Помоги проекту - поделись книгой:
- Как ни жаль ребятишек, но придется им эту зиму остаться без учения. Не по фашистской же программе им заниматься!
Трое гурбинских подпольщиков пошли нас провожать в соседнее село Сокиринцы.
*
Я пишу не роман, а воспоминания. Поэтому заранее прошу у читателей извинения. Некоторые действующие лица не появятся больше в книге, что с ними произошло потом, автор не знает. Очень бы хотелось установить, как вели себя впоследствии учитель Захарченко и его плаксивая жена, что стало с Иваном Симоненко... Мы расстались с ним через несколько дней. Буду рад, если кто-либо сообщит мне о судьбах этих людей.
В тот вечер я вышел из Игнатовки уже в ином настроении. Вдохновляло и ободряло сознание, что мы действуем.
Предстояло пройти полем около двадцати километров. Товарищи проводили нас с Симоненко до половины пути. Моросил дрянной дождь, на ноги налипала глина, но я шел бодро, развивал перед товарищами планы:
- В Черниговской области будет партизанская дивизия. Готовить людей, вооружать их идейно, поднимать на борьбу, - вот в чем задача подпольщиков.
На прощанье пожали друг другу руки. Ладони были у всех мокрые, под ногами чавкала грязь, слова относило ветром, приходилось их повторять. Осенью в степи грустно, особенно, когда вот так мокро и ветрено. Сидеть бы в такую погоду дома, натопить бы жарко печь, побаловаться горячим чайком...
- Ну, что ж, товарищи, простимся. Надеюсь, не в последний раз!
И только я сказал это, вдали блеснул огонек, за ним другой. Мы услышали шум моторов, а минуту спустя мимо нас, освещая дорогу фарами, подпрыгивая на ухабах, далеко разбрызгивая грязь, промчалось пять немецких грузовиков. В кузовах стояли немецкие солдаты и орали какую-то воинственную песню...
Мы вынуждены были отбежать в сторону, в поле, и прижаться к мокрой земле. Я держал пистолет наготове, спустил предохранитель... Ох, как же мне хотелось выстрелить!
Гурбинские подпольщики ушли. Мы опять остались с Иваном Симоненко вдвоем. Уже третью неделю мы шли с ним. Два советских человека, два партийных работника, мы брели по дорогам, прятались от немецких пуль и от глаз предателей. Но настоящей дружбы между нами не было.
Пройдут годы, я не забуду Симоненко, встречусь - обрадуюсь, а коли узнаю, что с ним произошло неладное - очень огорчусь.
Мы делили кусок хлеба, иногда последний. Бывало и так: я сижу где-нибудь за скирдой, прячусь от ветра, а Иван идет добывать еду. Внешность моя для таких дел не подходила. Симоненко больше был похож на простого солдата. Ему просто сочувствовали, ко мне же непременно приглядывались. Может, и доброжелательно, но с повышенным вниманием. И он не попрекал меня за то, что я не иду.
Почему же мы с Симоненко не стали друзьями в полную меру? Я звал его с собой. Я хотел сделать его подпольщиком, партизаном. Он не то что отказывался, но не сказал ни разу прямо: "Пойду". Он не спорил со мной, но я видел: не верит человек в силу подпольного сопротивления. "Повидаюсь, говорит, - с матерью и обратно - на фронт".
Товарищем же он был превосходным.
Ложились мы с ним где-нибудь под скирдой, вместе вглядывались в утренний туман и сворачивали одну козью ножку на двоих.
Впрочем, на Черниговщине под скирдами мы уже не спали. И в Сокиринцах, куда мы вскоре пришли, так же, как и в Игнатовке, нашелся для нас приют.
Постучались мы в первую попавшуюся хату, открыла какая-то бабка, мы назвались пленными, рассказали, что вот удалось нам отстать от колонны, спрятаться за скирдой...
Тогда мы очень старательно сочиняли длинные истории. Позднее я понял: шила в мешке не утаишь. Слушать-то нас слушали, но не очень нам верили. В те дни я бы ужаснулся, когда б узнал, что люди догадываются, Кто я. А теперь считаю, что так было лучше. Догадывались, даже знали, а не выдавали... Да и мудрено было меня не узнать. В этих районах я баллотировался в депутаты Верховного Совета УССР, тут я выступал. Приезжал я сюда не раз и как секретарь обкома.
В Сокиринцах оказался бывший заведующий отделом народного образования Варвинского района. Через него я передал инструкции секретарю подпольного райкома партии.
Пробыли мы в селе сутки и в ночь ушли. Ночь выдалась на редкость хорошая. Светила полная луна, даже и ветра не было. Одежду за эти сутки подсушили и, хоть спали мало, чувствовали себя неплохо. До Лисовых Сорочинц было уже близко.
Симоненко предложил сокращенный путь. Я полагал, что тут, вблизи родного села, он не собьется. Однако мы заблудились. Симоненко свалил все на луну: дескать, в ее неверном свете предметы принимают иные очертания.
Путь нам пересек широкий противотанковый ров, до краев наполненный водой. Мы долго его обходили. В общем прокружились мы часа три...
Мы пересекли небольшой лесок, и, странное дело, вдали виднелся яркий свет костра. Кто в такое время зажигает костер в степи?
Немного приблизившись, мы определили, что возле костра мечется какая-то одинокая фигура. Симоненко же, у которого зрение было острее моего, увидел еще неподалеку от костра не то лошадь, не то корову.
Симоненко сказал:
- Подберусь, погляжу. Если человек местный, может, и дорогу на Лисовые Сорочинцы укажет.
Пригнувшись, он пробежал немного вперед, затем обернулся и поманил меня. Уже не скрываясь, мы вместе подошли к костру.
Высокий костлявый старик с неаккуратной бородой, одетый в узкие брючки, старомодные штиблеты и длинное, городское пальто, подбрасывал в огонь охапки бурьяна и перекати-поле. На носу у старика пенсне. Голова непокрытая, волосы растрепанные. Он был так озабочен своим занятием, что не сразу нас заметил. А заметив, блеснул в нашу сторону стекляшками пенсне и отвернулся, не ответив на приветствие. Я переглянулся с Симоненко, тронул пальцем лоб.
Шагах в тридцати от костра пощипывала жалкую траву худощавая корова.
Степной, травяной костер неуютен. Он хоть и ярок, и пламя дает горячее, но бурьян ведь сгорает быстро. Минуту не посидишь спокойно: отправляйся за новой порцией. Но мы все же присели, протянули к огню промокшие ноги. Старик бросил в огонь новую охапку. Не глядя на нас, он пробурчал:
- Современное воспитание!
Мы смолчали. Погодя, он продолжал:
- Всякий порядочный бродяга понимает: пользоваться чужим костром можно лишь при условии, что принесешь свою лепту. Вы же, граждане, шли из лесу. Шли к моему костру. Не так ли? Так. Несомненно, так! Стало быть, могли принести дровишек. Максима Горького читали? Нужно думать, вы ответите утвердительно, ибо лица у вас одухотворенные. А коли читали должны знать бродяжью этику. Кто такие? Откуда? Куда?
Мы ответили, что пленные, пробираемся к дому.
Старик сказал:
- Ложь! Это, впрочем, ваше дело. Вы считаете нужным скрывать истину. Разрешите и мне, в таком случае, сохранить инкогнито, - с этими словами он отвернулся от нас и уж больше не говорил ничего.
Мы набрали бурьяну и сухих веток. Но старика этим к себе не расположили. Он даже не пожелал ответить, когда мы спросили, где находимся.
Немного погодя он подвел поближе к костру свою корову. Вбил ногой в землю колышек, привязал к колышку животное. Потом расстелил с подветренной, просушенной костром стороны свое длинное ветхое пальто и завернулся в него. Уже улегшись, он пробурчал:
- Следите, граждане, за тем, чтобы меня не поджечь.
Нас разморило. Кто первым уснул - не помню. Заснули сидя, поджав к животу колени.
Проснулся я от резкого, гортанного крика. Я вскочил. Костер погас. Но было светло, луна еще не зашла. Очень низко, противно рыча, летели тяжелые немецкие бомбардировщики.
Старик, задрав лицо к небу, махал кулаком и ужасно ругался, посылая в адрес летчиков проклятия на немецком языке: "Ферфлюктен!" - и еще какие-то слова...
Он бегал по полю и так размахивал своими костлявыми, длинными руками, что, казалось, сейчас оторвется от земли, нагонит самолет и вцепится в него.
Увидев меня, старик закричал:
- Слушайте, вы! Стреляйте, стреляйте! Есть приказ - по самолетам врага из всех видов оружия! Стреляйте же, черт вас возьми!!!
Когда самолеты скрылись из виду, старик в изнеможении опустился на землю, прижав ладони к лицу.
- Не можем ли мы для вас что-нибудь сделать? - спросил Симоненко участливо.
- Оставьте меня в покое, - ответил старик. Потом уже мягче добавил: Не обращайте на меня внимания. Мне уже нельзя помочь. Я тоже никому и ничем не могу помочь. Я теперь бродяга - и только.
Что ж, мы оставили его в покое и пошли дальше. Раза два оглянулись. У кучи пепла лежала корова, рядом с ней сидел бородатый человек. Симоненко заметил, что плечи его вздрагивают.
Было ясно: старик перенес большое потрясение. Какое? Почему он бранился по-немецки? Уже одно то, что он грозил с такой страстью немецким самолетам, показывало, кто его враг.
- Где-то он найдет себе приют? - тихо сказал Симоненко.
Вскоре он узнал дорогу, ведущую в Лисовые Сорочинцы. И тут спохватился:
- Слушайте, товарищ Федоров, я вернусь, позову его с собой. Мать возьмет его к себе, обогреет. Обождите меня, товарищ Федоров, ладно?
- Ладно, только смотрите, не пригрейте змею. Кто знает, что это за человек...
Но Симоненко только махнул рукой и побежал назад.
Я устроился за придорожным кустом. Ждал долго, продрог, сжался в комок и незаметно уснул опять.
Симоненко с трудом меня растолкал.
- Идемте, Алексей Федорович! - кричал он мне в ухо.
- А где старик? Вы что, не нашли его?
- Он отказался. Был очень растроган моим предложением, но... по-видимому, и, верно, голова у него уже слаба. Повторяет одно: "Они меня везде найдут..." Кто они, почему найдут? Ничего я не понял. Но идти со мной наотрез отказался. А на прощанье пожал руку. Горячо тряс. "Спасибо, говорит, - за внимание..." Что с таким делать? Немцы, если увидят его, могут расстрелять. Они, говорят, всех душевнобольных уничтожают.
*
Следующая остановка, и довольно длительная, была уже на родине Симоненко, в Лисовых Сорочинцах. Тут и на мою долю перепала толика материнской ласки.
Два промокших, голодных мужика ночью ввалились в хату одинокой старушки.
- Ой, сыну, мий сыну! - вскрикнула старушка и повисла на шее Ивана Симоненко.
Я стоял в стороне, ждал. Сын и мать любовались друг другом: она расспрашивала - он отвечал, затем он расспрашивал... Я наслаждался теплом хорошо натопленной хаты и преглупо улыбался.
Старушка разогрела воду, дала и мне чистое белье, мы помылись с головы до ног. После купанья сели за стол. Ели курятину. На тарелке лежали красные, свежепосоленные помидоры и плотные с пупырышками огурчики.
Весь этот вечер и чуть не весь следующий день мы вольготно отдыхали. Как я спал этой ночью! Простыня снизу и простыня сверху, ватное одеяло... В окно стучал дождь, ветер со свистом крутил в трубе, а я спал... Проснусь, послушаю, подумаю, что вот - где-то по соседству немцы, повернусь на другой бок и снова спать... Утром мы опять наелись досыта.
Старушка Симоненко, критически оглядывая меня, заявила:
- Як же це можно, така велика людына, а обирвана...
Она добыла из комода кусок "чертовой" кожи, чтобы сшить мне из нее гимнастерку и брюки. Попыталась сама скроить, разметила, но резать не решилась и, взяв материю, куда-то ушла.
Вернулась и говорит:
- Пойдем, Олексий Федорович, к портному, он вас ждет.
Если следовать правилам строгой конспирации, надо бы, разумеется, насторожиться. В самом деле, и старушку-то толком не знаю, портного и подавно. С чего же это он согласился сшить мне костюм, да еще за один день, как сказала хозяйка - не ловушка ли? Пистолет мой под подушкой. Пойти взять его - не обидишь ли хозяйку?
