Аз грешный…

– А на местах этим ведают служилые люди Разрядного приказа.

Гришка был хорошо осведомлённым человеком и для шведской тайной службы был просто находкой.

Для успокоения совести Гришка разов по сто в день повторял молитву: «Господи Иисусе, владычица моя Богородица, помилуйте мя грешного!». Один грамотей сказал ему, что если эдак три года твердить молитву, то наступит прощение всех грехов. Он теперь не пропускал ни одной праздничной службы и регулярно ходил в церковь.

Комиссар Эберс доложил в Стокгольм, что ему удалось завербовать в Посольском приказе важного тайного агента. «Оный субъект», – писал комиссар, – «хотя и русский, но по симпатиям – добрый швед. Он обещался впредь извещать меня обо всём, что будет писать посол Волынский и какое решение примет Его Царское величество относительно Вашего Королевского величества».

В конце письма Эберс сделал приписку, что на подкуп агента он затратил сто червонцев, не считая угощения, подтвердив тем самым, что шпионаж – неиссякаемая золотая жила и для вербовщиков, и для их жертв.

Побег

Увы, мне! Кого мя роди мати!

Протопоп Аввакум, «Челобитная царю Фёдору»

Война с Польшей продолжалась в виде мелких стычек, в которых успех оказывался то на одной, то на другой стороне. И русские, и поляки устали от многолетнего противостояния, исчерпав все свои силы и средства и продолжая воевать больше из упрямства и сохранения престижа, чем из надежды добиться успеха.

Основным камнем преткновения в споре между обоими государствами стала отколовшаяся от Москвы Украина. Изменник Выговский, избранный в гетманы мимо сына Хмельницкого, умело играя на недовольстве полковничьей верхушки неуклюжими мерами царских ставленников, на определённое время сбил народ с панталыка и открыл для царя Алексея Михайловича на юге ещё один опасный театр военных действий. Впрочем, народ украинский ещё хорошо помнил прежние польские порядки и бесчинства польских панов, и запорожские казаки стали задумчиво дёргать себя за усы и всё чаще молить Бога за здоровье царя Алексея Михайловича.

– Ваше величество, – докладывал королю Яну Казимиру гетман Потоцкий после того, что он увидел на местах, – не изволь ожидать для себя ничего доброго от здешнего края. Все жители его скоро будут московскими. Они того хотят и только ждут случая, чтобы достигнуть желаемого.

Так оно потом и вышло. Подрос сын Хмельницкого Юрий, и верные царю казаки прогнали Выговского, избрав Юрия гетманом. Чаша весов на Украине снова стала склоняться в сторону Москвы, но не надолго. Юрий Хмельницкий, в отличие от отца, был слабым правителем и не удержал в руках булаву. Скоро власть на Украине захватил гетман Дорошенко, начавший опять интриговать против Москвы, татар и Польши одновременно – он мечтал о самостийной Украине.

Ян Казимир давно уже понял, что войну с Московией нужно было как-то завершать. В промежутках между военными действиями он посылал в стан русских своих послов, прощупывал, насколько податливыми и уступчивыми сделались они за эти годы, но до мирного разрешения спора было ещё далеко. Москва, заключив мир со шведами, не поддавалась на предложения поляков, требовавших целиком отдать им и Украину и Белоруссию. Ордын-Нащокин, частенько бывавший на этих съездах уполномоченных, считал, однако, условия поляков вполне подходящими и готов был пожертвовать Малороссией, но царь, несмотря на всё уважение и дружбу, которую он питал к своему любимцу, и слушать не хотел о том, чтобы возвращать православных братьев своих и сестёр под ярмо католиков.

В середине декабря, когда первый запоздалый снежок прикрыл всю наготу и срамоту земли русской, Григорий Котошихин выехал из Москвы. Путь его опять лежал на запад. Он ехал в стан русских войск полковым дьяком, то есть должен был справлять там должность навроде дипломатического помощника при воеводах князьях Черкасском и Прозоровском. Ввиду участившихся съездов между русскими и польскими уполномоченными князья-воеводы попросили царя прислать к ним “ дюже знающего языки и переговорное дело» человека.

А которому боярину и воеводе… лучится писать к царю против всяких дел отписки, и они пишут таким обычаем: «Государю царю и великому князю» имя его царское и титла, а по титле «холоп твой Яшка Черкасской, Ивашко Воротынской (или кто-нибудь) со товарищи (или один) челом бьют (челом бьёт)», потом дело; а княжеством ся не пишут и чину своего не поминают.

Царь дал указание Алмазу Иванову подобрать такого человека, и теперь Котошихин в глазах Черкасского и Прозоровского представал как доверенное лицо самого великого государя.

Думный дьяк Посольского приказа Ларион Лопухин в реестре выдачи жалований за 1664 год сделал отметку: «…и в нынешнем 172 году24 жалованье двадцать рублев Григорию Котошихину для полковой службы дано сполна по особой выписке; да ему ж в приказ и подмоги двадцать четыре рубли». Деньги были не ахти какие, но на прокормление хватало.

И Гришка поехал под Смоленск с большой охотой. Москва ему сильно надоела. Особенно обременительным делом оказалось потрафление сразу двум сторонам: и своим и шведам. Приходилось всё время держать ушки на макушке, чтобы не опростоволоситься перед приказным начальством и не ударить в грязь лицом перед комиссаром Эберсом. Эберс впился в него, словно пиявка и не пропускал ни одной возможности для того, чтобы «выдоить» из подьячего нужные сведения.

Это Гришке было не по нраву: он считал, что добросовестно служил шведу, но нельзя же, в конце концов, быть таким наглым, чтобы требовать приношений чуть ли не каждый божий день! Совесть-то должна быть у лютеранина! А потом: что ж швед за свои сорок карбованцев всю жизнь на Гришке верхом кататься станет? Нет, так Гришка не договаривался! Он как-то намекнул Эберсу, что, мол, пора бы и честь знать и прибавить ещё деньжат, но в ответ тот только похлопал Гришку по плечу и сказал, что «за шведской короной жалованье не пропадёт, ты работай, мил-человек!»

Так что командировка оказалась как нельзя кстати. Спасибо Афанасию Лаврентьевичу – это его стараниями Котошихин получил назначение. Пусть теперь этот жирный свейский кот попляшет без него! Жёнка, правда, плакала и жаловалась, что опять остаётся одна-одинёшенька, ну а что он-то мог поделать? Видно, бабам так на роду написано: плакать, ждать да тосковать. О-хо-хо-хо-хо! Само собой, жалко её, горемычную. Чего хорошего она видела в жизни?

А отца он так и не нашёл с мамкою. Так и сгинули где-то, и вряд ли когда он узнает, где они нашли свой последний покой. И на могилку ихнюю никто не придёт. Сначала Гришка был очень зол на Прокопия Елизарова и даже думал его где-нибудь выследить и пришибить ненароком. Но потом подумал, что Прокопий тут ни при чём, он такой же подневольный, как и сам Гришка. Мало что душу загубит христианскую, так дознаются, и его ещё самого сведут на Лобное место. Довольно ему уж тех прегрешений, что пошёл на измену – теперь век этих грехов не отмолить! Загубил он, видать, головушку свою забубённую! И некому об этом было поведать и излить свои слёзы покаянные.

Почему-то вспомнился Воин Ордин-Нащокин. Уж какие-такие причины вынудили его предаться ляхам? Чего ему в жизни не хватало? Котошихин знал, что народишко гуртом бежал из царства Московского, спасая животы свои от неправды царской или боярской. Их-то можно было понять. Можно было понять и князя Курбского, изменившего царю Ивану Васильевичу Грозному. А, впрочем, Курбский тоже с жиру взбесился, возомнив себя выше самодержца российского. Все они, бояре, одним миром мазаны – эти спесивые, грубые и алчные псы, ждущие только удобного случая оттяпать кусочек государственного пирога! Так было и прежде при царе Иване Васильевиче, так было и при Борисе Годунове. Особенно разнузданно повели себя бояре в пору Смутную, продавая самое святое ради наживы – веру православную, государство российское и народ свой.

Цари вспоминали о низких людишках только тогда, когда их припирала беда, когда им надобно было устоять против заговоров боярских. Это Гришка уразумел из рассказов старых дьяков и из летописей, которые время от времени приходилось поднимать из архивов. Но ведь Воин – это не князь Курбский, не ужившийся с царём в одном царстве-государстве. Воин – всего-навсего такой же подьячий Посольского приказа, как и Гришка. С чего бы это такой мелкой сошке не ужиться с Тишайшим? Не от отца же и родной матери бежал он в Польшу! Кто же ему угрожал в царстве Московском, и чем ему было плохо в нём жить при таком важном отце-боярине? А может быть, как и Гришка, попал какому-нибудь заморскому гостю на крючок и захотел скрыться? Недаром, знать, воспитателями у него были ляхи.

С такими думами покидал Котошихин Москву. Предчувствие ему почему-то подсказывало, что видит он белокаменную в последний раз, а потому, переправившись у Дорогомиловской слободы на другой берег Москвы-реки, он остановился, слез с коня и оглянулся назад. На востоке вставало позднее и редкое в эту пору солнышко, оно осветило своими лучами колокольню Ивана Великого, скользнуло по башням Новодевичьего монастыря и пробежало по всей столице первопрестольной. Ах, как хороша была Москва в снежном уборе! Словно невеста в белом подвенечном наряде. Раньше он этой красоты как-то не замечал. Он многого прежде не замечал или старался не замечать.

– Прости-прощай, Москва-матушка! Не поминай лихом, если что… – прошептал он. Если что… Он и сам не знал, что. Так сказал на всякий случай. Принято так у всех православных христиан. Он смахнул набежавшую неведомо с чего слезу и полез на коня. Прямо над головой закаркала мокрая нахохлившаяся ворона. Гришка вздрогнул, хлестнул своего Буланого нагайкой по крупу и поскакал прочь. От копыт полетели ошметья полузамерзшей земли.

Скоро повалил густой мокрый снег, и Москва пропала за серо-белой завесой.

Ровно через месяц шведский резидент в Москве отправил в Стокгольм тайный отчёт о своей деятельности, в котором жаловался на потерю важного источника информации: «Мой тайный корреспондент, от которого я всегда получаю положительные сведения, послан отсюда к князю Черкасскому и, вероятно, будет несколько времени в отсутствии, что для меня очень прискорбно, потому что найти в скором времени такое лицо мне будет очень трудно».

Князь Яков Куденетович Черкасский, он же Урускан-мурза, был неплохим воеводой, а ещё лучшим – рассказчиком. Происходил он из знатного черкесского25 рода, был крещён и воспитан в Московии, усвоил все порядки и обычаи московитов, но вот от кавказского акцента до конца дней своих так и не избавился. Особенно трудно ему было попасть в русское произношение в начале речи или когда сильно волновался. Человек он был весёлый и не унывающий и старался ко всему относиться философски, надеясь в беде на подсказку Всевышнего:

– Не горуй, княз Иван, – утешал он Прозоровского после неудачной вылазки в лагерь к полякам, – нынч нэ повезло – завтр сы Божией помощь намынём бока ляхам. Памяни мой слово, намынём!

И действительно, в следующем бою перевес оказывался на стороне русских войск. Победа в значительной степени примиряла брюзгливого и чванливого Прозоровского и с выскочкой Черкасом, как он называл про себя товарища-воеводу, и с самóй походной жизнью.

Воевать становилось всё труднее, потому что прибывавшее к поредевшим войскам пополнение для ратного дела приспособлено не было. В пехоте мушкетов было мало – в основном надеялись на копья и бердыши, а у кого они были, то обращаться с ними не умели и использовали их в рукопашном бою как дубины. Если и удавалось зарядить пищаль, выстрелить и убить из неё двух-трёх поляков, то радости было, как у малых детей, а что своих сотню на поле боя клали – это ничего! На конницу смотреть было стыдно: лошади негодные, нескаковые, сабли тупые, одежда на конниках разношерстная. Во время боя прячутся все по кустам и молятся, чтобы Бог дал им нажить лёгкую рану: тогда и война кончится, и награду от царя получить можно. А как пойдут ратники с боя в свой стан, они присоединятся к ним и делают вид, что тоже воевали.

После заключения мира со шведами Иван Семёнович Прозоровский стал вдруг считаться большим специалистом по переговорным делам и в таковом качестве был назначен в помощь воеводе Черкасскому. Но и Куденетович не подчёркивал своё ратное превосходство над Семёновичем. В жилах князя Якова, видать, не зря текла кровь то ли кабардинских, то ли чеченских беков, он инстинктивно чувствовал, что Прозоровский возник рядом с ним не просто так. Второй воевода должен был контролировать действия первого – и не только потому, что князь Яков происходил из иноземцев. Подсылая к воеводам помощников, царь пытался предотвратить самоуправство, воровство и измену в высших эшелонах власти: вдвоём-то поди сделай что-нибудь незаметно! Второй тут же и донесёт! Тем более что Черкасский был калач тёртый – много лет он вместе с двоюродным дядей царя Никитой Ивановичем Романовым возглавлял оппозицию царскому воспитателю и временщику Борису Ивановичу Морозову.

Нет, в коллективном руководстве войском был-таки смысл. Даже несмотря на то, что воеводы состояли в родстве. Тот же князь Яков был женат на сестре князя Ивана! Но, видать, царь знал, что делал, посылая к Черкасскому свояка. Другое дело, что на ратные успехи двоевоеводство сказывалось самым отрицательным способом, потому что более смекалистому в ратном деле князю Черкасскому самостоятельно невозможно было принять ни одного толкового решения. Воевода Прозоровский «из принципа» накладывал на эти решения вето.

В конце концов, князья договорились руководить войском по очереди: неделю – один князь, а другую – другой. Поскольку ответственность перед царём была общей, то в проигрыше, естественно, оказывался князь Черкасский. Он свои сражения в основном выигрывал, и эту честь с ним делил неумёха Прозоровский. Прозоровский с поля боя чаще всего уходил побитый, но ему уже оттого было легче переносить эти поражения, что ненавистный Черкас брал на себя долю вины. Зато возиться с польскими переговорщиками Черкасов полностью предоставил в ведение Прозоровского.

Вот так и воевали наши горе-богатыри, топчась на месте и утешая себя тем, что сумели закрепиться на подходах к Смоленску.

Нынче оба князя сидели в Брянске и пребывали в благодушном настроении: отряд рейтар под командованием немца Краузе в пух и прах разбил заблудившийся в лесу эскадрон польских гусаров. Князья сидели за столом и бражничали, вкушая захваченные у поляков заморские вина.

– С божий помощь, кыняз Иван, мы-таки одолеем супостатов. Ищо одына-дыве такой викторий и войско наше дывинется выперёд, – утверждал Черкасский, разгуливая по избе, тускло освещённой лучиной.

Прозоровский сидел за столом и отпивал рейнское мелкими глоточками.

– Куды как было бы отлично, – вздыхал он, колыхая животом. – Токмо провиант уже давно на исходе, солдаты и стрельцы всё уже подъели и жрут кору древесную. Порох и прочее снаряжение из Москвы ещё не подоспели.

– Придёт снаряжений, куды ж ей деться? – убеждённо говорил Черкасский, наливая из жбана в огромный серебряный кубок вино.

– Ну и придёт, а что с ним делать-то? Зима на носу, небось, по колено в снегу не навоюешь много. Да и кавалерию кормить нечем.

– Ну и чито же? – парировал Черкасский. – Ляхи тож не в лето попадут за свои грехи! Они тоже должны чем-то кормить своих коней.

– Воинство наше духом пало, – продолжал жаловаться Прозоровский.

– Не правда, воин наш от голод-холод толка злей становится. Нэ вэришь? Тогда слушай, что я тибэ расскажу. Тибэ вэдомо, как дыва года тому назад погиб воевода Мышецкий?

– Как же… Он оборонял Вильну.

– Вот-вот. Ляхи четыре года не воевали и копили супротив нас силы. Дюже злые они были, потому как в первые же месяцы войны потеряли все земли литовские, украинские и белорусские. Да… Сам король Казимир выступил во главе войска и неожиданно напал на город. Осада продолжалась долго, поляки кажинный день совершали пыриступ за пыриступом, силы у воеводы Мышецкого таяли, но он пыродолжал геройски оборонять город. Когда кто-то из полковников намекнул на то, чито мол незачем зря погибать и чито надобно сдать крепость, воевода Мышецкий выхватил из ножен саблю и на глазах у всего православного воинства отрубил говорившему голову. После этого город оборонялся ещё несколько недель, и поляки уже отчаялись взять его до начала зимы. Король, одначе, скоро узнал, что русские в крепости голодают, они уже сыели всех лошадей, собак и кошек, и стал посылать к Мышецкому послов с предложением сдаться и обещанием отпустить всех живых и раненых с почётом и оружием домой. Но воевода и слушать об этом не хотел. Да и не только воевода – все его воины были с ним заодно. Они хотели лучше умереть за Русь святую, нежели сдаться. Да…

И вот осталось у Мышецкого всего измученных голодом семьдесят восемь человек, и поляки ворвались, наконец, в город. Мышецкий бросился в пороховой погреб, чтоб взорвать всю крепость, но не успел добежать, потому как зело ослаб от голода, и ляхи его схватили. Его привели к королю и приказали поклониться, но Мышецкий отказался. – «Какой милости ты ждёшь от меня?» – спросил Ян Казимир насупясь. – «Никакого милосердия от тебя не требую, а желаю себе смерти», – ответил воевода.

– Вот дурак! – вырвалось у Прозоровского. – Надобно было попросить отпустить домой.

– Надобно, да не попросил. Мышецкий был настоящий джигит. Тогда поляки казнили хыраброго воеводу. Не хватило у них великодушия и воинской чести, чтоб отпустить храбреца с миром… А ты говоришь, дух слабый у нашего воинства.

– Да уж, поляки – они такие… дюже дерзкие, – неопределённо промурлыкал Прозоровский.

– Подылый, я полагаю, народ. Задиристый и пустой. Тьфуй!

– Тьфу-то тьфу, а вот одолеть их никак не могём!

– А потому не могём, чито и сами такие стали! Выгадываем всё… Эх, да что тут гаварить!

Черкасский в сердцах брякнул пустой кубок на стол и отвернулся.

В избе стало тихо – только слышно было, как трещит лучина, за печкой шуршит сверчок и тяжело дышит князь Прозоровский.

Котошихин нашёл царских воевод в Дуровичах, в нескольких верстах от Смоленска. Городишко был вконец оскудевший, запаршивевший и обезлюдевший – как и все населённые пункты этого края, вдоль и поперёк исхоженные русскими, польскими и литовскими войсками. Посадские люди все давно разбежались, острог был разрушен – в чесноке зияли огромные проходы, починить которые было никому недосуг. В городе осталось сот триста немощных стариков, старух и случайных людишек да примерно столько же голодных собак и кошек. Ночью по улицам пробегали стаи волков, задирали несколько собак и тем самым облегчали город от бремени их содержания.

Расположились воеводы в брошенном купеческом доме.

Князь Иван Семёнович встретил Котошихина настороженно – он знал дьяка по Ливонии и ничего хорошего от его присутствия здесь не ждал – Гришка был человеком Посольского приказа, и этим всё было сказано. Князь Яков Куденетович тоже был проинформирован об этом, но вели себя воеводы любезно и миролюбиво.

– Давыненько мы тебя уж тут подыжидаем, слава Богу, прибыл, наконец, – приветствовал его Черкасский.

Прозоровский ограничился еле заметным кивком, сопровождаемым таким же невнятным бормотанием.

– С дороги приустал, небось, Григорий Карпыч? – неискренно засуетился Черкасский. – У нас тут ни мыльни, ни тёплой печки нетути. Сами все закоростели донекуда. Вот перекусить для тебя что-нибудь отыщется. Но не обессудь: разносолами и закусками не богаты. Савелий, принеси подьячему поесть.

Откуда-то возник рыжий веснушчатый челядник, рукой смахнул для блезира пыль со стола, бухнул на стол кружку кваса и холодный кусок засохшего отварного мяса и ушёл.

Котошихин, не дожидаясь второго приглашения, сел за стол и начал руками крошить мясо и запивать его кислым квасом. Свои припасы в дороге давно кончились, и последний раз его кормили накануне вечером в Смоленске. Значит, с тех пор прошло чуть ли не сутки.

– Ну, говори, с чем приехал, – требовательно сказал Прозоровский, возмущённый тем, что приходится ждать, когда кончит есть этот безродный дьячишка.

Гришка прервал еду и достал из сумки два запечатанных бумажных свитка, один из которых был послан из Разрядного приказа, а второй содержал указания Алмаза Иванова воеводам принять Котошихина в качестве помощника по переговорным делам:

– Отписка из Посольского приказа и грамота из Разрядного. Там всё сказано.

Прозоровский сорвал печать со свитка посльского приказа, развернул бумажный рулон и стал внимательно читать. По прочтении он протянул бумагу Черкасскому, тот быстро пробежал её глазами и бережно скатал в рулон и положил на стол.

– А на словах передать есть какое поручение? – спросил он Гришку, который уже уплёл всю еду и приготовился к беседе.

– На словах великий государь передал, чтобы воеводы не оставляли в мыслях пользу государства московского, строго правили промысел воинский, наблюдали честь русскую и веру православную. – Тут он прибавил немного железа в голос, и воеводы при этих словах многозначительно переглянулись. – Касаемо провианта и ратных припасов передано, что из Москвы вслед за мной выходит большой обоз, так что всё необходимое вскорости должно прибыть в Смоленск.

– Вот и отлично, – обрадовался Черкасский. – Вот тогда мы и всыплем полякам по первое число.

– А восполнение нашему войску будет ли? – поинтересовался Прозоровский.

– Мне об этом сказано не было, – ответил Котошихин, – но, по моему разумению, ждать его вряд ли стоит. Народишко совсем оскудел, от службы уклоняется, да и казна царская вельми иссякла. О бунте недавнем слыхали?

– Это уж как водится, – уклончиво ответил Прозоровский. – Слишком мягок наш батюшка-царь, надобно было содрать со всех смутьянов живьём шкуру!

– Шкуру-то и так всю содрали, – сказал Гришка, – хлебушко вздорожал сильно, но и того скоро не будет. И некому воззреть на бедность и голод людские.

– Ты эти речи изменнические брось, дьяк, это не твоего ума дело! – строго прикрикнул Прозоровский. – Ишь рассупонился тут и мает непотребное супротив государя и порядков царских! Мы не позволим!

– Оставь, кынязь Иван, – вступился Черкасский. – Мы не в Москве, чай, а промеж себя. Промеж своих чего не бывает?

– Потворствуй, потворствуй, князь, – взвизгнул Прозоровский, – вот он первым и донесёт на нас, что мы терпим его богопротивные речи! – Он ткнул своим коротким указательным пальцем-колбаской в Гришку.

– Это ты напрасно, князь, – обиделся Гришка и встал из-за стола, кланяясь в красный угол. – Мы свою честь и совесть хорошо понимаем. Да и правда твоя, воевода – не моё это дело. Не для этого я сюды прибыл. Куды на ночлег-то прикажете пройти?

Гришку отвели в какой-то домишко, спрятавшийся за поломанной изгородью тут же во дворе поодаль от основного дома и предназначенный, вероятно, для обслуги. На следующий же день походная жизнь закрутила его своей непрерывной чередой событий, непредсказуемостью и опасностями.

Разрядный приказ прислал циркулярный наказ всем порубежным воеводам:

«…А которые люди учнут воровать и к литовским людем с вестьми ходить, и кто учнёт с литовскими людьми и изменникам съезжаться, и ему тех людей велети имати и про измену и всякое воровство роспрашивати, и всякиесыски сыскиват накрепко. Да будет кто доведётся до пытки, и тех пытать накрепко, а что оне в роспросе и с пытки начнут сказывать, и те роспросные и пыточные речи присылати к государю, к Москве, а тех воров метати в тюрьму, до государёва царёва и великого князя Алексея Михайловича всеа Руси указу, да о том ко государю писать…»

Наказ читал князь Яков Куденетович, а князь Иван Семёнович кряхтел, чесал бороду и часто моргал глазами. Воровства и сношений местных людишек с ляхами да литовцами у них тут тоже хватало вдосталь. Прочитав наказ, Черкасский свернул его снова и, подмигивая Прозоровскому, спрятал за пазуху:

– Чуешь, кыназ Иван, чем дело пахнэт?

Утром Гришка проснулся рано, но не оттого, что выспался, а от клопов. Эти твари, питавшиеся живым телом, по всей видимости, истосковались по людской кровушке и набросились на Котошихина со всей своей клопиной неистовостью. Но вставать всё равно не хотелось, он лежал в полумраке, пялил глаза на свет, машинально шлёпал себя то по одному месту, то по другому и не сдавался, размышляя о том, как у него будет складываться день.

Наконец он не выдержал и резко встал с дощатого настила. Плеснул из ковша холодной водой в лицо, вытерся короткой ширинкой, натянул холщовую срачицу на искусанное тело и вышел во двор.

За воротами послышался топот копыт, показалась одна лошадиная морда, другая, потом за ними выплыли сами всадники. Со своего ночного промысла возвращался конный дозор – князь Черкасский неуклонно посылал конных людей на разведку, они были глазами и ушами войска. В соседних лесах то и дело обнаруживались польские дозоры и лазутчики, и пока все военные действия ограничивались мелкими стычками этих ночных дозоров. Спустя некоторое время противники, в зависимости от полученных лазутчиками данных, начинали активные боевые действия. Впрочем, до генеральных сражений дело не доходило – мелкие отряды нападали на отдельные города и сёла, брали в плен зазевавшихся или отсталых вояк, грабили тылы и обозы и снова возвращались в свой лагерь.

К седлу одного из конников была привязана верёвка, а на другом конце верёвки, связанный за обе руки, болтался какой-то человек в польской одежде. Въехав во двор, старший разъезда – дюжий сотник – ткнул пленника бердышем пониже спины и прикрикнул:

– Иди, иди, голубчик, не упирайся! Не прогневайся – прогоны на тебя не успели выписать!

Гришка заметил, что удар бердыша был щадящий, а голос сотника звучал добродушно. Было видно, что конник делал это больше для порядка, чтобы пленный не подумал, что попал к русским в гости на пир, а московский дьяк видел, что ратники царя свою службу знают.

– Что за птицу, добрые молодцы, поймали? – спросил Гришка, когда процессия поравнялась с ним.

– Видать, лазутчик ихний, шёл к нам, – ответил старшой. – Что зенки-то вылупил? – закричал он снова на пленного. – Не доволен, поди?

Пленный поднял голову и взглянул на Котошихина. Разбитая губа, тёмные взлохмаченные волосы, живые умные глаза. Где же видел он эти глаза? Когда?

Стражники подъехали к крыльцу, а Гришка всё глядел пленному вслед и гадал, где и когда он мог встретиться с этим человеком. Пленный, по всей видимости, тоже узнал Котошихина и оглянулся на него, пока его волокли мимо.

Старшой отвязал верёвку от седла и повёл пленного в дом. Скоро прибежал челядник Черкасского и позвал Гришку к воеводам.

«Ага, видно, сейчас будет учинён допрос», – догадался Котошихин и начал быстро собираться. Вероятно, поляк не говорил по-русски, и понадобилась его помощь.

Когда Котошихин вошёл в избу, пленник всё ещё был на привязи, и стражник стоял рядом с ним и держал верёвку в руках, ожидая дальнейших распоряжений. Гришка ещё раз внимательно взглянул на поляка, тот прямо смотрел ему в глаза и улыбался.

– Что – не узнаёшь? – спросил он по-польски. И тут Гришку словно осенило: пан Квасневский! Бывший человек гетмана Гонсевского! Гонсевский-то с помощью этого человека четыре года на Москве пленником сидел, а потом был обменен на нескольких пленных русских бояр. Как же это он его сразу-то не признал! Но почему он здесь и в таком виде?