацию. А на каждый день у меня имеются мелкие, разменные…

О к у л и ч. А я, наоборот, всю жизнь ставил крупные ставки.

Л е м а н с к а я. Не удивительно, ведь ты был кавалерийский офицер! Ах, как ты был хорош в те годы, до тридцать девятого! Я чуть было не влюбилась в тебя.

О к у л и ч. Да, я играл и продолжаю играть на крупные, хотя мне сейчас временно не везет.

Л е м а н с к и й. Ну конечно, временно! Такая уж полоса…

О к у л и ч. Все или ничего — вот мое правило. Только так и стоит играть. Понимаешь, Людвик?

Л е м а н с к и й. Понимаю. Это наш пресловутый польский стиль. «Все или ничего». А чаще всего получается «ни то ни се».

Входит  С а б и н а.

С а б и н а. Что же вы не едите?

О к у л и ч. Нам недоставало хозяйки, Сабина. Надо было подать пример.

С а б и н а. Прошу прощения. Я выходила на крыльцо. Места себе не нахожу!

Л е м а н с к а я. Ну, ты уж вообразила бог весть что… А твой негодник, наверное, сейчас явится.

Матильда отходит от окна и садится около Сабины на ручку ее кресла.