Однако желание получить чистый и новый костюм превозмогло опасения.
"Ладно, - решил я, - никто в лицо меня здесь не помнит. А помнит, так в этом виде не опознает..."
Костюм, сшитый сельским портным из Лисовых Сорочинц, останется в моей памяти на всю жизнь.
Мне сразу стало ясно, что хозяин догадывается, кто его заказчик, что не секрет это и для его жены, дочерей. У них в семье все портняжничали. Костюм потому и сделан был с такой быстротой, что взялись за него всем домом. Так вот, все в семье от мала до велика знали, что помогают депутату Верховного Совета, секретарю обкома партии, знали, что жизнью своей рискуют. Но никто из них и виду не подал. Снял хозяин мерку, спросил, как полагается, есть ли приклад, пуговицы, материал на карманы.
- Нет? Что делать, свои поставим. Завтра утром приходите за костюмом.
- А платить, - спрашиваю, - сейчас или потом?
- Что вы, товарищ... - тут портной чуть не назвал меня по фамилии, но жена так на него глянула, что он спохватился и просто сказал: - После войны рассчитаемся...
Прожил я в Лисовых Сорочинцах дней шесть. Деятельности там особой не развивал, а только набирался сил, приглядывался к людям, оценивал положение, думал.
Иван Симоненко куда-то уходил, его мать хлопотала по хозяйству, в комнате я оставался один. Чистенько, цветы, полотенце под образами, равномерное тиканье ходиков. В такой обстановке я никогда подолгу не находился. Во время командировок по селам я, само собой, в таких хатах неоднократно останавливался, ночевал. Но тогда все было иначе: хата всегда была полна людей, приходили районные и сельские работники, говорили, спорили до глубокой ночи. Утром уезжали в поля.
А тут сижу один, никто меня не ищет, никто ни с чем не обращается.
Я ходил взад и вперед, напевая под нос, останавливался, прижимался спиной к теплой печке, затем опять ходил, иногда садился к окну, всматривался в сельскую улицу. Книг не было. Письмо написать - и нечем и некому. Давным-давно я не видел газет, не слушал радио.
Между тем я должен был действовать, руководить... Изменились условия работы... Но партия-то ведь по-прежнему - организатор и руководитель масс, народа...
И никто с меня ответственности не снимал. Предположим, вызовут меня в Центральный Комитет и спросят... Меня спросят, конечно, в первую очередь, как живет народ в оккупированном селе, каково экономическое положение села, какие настроения у людей, как народ сопротивляется захватчикам. И меня еще спросят, разумеется: что вы, Федоров, делаете и каковы ваши планы на будущее, как вы намерены построить работу подпольной организации?
Именно эти вопросы я и задал себе самому в тихой комнатке симоненковской хаты. И остался собой недоволен: к ответам не готов.
Я заметил, что надо мной еще довлеют старые привычки, что строй мыслей у меня еще зачастую довоенный, или, точнее, легальный.
Смотрю в окно, моросит дождь, вдали, в поле, несколько женщин скирдуют хлеб. Смотрю и отмечаю, что погода для будущего урожая хорошая, а вот со скирдованием запаздывают... Но вдруг обрываю себя: теперь же все наоборот, здесь немцы. И погода хороша для немцев, а заскирдованный хлеб немцы отнимут у крестьян.
Вспоминаю, что дня три назад, на дороге, я заметил донышко разбитой бутылки и машинально отбросил его ногой в сторону. Движение это понятно. Так сделает всякий культурный человек: на стекло может напороться проходящая машина - изрежет баллон, испортит камеру. Но по дороге-то могла пройти только немецкая машина, Сообразив это, я возвратился и положил осколок в колею.
Надо приучить себя пользоваться любым, даже мельчайшим случаем, чтобы насолить, напакостить врагу.
А теперь вот женщины скирдуют хлеб... Я накинул на плечи куртку и пошел быстрым шагом в поле.
- Кто приказал скирдовать? - спросил я у женщин.
Они сбежались, окружили меня.
Одна невысокая, молодая, крепкого сложения колхозница ответила вопросом:
- Ну, а як же, хлиб же загниет?
- Кто приказал? - переспросил я раздраженно.
- Бригадир.
Поделиться книгой: