Помоги проекту - поделись книгой:
– Ну, вот и ладно!
– А что нужно-то? – поинтересовался Гришка.
– Дело-то, ежли вникнуть, для тебя пустяшное, но выгодное. Надо памятцу для нового воеводы составить о князьях Якове да Иване и изложить в ней, всё как было: как они своим долгом ратным пренебрегали и войску польскому вкупе с королём во всём уступали и позволили им под Глуховым без боя уйти в Польшу, как казну войсковую под себя гребли, как купцам литовским и новгородским попустительствовали…
– Постой, постой, – протрезвел Котошихин, – так это всё пахнет доводом! Того, о чём ты сказываешь, не было! Нет, не скажу, что князья-воеводы за дело горой стояли. Князь Ромодановский просил их о подмоге, но Черкасский ссылался на то, что его войско и так изнемогло… Ежли разобраться, оно так и было. Но прямой измены государю с их стороны я не видел.
– Ну и что, что не видел? А ты раскрой зенки-то да посмотри хорошенько – вот и враз узреешь!
Котошихин взглянул в глаза Прокофьеву – тот не мигая смотрел на него и глупо улыбался. Первым не выдержал Гришка и опустил голову.
– Ты не сумлевайся, – заторопился Прокофьев, – князь Юрий тебя не забудет. Он обещает правду сыскать по делу твоего батюшки. Князь сейчас в большом почёте у царя Алексея Михайловича, он всё может: и виноватых сыскать и наказать, и домишко изъятый тебе вернуть и кое-что другое сделать. Ну, что молчишь-то?
– Что-что! Тут поразмыслить надобно.
– Ты что – ума лишился? Что же я скажу князю, когда приеду? Что ты в раздумье? Да он меня… Да он тебя…
– Ну ладно, скажи… скажи, что согласен.
– Вот это другое дело, – обрадовался Мишка. – Вот это по-нашему! Теперь слушай дальше: я должен воротиться сей же день к вечеру в Смоленск. Ты же бери чернила да бумагу и строчи памятцу. Утром выезжай в Смоленск. Я тебя там встрену. Добре?
– Добре.
Мишка тут же начал собираться в обратный путь, но прежде чем исчезнуть, прошептал Гришке на ухо страшную весть:
– Псковский воевода Бутурлин отписку на Москву прислал – у них в городе взрыв зелейной палаты случился. Уйма пороха взлетела на воздух, а весь стрелецкий наряд из семи человек цел остался. Смекаешь?
– А что?
– Как что? Все стены пороховой казны на куски разнесло, а они – живы! Выходит, заранее в сторону отошли. Измена!
– И кто же всё это учинил?
– Пока розыск не закончится, ничего неведомо. Пушкарский начальник Мишка Еремеев, вишь, за день до несчастия самолично наряд тот проверял, и ничего подозрительного не заметил. Казна была заперта. Видать, лазутчики польские расстарались и подкупили стрельцов. Разрядный приказ всех на ноги поднял. У вас тут тихо?
– Навроде, спокойно.
– Да уж у вас тут тишь и гладь и Божья благодать!
Когда он уехал, от неожиданно воцарившейся в избе тишины зазвенело в ушах, и Котошихина охватили тяжёлые мысли.
Это что же получается? Долгорукий на его горбу собирается в рай въехать?
Положим, возведёт он на Черкасского и Прозоровского хулу, царь их накажет, а он будет вечно носить в себе грех забойца и грабельщика? Ну а ежли, к примеру, опальные князья оправдаются, то кто тогда пострадает в первую очередь? Долгорукий? Ой, ли! Князь уж найдёт способы отбояриться, а вот Гришку за напраслину и клевету возьмут и спросят, как следует! Да его просто могут притянуть к делу как свидетеля, а доносчику – первый кнут! Хорошо, если бы кнут – дыба!
Дальше: ну откажется он помочь князю Долгорукому извести своих предшественников – что тогда? Очень даже просто: Долгорукий сживёт его со свету, живьём скушает, и даже никто этого не заметит. Недаром отец князя имел прозвище Чёрт, а он сам – Чертёнок!
Куда ни кинь – везде клин.
Ну и влип ты, Григорий Карпович, в дерьмо по самые уши!
Поразмыслив, Котошихин решил, что не бывать этому. Не станет он делать из себя подстилку княжескую! Он не Мишка какой-нибудь Прокофьев, а Котошихин! Котошихины – род бедный, но честный. (Ага, честный, а кто же со свейским комиссаром в сговор вошёл? Мишка что ли Прокофьев? Вот то-то и оно-то! Не совался бы ты, Григорий, со свиным рылом да в калашный ряд!)
Так что же делать? Ехать в Смоленск – труба, оставаться здесь – Долгорукий все равно рано или поздно его достанет. Ехать искать правду в Москве – так кто ему там поверит? Поверят князю Долгорукому, который скажет, что Котошихин всё выдумал или действует по наущению бывших воевод, чтобы возвести на него, верного царского слугу, напраслину.
Остаётся… остаётся один ход: предаться к полякам! А что: не он первый, не он и последний. Не совать же своей волей голову в петлю!
К вечеру, когда все в приказной избе разбрелись кто куда, Гришка собрал в котомку всё своё нехитрое добро, вывел из-под навеса Буланого, вскочил в седло и без оглядки поскакал в ту сторону, куда только что за вершинами деревьев спряталось солнце. Чтобы не попасться на глаза сидящим в засадах и дозорах стрельцам, нужно было бы углубиться в лес, но тогда он потерял бы много времени, а хотелось как можно быстрее уйти от длинных княжеских рук. Котошихин предпочёл рискнуть наткнуться на свои передовые дозоры и отговориться делами государственными, нежели плутать в чащобе в своих же пределах. На днях с поляками вновь начинались переговоры, и посольские люди перемещались туда-сюда каждодневно, – вот он, может быть, и проскочит через рогатки дозорных.
Он несколько раз крепко ударил Буланого плетью по крупу и поскакал на закат по наезженной дороге.
Остановил его знакомый сотник, который намедни поймал в лесу и привёл на допрос Квасневского. Он, словно леший, вынырнул из лесных сумерек прямо перед носом у Котошихина и заорал так, что с ближних берёз слетели несколько заполошных ворон:
– Стой, конник, слезай! Куды едешь?
За сотником появился ещё один пеший стрелец, за ними, держа коней в узде, на дорогу вывалились ещё двое. На какое-то мгновение появился, было, соблазн уйти от них, пока они были спешены, но внутреннее чутьё подсказало, что этого делать было нельзя. Начнётся погоня, а она могла кончиться не в его пользу. Лучше решить дело миром.
Стрельцы окружили Котошихина со всех сторон и напряжённо всматривались в него, еле сдерживая в уздах разгоряченных коней.
«Господи, не отдай меня на произвол врагам моим, но ради имени Твоего святого Сам води и управляй мною!», – вспомнил он вдруг впервые за долгое время про Бога. – «Господи, дай мне силу перенести утомления уходящего дня и все события, которые воспоследуют до конца его!»
– Ты что же, сотник – али своих не признаёшь? – нашёлся, наконец, Гришка.
– Как не признать? Признаём, – ответил старший. – Только нам не велено никого пропускать дальше. Дальше – польские разъезды.
– Вот их-то мне как раз и нужно. Видишь бумагу? – Гришка достал из котомки свёрнутый в трубку рулон и помахал ею перед носом у старшого. – Князь Юрий Долгорукий послал меня на встречу с польскими послами.
Старшой переглянулся со своими подручными и покачал головой.
– А почто же князь не упредил нас об этом?
– Как не упредил? – удивился Котошихин. – А бывший челядник Прозоровского рази не появлялся тут?
– Никак нет, ваша милость, мы тут без всякой ведомости пребываем.
– Ну, как тут дело справлять? – воскликнул Котошихин, досадливо ударяя себя кнутовищем по сапогу. – Никому ничего поручить нельзя! Ну, погоди, морда свиная, покажись мне на глаза, я из него татарский кишмиш сделаю!
Стрельцы внимательно слушали важного человека.
– Вот что ребятушки! Мне тут недосуг с вами… Держите на пропитьё алтын, выпейте при случае за моё здоровье, пока да что… А появится гонец с оповещением, попридержите его чуток. Я с ним очень хочу разобраться на обратном пути.
Гришка достал монету из котомки, сунул её в руки оторопевшему сотнику и с места пришпорил коня.
– Постой, постой! – закричал, было, тот, но голос его звучал неуверенно – во всяком случае, Гришка больше никаких слов за спиной не услышал.
«Благодарю тебя, Господи, не дал пропасть в самом начале моего дела!»
Он оглянулся – на дороге никого не было. Проскакав версту-другую и никого не встретив, он свернул с дороги и въехал в лес, наугад выбирая нехоженные места. Объезжая болота и ручьи, избегая покинутые деревеньки и пробираясь через истоптанные поля и не скошенные луга, он утром выехал на какую-то дорогу. Не проехав по ней и версты, он был остановлен польско-литовским конным разъездом. Литовцы тоже не отличались мягким нравом: они быстро ссадили Котошихина с коня, заломили руки за спину, бросили его животом на спину Буланого и поскакали к своим. Мучась от боли, Гришка вспомнил об участи бедного Квасневского – его тоже привезли связанным на конском горбу.
Вильно
Протопоп Аввакум. «Челобитная царю Фёдору»
Не коротко ли вышло титло? Тишайший в своё время приказал его бить батогами за упущенье одного единственного слова при написании его титла. Может, круль Ян Казимир так же обидчив, как и его русский брат? Да нет, кажись, он ничего не упустил, ему и раньше приходилось сочинять грамоты польскому королю. А сто рублёв, ежели разобраться, не такие уж и большие деньги, особенно применительно к здешним ценам. Могли бы быть и пощедрее к нему. Он ведь не какой-нибудь там поручик Борятин – тому и десятой части за глаза хватит! Ну да ладно, на первых порах хватит, а там ещё попросит и намекнёт о своих услугах.
Канцлер Христофор Пац, конечно, храбрый правитель, но в тонких дипломатических делах разбирается плохо. Излагать ему соображения, касаемые судеб всего государства польского, бесполезно – это всё равно, что метать бисер перед свиньями. Литвяне всегда стремились к самостоятельности и в первую очередь блюдут свою пользу. Нет, Гришке надо беспременно пробраться в Варшаву к самому Яну Казимиру. Там, только там сможет он во всей полноте развернуть свои способности и заслужить у короля почёт и уважение.
Гришка вспомнил, сколько он мытарств претерпел, прежде чем вошёл в доверие у литовцев. Сначала его по этапам и без всяких церемоний, как обычного пленника, привезли в литовскую столицу и бросили в каталажку. В ней он просидел на хлебе и воде не меньше недели, пока кто-то про него не вспомнил и вызвал на первую беседу, скорее походившую на допрос с пристрастием. Ещё через неделю его представили секретарю Христофора Паца, и только после этого – самому наиясновельможному пану канцлеру. Приходилось столько раз пересказывать одно и то же, что под конец Гришка стал путаться, что только усугубляло подозрение к нему.
В дверь кто-то постучал. Котошихин вздрогнул и выронил из рук перо прямо на бумагу. Ну вот! Чернильная клякса угодила как раз на титло! Не везёт ему с этими титлами! Придётся опять заниматься переписываньем и клянчить у канцлеровых слуг бумагу.
Последнее время он что-то стал особенно пуглив, опаслив и недоверчив. Каждую минуту ему мстились длинные руки Ордин-Нащокина, пославшего своих людишек выкрасть вора и изменника Котошихина из польских пределов. Гришка знал, как упорно и настойчиво пытались русские послы в Стекольне достать самозванца и вора Тимошку Анкудинова и его товарища Алёху Конюховского! Не ровен час и поляки могут выдать его обратно в Москву – переговоры-то с русскими послами всё ещё продолжаются. Надобно бы принять другое обличье и прозвание. Не век же ему сидеть под охраной канцлера, когда-то и в мир выйти придётся.
– Кто там? – хриплым голосом спросил он. Опять кто-то проник к нему мимо Прошки! Уж сколько раз он его предупреждал – всё бесполезно. Заснул, видно, опять али отлучился куда. Вломятся вот так людишки Башмакина али Нащокина – к смерти изготовиться не успеешь, не то чтобы сгинуть куда. До чего же глупого челядника подсунули ему литвины! Как же, говорили, земляк твой, будешь доволен.
– Это я, Григорий Карпович, поручик Борятин!
Дверь открылась, и в комнату просунулась кудлатая русая голова с испитым опухшим лицом и застрявшими в густых русых волосах стеблями сена. Опять этот шаленый поручик!
– Входи, почто пришёл?
– Григорий Карпович, я к твоей милости… Помоги, не дай умереть. Голова – словно чугун звенит с утра. Одолжи хоть малую толику на похмелье!
– Проси у гетмана Яны Сапеги! Он твой начальник теперь. Ведь ты к нему предался, стало быть, проходишь по его ведомству. Я же хожу под канцлером Пацом… Но это временно, собираюсь припасть к стопам самого короля польского.
– Григорий Карпыч, хватит измываться надо мной!
– Я же тебе уже сколько давал? Забыл?
– Никак нет, ваша милость, только я пока… Вот получу за службу у литвян… Беспременно верну долг.
– Не дам! Опять пропьёшь. Ступай, у меня дело срочное.
– Не по-христиански ты поступаешь, Григорий Карпыч! Душу свою не губи, помоги ближнему своему, попавшему в лихую беду!
– Я тебя, Авдюха, сюда на аркане не тащил – сам пришёл. Ну и что? Не ндравится? То-то! Думать надобно было, прежде чем в омут сигать!
– Так ты и сам, Григорий Карпович, такой же! – обиделся Борятин.
– Я такой же? – взвился Котошихин. – Ошибаешься, милок! Я не чета тебе! Я у самого Афанасия Лаврентьевича в подручных ходил! Я со свейскими послами разговоры вёл! В ихнюю Стекольню ездил с поручением царским! А ты что такое? Хвосты кобылам заносил? Какая я тебе ровня?
– Вона! Нашёл чем хвастать! Так если ты так высоко вознёсся, что ж ты к полякам тогда переметнулся?
– Дурак, ты Авдей! Мне смерть грозила! Никакого иного решенья для меня не было! А ты на что польстился? На злотые польские? На службу королевскую? Чем тебе-то плохо было, и чего ты тут добился?
– А ничего. – Борятин понурил голову. – Спьяну и решился. На воеводу полкового разозлился вот и… Теперь, конечно, горько жалею, да поздно. А может не поздно? Как ты думаешь, Григорий Карпович? Может быть, мне обратно податься?
– А как же! Поезжай, непременно поезжай к князю Долгорукому! Поклонись ему до земли, он тебя давно дожидается и встретит со всеми почестями: и плети ремённые маслом смажет, и колышек берёзовый вытешет и почётным местом посадит тебя на него, и угощенья свинцового в горло выльет! Ворочайся!
– Не трави ты мне душу, дьяк! – вскричал Борятин, хватаясь за голову. – А то я не отвечаю за себя! – Поручик взглянул исподлобья на Котошихина, и тот отпрянул от него, словно от прокажённого. – Дашь на водку али нет?
– На, чёрт кудлатый, – только отвяжись от меня! Вот навязался по мою душу, окаянный.
Котошихин порылся в кармане кафтана, нащупывая монету наименьшего достоинства, и протянул её Борятину:
– Теперь твой долг возрос до пятидесяти копеек или…
– Сочтёмся на том свете! – перебил его Борятин, оскалившись, словно волк, выхватил монету и выбежал из комнаты.
Гришка перекрестился, вздохнул с облегчением, походил по комнате, успокоился и выглянул в окно. По двору всё так же бегали глупые куры и важно переваливались с боку на бок утки, а в грязной луже лежал тощий с чёрными пятнами боров; под навесом стоял чей-то конь и ел из торбы овёс. Знакомый челядник канцлера стоял с какой-то девкой и пытался обнять её за талию, девка лениво отбивалась и громко смеялась.
– Тьфу! – не выдержал Гришка и пошёл к столу, чтобы продолжить своё обращение к королю. Ладно, переписку набело он оставит на потом, когда составит весь текст обращения.
Вот пусть теперь Долгорукий локти покусает от злости. Всыпят ему поляки по первое число по подсказке Котошихина, глядишь, царь-батюшка прозреет, кому он поручил своим войском руководить. Вот и посмотрим, кто тогда верх возьмёт: князь Юрий Алексеевич али Григорий Котошихин. Гришка хоть и небольшой человек, а владеет способами влиять на дела междугосударственные! Вместо того чтобы обижать Котошихиных, надо было привечать их да жаловать по уму-разуму. Король польский вроде не такой глупый, чтобы отталкивать от себя такого человека, и Гришка покажет себя ему с самой выгодной стороны.
Тут никакой измены нетути – поляки и без меня всё давно проведали. Зато вес Котошихина в глазах поляков сразу вырастет. Вот! Теперь как бы не забыть написать о рогатках шпанских!
Не запутаться бы мне в этих рогатках окаянных! Не такой я уж и дока по этой части. Однако ж и тут надо мне о себе заявить. Валяй, Гришка, не бойся, набивай себе цену, проси больше!
Нет, видно, не справиться мне с этими рогатками одному. Авдей-то Борятин мне дюже пригодится в этом деле. Это он подвёл к мысли о том, чтобы продать себя подороже полякам. Без него мне не справиться. Э-хе-хе-хе-хе! Надо бы и о нём позаботиться – глядишь, другом моим станет на чужбине-то. Всё-таки мы одного поля ягоды с ним, и нам надо держаться вместе.
Ну вот, кажется, и всё. Авось Бог за участие моё в несчастном поручике своими милостями не оставит. Все мы люди, все мы человеки, однако.
Он вздохнул, достал новый лист бумаги, сел за стол и принялся переписывать своё сочинение набело. Это заняло не так много времени. Поставив, наконец, под ним свою подпись, он отодвинул лист бумаги подальше от глаз, полюбовался, подул на невысохшие места и хотел, было, уже идти с ним к Христофору Пацу, как вспомнил, что о самом главном он написать забыл.
«Сделаем приписку», – подумал Котошихин и снова уселся за стол. – «Так многие у них тут делают».
Котошихин сложил бумагу в виде пакета и сверху надписал:
Поделиться книгой: