Помоги проекту - поделись книгой:
Мальчик нашел в школе ровно то, о чем другой гений педагогики — Иоганн Генрих Песталоцци — писал примерно за 80 лет до прихода Генрика в школу: «Школьное обучение, не проникнутое тем духом, который требуется для воспитания человека, и не основанное на самой сущности семейных отношений, на мой взгляд, ведет ни к чему иному, как к искусственному уродованию людей»[22].
Наш юный герой и попал как раз в такое место, где уродовали детей.
В школе все строилось на страхе. Перед детьми ставилась одна задача: четко повторять все, что сказал преподаватель. Чтоб никакой инициативы и никакой отсебятины. Учеба заменялась зубрежкой.
Повторил? Молодец! Не смог? Наказание. Вполне вероятно: физическое.
«Помню, как одного мальчика там наказывали розгами, — позже вспоминал Корчак. — Его бил учитель чистописания… Я тогда сильно испугался. Мне показалось, что когда его выпорют, то непременно схватят и меня. И это было очень стыдно, ведь мальчика били по голому месту. Это было в классе, при всех, вместо урока по чистописанию»[23].
Дома Генрика Гольдшмита никогда не били. Уши папа выкручивал, бывало. Иногда, сорвавшись, мама могла дать подзатыльник.
Но такого, чтобы при всех снять штаны и пороть… О нет! Подобное даже трудно было себе представить.
В семь лет человек впервые увидел, что бывает такая экзекуция. Ощутил не просто шок, но подлинный ужас.
В атмосфере постоянного ужаса проходили школьные дни. Впоследствии, создавая свой Дом сирот, Януш Корчак очень хорошо будет знать, как
Ему будет совершенно ясно: неуважение к детям не только отвратительно по сути, но и бессмысленно: если в ребенке не видят человека, он не сможет ничему обучиться потому, что его постоянно будет сковывать страх.
После окончания начальной школы, которая осталась в памяти сплошным чередованием страха и ужаса, Генрик отправился в 7-ю Городскую гимназию Варшавского учебного округа Министерства народного просвещения России.
Нашел там то же самое, что в школе начальной: атмосфера постоянной боязни, подчинения, рабства.
Обучение велось на русском языке, польский преподавали как иностранный. Что для польских детей, разумеется, сильно усложняло обучение.
Строгость — вот главное слово, характеризующее жизнь в гимназии. Ученик постоянно находился под наблюдением педагогов, я бы даже сказал: под неким увеличительным педагогическим стеклом.
Если, например, гимназист хотел пойти в театр — должен был написать заявление, на котором дирекция ставила резолюцию. И могла даже запретить поход, если, скажем, считала спектакль не полезным.
На уроках полагалось сидеть абсолютно тихо. Лишние вопросы не поощрялись. Вообще, ученик имел право молвить слово только при условии, что его спросят. В остальное (основное) время — внимать в тишине педагогу.
По сути, все в гимназии делились на рабов (ученики), которые не имели права ни на что; и рабовладельцев (учителя), которые имели право на все.
Позже мы узнаем, что в своем Доме сирот Корчак организовал… товарищеский суд чести, куда в поисках справедливости мог обратиться любой ученик. Директору Дома сирот было принципиально важно, чтобы в суд подавали и на него тоже, как и на других преподавателей. Это и по сегодняшним-то временам — смело, а, представляете, какой психологический барьер Корчаку пришлось преодолеть в начале ХХ века?
Наказания в гимназии тоже были весьма суровые.
«Хотя и не таскали уже за волосы и не пороли розгами, но учителей мы боялись, — свидетельствует Корчак. — После уроков провинившегося запирали в классе. Был еще там и карцер — подвальная тюрьма (Представили, да? В школе — подвальная тюрьма. —
Можно ли учиться в таких условиях?
Можно. Многие так и делали. Но не наш герой. Он вообще с большим трудом занимался тем, в чем не видел ни смысла, ни радости.
Не случайно, скажем, свою главную книгу о воспитании «Как любить ребенка» он писал во время войны. Война ни смысла, ни радости не приносит — это понятно. Что делать? Придумать такое занятие, которое даст и то и другое.
Вообще, я заметил, что среди великих людей нет рабов, есть только творцы.
В чем разница: раб — творец?
Раб — тот, кто подчиняется обстоятельствам. Творец — тот, кто сам строит свою жизнь. Подчиняться обстоятельствам можно радостно и безрадостно. Строить свою жизнь — только с удовольствием.
Корчак всегда был строителем, творцом. Даже в фашистском гетто он сумел сотворить своим воспитанникам настоящий праздник, что кажется совершенно немыслимым.
Поэтому так невыносимы для Корчака стали годы школьной учебы, где все строилось на страхе и абсолютном подчинении бессмысленным указаниям.
Как это, возможно, ни покажется парадоксальным, но пережить бессмысленный пресс школьных лет в немалой степени помогла душевная болезнь отца. Она была настолько чудовищна сама по себе и к тому же принесла такое количество проблем, в сравнении с которыми придирки школьных учителей и оценки в аттестате казались чем-то не просто неинтересным, но уж вовсе незначительным.
Первый приступ случился у отца, когда Генрику было 11 лет. Мальчик дернул папу за рукав, и Юзеф ни с того ни с сего закричал так, что, казалось, рухнут стены.
Приступы начали повторяться. Отец стал вести себя неадекватно, странно, непонятно… Разговаривая с отцом, Генрик не всегда понимал: Юзеф находится в нормальном состоянии или нет.
Наверное, не существует на свете более страшного испытания, чем смотреть, как твой близкий человек сходит с ума. Да еще, когда понимаешь, что не можешь ничем ему помочь.
Врачи утверждали, что, скорее всего, отца вылечить не удастся. Мама, естественно, не хотела в это верить…
Врачи. Лекарства. Больницы, куда отец ложился на все более долгий срок, пока однажды не лег навсегда.
Все это требовало денег.
Мама начала продавать то, что было в доме: картины, фарфор, украшения… Потом — и одежду.
Однажды Генрик шел с сестрой по улице, и в витрине комиссионного магазина они увидели отцовский плащ. Вид домашней, привычной, родной, папиной одежды в витрине комиссионки так поразил брата и сестру, что они разрыдались прямо посреди улицы.
Денег на содержание большого дома в центре города и обслугу стало не хватать. Пришлось переехать в бедный район Варшавы — Повисле, и привыкать обслуживать себя самим.
Из сына преуспевающего (читай: богатого) юриста ты превращаешься в человека, у которого отец — душевнобольной. Из молодого человека, не имеющего материальных проблем — в юношу, который постоянно должен думать о зарабатывании денег, причем не столько на себя, сколько на семью.
А тебе — двенадцать лет, тринадцать, четырнадцать…
Надо обладать серьезной волей, чтобы смириться с таким резким изменением жизни.
Испытания в жизни Корчака начались рано. Может быть, поэтому они никогда не могли его испугать?
Как зарабатывали деньги умные дети?
Репетиторством, разумеется. Чем и начал заниматься наш герой, еще учась в школе.
Он был ненамного старше своих учеников, и казалось довольно трудным делом: завоевать у них авторитет.
Тогда Генрик придумал вот что. Он клал в портфель разные предметы, вроде как наглядные пособия, и вынимал их медленно, по одному. Словно фокусник он нагнетал напряжение, чтобы дети ждали, что он вытащит дальше.
Мало этого, про любой обычный предмет — шарф, чайник, ботинок — он сходу придумывал короткую сказку, что приводило детей в восторг неописуемый.
Понимаете, да? Приход репетитора превращался едва ли не в театральную постановку, после которой дети, конечно, относились к новому учителю с бόльшим интересом и доверием.
Из всего этого Корчак сделал два вывода.
Первый. Он умеет сочинять истории.
Второй. Он умеет обращаться с детьми.
И тем не менее иногда молодые барчуки хамили. Выдержать это было сложнее всего. Трудно привыкать к тому, что тебя могут оскорбить, а ты — если, конечно, хочешь хоть немного заработать — не должен отвечать.
Однако, Генрик быстро понял: если не отвечать — грубость заканчивается. Ребенок всегда дерзит в ответ — не будет ответа, не возникнет и грубость.
И это тоже стало уроком.
Комната. Стол. Стул. Отец сидит за столом. Спиной.
Как часто бывало в последнее время: ничего не делает. Просто сидит, погруженный в себя.
Генрик заходит в комнату. Медленно двигается к отцу, надеясь, что он выздоровел. Ведь болезнь, как нежданно возникла, также вдруг может и закончиться. Почему нет?
Идет тихо, почти на цыпочках, стараясь не шуметь, словно боясь, что любой звук будет для отца тревожен.
И вот уже можно протянуть руку, чтобы дотронуться до отца.
И тогда папа поворачивает лицо. И даже пытается улыбаться.
Но это — лицо чужого человека. И улыбка чужая.
Черты вроде папины, но — взгляд, но — улыбка…
Чужой человек.
Страшно…
Может ли вообще быть что-то более непоправимо ужасное, чем близкий человек, который на твоих глазах превращается в чужого?
Генрик делал все, чтобы помочь отцу. Но чем больше пытался ему помочь, тем отчетливее осознавал собственную беспомощность и бессмысленность своих попыток.
Именно тогда в голове нашего героя впервые возникла мысль о самоубийстве, которая не покидала его потом всю жизнь. Это же так просто: раз! — и нет ни тебя, ни мира. А значит, нет и проблем…
Смерть — как абсолютная свобода. Не такой ли видел ее наш герой? Сошедший с ума близкий человек вроде бы жив, но при этом того папы, с которым ты катался на лодке, кому ты мог уткнуться в живот, — твоего родного папы нет.
Он жив, но его не существует.
Разве самоубийство не лучше?
Заметим, что, когда Януш Корчак, имея все возможности спастись, все-таки пошел с детьми в газовую камеру — это было не что иное, как самоубийство, которое, впрочем, никогда его не пугало, и к которому он парадоксальным образом готовился всю жизнь.
Подводя итоги своей жизни, записывает в дневнике: «Нет более мерзостного события (приключения), чем неудачное самоубийство. Этот план должен полностью созреть, чтобы его выполнение дало абсолютную уверенность в успехе. Если я постоянно откладывал свой план, обдуманный до последней детали, то потому, что в последний момент накатывала какая-то новая мечта…»[25]
Да, значительно позже Корчак пытался покончить с собой. И не раз хотел это сделать.
История с болезнью отца повлияла на его психику навсегда…
Период взросления… Что это такое?
Тот удивительный этап жизни, когда детство постепенно превращается в юность; когда у тебя появляется ответственность не только за себя, но и за свою семью (плох тот мальчишка, который никогда не ощущал, что мама его беспомощна и нуждается в поддержке); когда ты постепенно начинаешь осознавать законы жизни; понимать понемножку самого себя: свою собственную силу, слабость, и отчаяние свое тоже…
Этот важнейший период становления человека прошел у нашего героя рядом с папой, который постепенно, но однозначно сходил с ума, все меньше нуждаясь в общении, в частности, с сыном; и все больше — в медицинской помощи.
«В конце концов и судьба — всего лишь более поздняя проекция отца»[26], — заметил Зигмунд Фрейд.
Судьба — проекция отца… А если у тебя такой отец, какой был у Корчака?
Ситуация с трагической болезнью папы — не просто важнейшая, но решающая во взрослении нашего героя. Однако рассматривать ее можно с разных сторон.
Если с психологической — то, здравствуйте, господин Фрейд!
«В целом отношение между личностью и отцом как объектом превратились, сохранив свое содержание, в отношения между Я и Сверх-Я»[27] — так считал великий Фрейд.
Отец — это не просто защита для человека. Это сверхзащита. Тот самый тыл, та самая стена, которая будет ограждать всегда.
И это ведь не кто-то чужой — папа. Тот, на кого ты похож. Родной, близкий, но при этом сверхчеловек. Улучшенный, более мощный вариант тебя.
Такая жизнь длилась до одиннадцати лет нашего героя. Нежная, немного нелепая мама. Обожаемая, всегда готовая поговорить, бабушка. И живущий как бы немного в отдалении, сильный, мудрый, все знающий и понимающий папа — авторитет абсолютный и безусловный.
И вдруг папа из «Сверх-Я» превращается… как бы это сказать?.. в «Недо-Я». В больного, несчастного, абсолютно беспомощного человека, который словно потерял сам себя.
Уходит защита. Исчезает стена. Ты остаешься наедине со всеми проблемами мира и в первую очередь — со своими собственными. Отныне и навсегда ты стал взрослым человеком.
В 11 лет, услышав нечеловеческий, истошный, ничем не мотивированный крик родного отца, ты выскочил из детства, как пробка из бутылки, чтобы не вернуться уже никогда.
И все-таки даже больной отец сделал для нашего героя огромное дело: будущий великий педагог впервые начал учить детей, чтобы заработать деньги на лечение отца. Начал заниматься педагогикой ради папы.
Генрик Гольдшмит, еще не став Янушем Корчаком, именно благодаря отцу понял, что умеет рассказывать истории, и у него получается находить контакт с детьми. То есть обнаружил в себе те умения, которые будет развивать в себе всю жизнь.
Поразительно, но даже в этой, абсолютно трагической ситуации, пожалуй, уместно сказать: что Бог ни делает — все к лучшему.
Однако эту трагедию можно рассматривать, скажем так, и с бытовой точки зрения, не подключая великого Фрейда, без лишнего психологизма.
Поделиться книгой: