Неизданные записки Великого князя (СИ)

Раздался приказ: Оркестр и знамя вперед. В атаку, за мной марш!

Оркестр заиграл "Интернационал", цепи поднялись и пошли в штыковую, Впереди были командир и комиссар. Вдруг Алеша увидел, что комиссар, несший знамя, упал на колени, оперся древком в землю и пытается подняться. Он бросился к нему. Знамя уже подхватил кто-то другой, полк пел "Интернационал" и шел вперед. Комиссар Семенов был еще жив, когда Алеша подбежал к нему с санитарной сумкой. Он пытался его перевязать.

— Не надо, Алеша, я умираю. Если останешься жив, я уже приказал доверенным коммунистам, во что бы то ни стало, вывезти тебя на дрезине, она будет вечером. Бронепоезд сюда не придет, рабочие довезут тебя до него, и на нем уйдешь в Крым. Мы попали в засаду и отрезаны. Прощай, — и Степанов закрыл глаза.

"Интернационал" вдруг стих, Алеша посмотрел в сторону музыкантов и увидел, что они скошены пулеметной очередью, кто-то еще корчился на земле в агонии, не выпуская из рук медной начищенной трубы. Мимо, подскакивая на кочках, под уклон прокатился большой барабан. Алеша перевел взгляд за барабаном и увидел казаков, с гиканьем мчавшихся в атаку. Видимо сотня-две их скрытно накопилась в распадке, поросшем невысокими деревьями, и сейчас уже были видны лица под мохнатыми шапками и то, как сверкают казачьи сабли. Но вот заговорил установленный на высотке пулемет красного полка. Первый ряд конной лавы свалился как трава, срезанная огромным серпом. На упавших всадников налетел другой ряд и тоже попал под пули, а кто-то и сам упал с лошади, столкнувшейся с завалом из тел.

— Ура-а-а. Это красногвардейцы бросились в штыковую на позиции врага в оставленном ими хуторе. Другая часть развернулась, ожидая повторной атаки конницы. Алеша увидел убитого бойца с винтовкой и нагнулся, чтобы взять оружие. Пулемет бил вслед отступающей коннице белых. То, что Алексей нагнулся за винтовкой, его и спасло. Прорвавшийся все же небольшой отряд казаков, обошел красных с тыла, имея целью заставить замолчать пулемет. Алеша получил удар концом шашки по голове в тот момент, когда взял винтовку. Он потерял сознание и очнулся от того, что кто-то льет ему в рот что-то обжигающе-жгучее.

— Ну вот, очнулся, герой. Голова вроде цела, хотя крови ты много потерял. А винтовку из рук не выпускал, так тебя вместе с ней и принесли, и пока спирту я тебе не влил в рот, пальцы ты не разжал. Перевязал тебя, Мефодиевича-то убило, и сына его тоже. Принесли Матвея с пулей в животе и внутренним кровотечением. Дали хлороформ, Мефодиевич плачет, но оперирует, иначе говорит, сын все равно умрет, а так хоть маленькая, но надежда еще есть. Вроде даже ошметья кишок где надо убрал. Разрезал, пулю нашел и достал, кровь остановил, собрал кишки правильно и сшил, осталось только промыть и стенку брюшную зашить. И тут прямо над палаткой как шарахнет шрапнель! Пять человек наповал, меня только поцарапало — я за карболкой отошел. А Мефодиевич своим телом сына накрыл, так их обоих и прошило картечинами. Многих наших в том бою убило, почитай, рота от полка осталась. Но белым тоже всыпали. Отступили они, без пушек, мы их подорвали, на себе было не вытащить.

— Где я?

— У железной дороги. Командир велел тебя и еще несколько раненых на дрезине в Синельниково отправить. Там отремонтированный бронепоезд стоит. Сейчас будем грузиться. Еще спирту хочешь?

Алеша помотал головой и сморщился от боли.

— Зря, помогает… — ответил знакомый ему санитар и глотнул из фляжки — Твое здоровье, брат.

Как добирались до Синельникова, Алеша не помнил, он периодически терял сознание. Осталось только чувство тряски и тошноты. Рядом был кто-то из московских рабочих.

— Ты только не помирай, парень. Командир велел живым до госпиталя тебя довести. Я теперь механик-ремонтник на бронепоезде, будем в Крым прорываться. Вот Синельниково, сейчас тебя перенесут в броневагон.

Как прорывались в Крым по Симферопольской дороге, Алеша тоже помнил смутно. Дважды они вступали в бой. В броневагоне было как в железной бочке, если сунуть туда голову, а кто-то будет колотить палкой снаружи. Так было, если снаружи по броневагону начинали работать пулеметы противника, но еще хуже становилось, когда начинали стрелять свои. Вентиляции практически не было и от пороховых газов внутри вагона нельзя было дышать. К счастью, под артиллерийский огонь врага они не попали, а блиндированная котельным железом теплушка (именно это гордо называлось броневагоном) с двумя пулеметами, справлялась с пулеметами противника. Периодически снаружи бухали две трехдюймовки, установленные на крайних платформах и опоясанные защитой из мешков с песком. За ними были два броневагона по одному с каждой стороны паровоза, тоже блиндированного котельным железом. Вот такой доморощенный бронепоезд "тяни-толкай" с паровозом в центре и катил себе по дороге в Крым. При переходе рельсового пути на сторону красных позиций бронепоезд чуть было не подбили свои, влепив несколько снарядов в заднюю платформу и разбив одну трехдюймовку. И это, несмотря на то, что сверху обеих теплушек-"броневагонов" развевались красные флаги, а на бортах паровоза было огромными красными буквами написано "Пролетарий".

Командир бронепоезда, матрос, но в кожаных тужурке и кепке, высунувшись из командирского люка в броневагоне, в жестяной рупор обматерил криворуких и косоглазых артиллеристов, обещая накатать рапОрт в РВС, ту же методику он повторил на ближайшей станции, требуя дать им "зеленую улицу", поскольку на борту тяжелораненые и телеграфировать в Симферополь, чтобы встречали с санитарным транспортом для тяжелораненых и врачом. После этого "Пролетарий", постукивая колесами на стыках рельсов, понесся на всех парах в Симферополь. На вокзале уже стояли подрессоренные брички, приспособленные для перевозки носилок. К сожалению, в пути скончалось трое раненых из Пролетарского Железного полка и двое тяжелораненых комендоров с кормовой платформы (поскольку экипаж был приблизительно пополам укомплектован матросами и рабочими, моряки сказали, что хвост есть у собаки, а здесь, у бронепоезда, есть нос и корма, причем носовую трехдюймовку они с гордостью именовали "баковым орудием"), то командир так и командовал: "По белоказакам из бакового орудия — беглый огонь шрапнелью трубка такая-то". Но сейчас никаких белоказаков и сечевых стрельцов УНР не было и в помине, пулеметы были втащены внутрь и в вагон через пулеметные амбразуры врывался свежий воздух крымской весенней степи (февраль в Крыму — уже весна). Алеша задремал и ему снилось что-то хорошее, даже просыпаться не хотелось, когда носилки стали переносить из вагона в пролетку. В госпитале Алеша опять впал в какую-то прострацию, ему было все равно, где он и что с ним делают. А его голову выбрили, обработали рану, наложили швы, но не затягивали их, поскольку рана гноилась. Сверху — влажная антисептическая повязка и в таком виде его доставили в палату. Молодой организм брал свое и постепенно Алеша стал поправляться. Его рубленая рана затянулась вторичным натяжением, то есть с большим шрамом от темени к затылку. Хирург, похожий на Винни-Пуха из мультфильма, сказал: ты уж извини, герой, что такой шрамище тебе остался. Поступил бы чуть раньше, было бы лучше сделано, но ты и так в рубашке родился, что вообще выжил после гнойного осложнения процесса на голове: перекинулось бы на мозговые оболочки — и капут. А теперь тебя переведем в неврологию, так как надо лечить последствия контузии. Дело в том, что Алеша ни с кем не разговаривал, сторонился людей, считалось что это последствие контузии и с о временем пройдет. Ему поставили диагноз частичной амнезии, так как имя и фамилию он помнил, а вот кем был и что делал — нет. В бумагах записали, что он рядовой Железного Пролетарского полка, год рождения записали 1898, партийность — РКП (б), так как посудили, что в рядах полка героев-коммунистов, всех как один (вернее, без двух, именно столько бойцов полка осталось в живых, считая Алешу) погибших за революцию, никого, кроме коммунистов-большевиков, быть не может. В госпитале Алеша узнал трагическую историю гибели остатков его полка. Ночью того же дня как ушла дрезина, их окружили и предложили сдаться. Бойцы отстреливались до последнего патрона, а потом с пением "Интернационала" пошли в штыки. Всех скосили пулеметы, а раненых потом живьем закопали в землю. После этого Алеша еще больше замкнулся и его решили отправить в Ялту, в санаторий. Ему выдали бумаги, сестра-кастелянша принесла от главврача запечатанный пакет, где были его документы и деньги из будущего. Выяснилось, что Алеша при поступлении наотрез отказался их отдавать, что являлось нарушением порядка. С ним даже случилась истерика, тогда главный врач, чтобы не усугублять ситуацию, опечатал своей печатью пакет и убрал в сейф, а при выписке велел отдать. Алеше принесли обмундирование и он увидел, что ни одной его вещи нет. Он спросил, почему, — больше всего ему было жаль свои туристические ботинки на рифленой подошве, он всегда со школы носил такой тип обуви — они были прочные и стоили всего 10 с небольшим рублей. Ему ответила сестра-кастелянша, что таков порядок, все сдают свою одежду при поступлении и получают военную форму при выписке, правда, не всегда новую (новую получали только командиры). Вот и сейчас Алешу ждала хлопчатобумажная гимнастерка и брюки, которые именовались "шаровары", ботинки с обмотками, изрядно поношенные и неоднократно ремонтировавшиеся. В качестве головного убора он получил новую фуражку-картуз с пришитым лоскутом красного кумача. Из такого же кумача была нарукавная повязка, которая свидетельствовала, что ее носитель — красногвардеец, а не дезертир и не белый. Еще ему выдали брезентовый ремень, шинель, ношенную и с заштопанной дыркой на спине, на два-три размера короче, чем надо (других, сказали, все равно нет) и вещмешок со вторым комплектом белья и обмоток, катушку ниток и толстую иглу (большие ценности в то время, но бойцу Красной гвардии их положено иметь), маленький кусок мыла и сухой паек до Ялты — полбуханки ржаного хлеба и ломоть желтоватого соленого сала. В Ялте с предписанием и медицинской выпиской, а также отпускным билетом, где было сказано, что он числится в отпуске по болезни и лечению, ему велели явиться в местный Совет и получить направление в один из подчиненных им санаториев. На все виды довольствия его поставят при санатории, а после санаторного лечения будет решаться его судьба — оставят ли его в армии или комиссуют. Как коммунисту, ему также следовало обратиться в местную ячейку для восстановления партийных документов, утраченных в бою, о чем ему была выдана справка. Ему поспособствовали с местом до Ялты в автомобиле, перевозившем куда-то новобранцев под командой усатого старшего. Зеленая молодежь с интересом смотрела на бывалого бойца и кто-то робко спросил, что это за шрам.

— Казак шашкой рубанул, — коротко ответил Алеша, не вдаваясь в подробности, и от него отстали.

Ялта ему понравилась — спокойный зеленый город, ласковая нежаркая погода и море. Море! Алеша еще ни разу не был на теплом море… Вернее, был когда-то, еще очень маленьким и ничего не помнящим. Тогда папе, как летчику, было положено часть отпуска потратить на оздоровление в санатории ВВС, но семейные путевки давали только командирам эскадрилий и выше. Вот и получалось, что они с мамой жили на частной квартире в Судаке, а отец приходил к ним из санатория (дико, но такие были правила). Как там мои бедные родители? Пусть будет так, что в другом параллельном мире тоже есть свой Алеша Егоров и он уже сдал сессию, весело провел каникулы и теперь снова ходит на лекции, занимается в фармкружке и дежурит в оперотряде.

Что же ему делать дальше? Видимо, надо привыкать к этой жизни. О себе не распространяться, ссылаясь на частичную потерю памяти. Все же он боец геройского Пролетарского полка. Надо получить партбилет. Ведь принимали же в партию во время Великой Отечественной в упрощенном порядке, без кандидатского стажа: прошу считать коммунистом — и в бой. А он и был в таком бою. Командир Матвеев и комиссар Семенов вполне могли бы его рекомендовать. А с партбилетом и в Петроград, к Ленину, можно пробиться — члена партии, борца за дело революции пропустят, а бывшего студента точно — нет. То, что надо попытаться реализовать какие-то знания из будущего, Алеша не сомневался. Он же комсомолец — значит за революцию и дело Ленина! Вот только какие знания? Алеша стал прикидывать, что же полезного он бы мог сообщить и сделать для страны, чтобы революция победила быстрее и с меньшими потерями. Надо подумать, что он знает и что мог бы предложить. Тут у него заболела голова, как в последнее время было при любом напряжении, умственном или физическом, и Алеша решил отложить список знаний на потом.

Сейчас надо постараться расслабиться и унять головную боль. Он сидел на шинельной скатке (стесняясь своей кургузой шинели, Алеша носил ее в скатке через плечо), хотя с моря дул прохладный ветерок и в гимнастерке было довольно зябко, несмотря на то, что спину пригревало уже теплое солнышко. Вот и подошедший старик одет в черное пальто и шляпу. Бородка клинышком, на носу пенсне — вылитый доктор Чехов, ведь он же жил в Ялте! А, может, в этом параллельном мире Чехов не умер, а поправился и сейчас стоит перед Алешей, но как-то недобро-укоризненно смотрит на него, опираясь на тросточку.

— Что молодой человек, любуетесь на деяния своих рук и рук дружков? — спросил старик. Да какой он старик, ему где-то лет 50, если приглядеться, только морщины глубокие на лице и взгляд какой-то потухший, какой бывает у стариков.

— Каких рук, каких дружков? — удивился Алеша. — О чем вы?

— Да о том, что там, возле мола, на дне целый лес покойников стоит, офицеров, студентов и просто людей, которые не понравились таким как вы революционным солдатам и матросам. Связывали их, груз к ногам — и в воду[8]. И делали это "револьционеры", не читавшие ни Маркса, ни Бакунина, которые вдруг вообразили, что они могут вершить судьбы и отнимать жизнь у неповинных людей во имя какого-то светлого завтра. Что вы так на меня смотрите. Я вам правду говорю, я всегда говорю правду, и на царской каторге я еще как народоволец 15 лет провел, так что ваших я не боюсь, меня и Плеханов знал и вашего Ульянова, который теперь Ленин я "как облупленного" по швейцарской эмиграции знаю. Склочная, однако, личность, этот ваш Ильич и до добра он вас не доведет.

Нет, это не доктор Чехов, просто так было принято одеваться в середе интеллигентных людей в это время, но он говорит страшные вещи! — подумал Алеша, а вслух сказал:

— Я не знал про это. Я только сейчас приехал в Ялту и пошел посмотреть на море, я никогда моря до этого не видел…

— Лучше не думать о том, что там под этими синими волнами сейчас, и что иногда выносит на берег в шторм. После шторма я стараюсь здесь не гулять и вам не советую. А еще молодой человек, я вижу, что у вас честные глаза и вы получили образование, судя по речи, уезжайте отсюда как можно быстрее.

— Куда? Я должен явиться в Совет сегодня, у меня предписание.

— Вот увидите, через месяц от этого Совета здесь ничего не останется, а в городе будут хозяйничать германцы. Вы про переговоры с Германией знаете?

— Нет, но переговоры о мире должны быть, наверно. Ленин же провозгласил мир, и Декрет о мире есть.

— Декрет-то есть, только немцам он не указ. Они вели переговоры с Советами, но переговоры сорваны и теперь немецкие войска быстро продвигаются вперед. Сопротивление им оказывать не кому. Воинские части разбежались и оголили фронт. Немцы под Петроградом, не сегодня-завтра падет Киев и дорога на Юг открыта. Украинская республика была создана при поддержке германцев, они сателлиты Германии и пропустят немцев в Крым, да и сами поживиться были бы не прочь, да разве германец даст им такой лакомый кусочек. Так что, как ни прикинь, Советам здесь не продержаться. Комиссары сейчас проводят мобилизацию, но воевать они не умеют, в отличие от германцев.

— А флот? У нас же мощный Черноморский флот, линкоры всякие, крейсера…

— Севастопольская матросня развалила эскадру, корабли стоят у стенки и никуда не выходят. Да и кто поведет их в бой — офицеров они еще при Керенском топить в море начали, из-за этого адмирал Колчак покинул флот, при этом сломал и бросил в море наградной кортик. А перед Новым годом Севастопольский совет просто кровавую вакханалию в городе устроил[9]. Началось все с вокзала, где матросские патрули стали проводить облавы якобы на офицеров, которые пробираются на Дон. Под этим предлогом они арестовывали и расстреливали не только всех кто в какой-то форме, хоть и без погон, но и просто штатских мужчин от 20 до 50 лет, которые им показались переодетыми офицерами. А потом все перекинулось в город, трупы лежали просто на улицах, иногда матросы убивали просто для того, чтобы присвоить себе вещи их жертв. И чем больше крови, тем больше они зверели. Мой сын, горный инженер, имел несчастье оказаться в это время в городе, приехав к другу на Рождество. Я с трудом потом смог найти и опознать его тело, чтобы достойно похоронить. Многим и это не удалось…

Голос у старика осекся и он быстро, не оглядываясь, пошел прочь. Он плакал…

Алеше как-то враз расхотелось сидеть на пляже и он спросил у проходившего по набережной патруля, где находится Совет. Начальник патруля, судя по всему из местных греков, подозрительно посмотрел на Алешу, но, ознакомившись с документами, показал дорогу.

Ялтинский ревком располагался в богатом особняке, часовой ознакомился с документами Алеши, куда-то позвонил и сказал, что его могут принять товарищи Драчук и Фишман. Алексей прошел в указанную дверь и оказался в большой комнате, густо уставленной разнообразной мебелью, явно реквизированной у "буржуев". Я товарищ Фишман, командир красной гвардии района, а товарищ Драчук — руководитель нашей разведки. Фишман, мужчина в полувоенной ворме с лихо закрученными вверх усами обратился к Алексею:

— Мы как раз обсуждаем текущую ситуацию и рады видеть еще одного нашего товарища. Охрана доложила, что ты, товарищ, из Железного Пролетарского полка, спешившего на помощь рабочим Таганрога, но героически сложившему голову в неравном бою, после чего белые закопали живьем в землю всех оставшихся в живых, чуть раньше они живьем закопали две сотни восставших против корниловцев и казаков таганрогских рабочих. Как же тебе, товарищ Егоров, удалось уцелеть?

— Я был ранен в голову и отправлен вместе с другими тяжелоранеными на бронепоезд "Пролетарий", который смог прорваться в Крым. Почти все раненые умерли в дороге, до Симферополя дожили только двое, я и один их харьковских рабочих, которому ампутировали ногу. После того как рана зажила и он смог передвигаться на костылях, по его настоянию, этого рабочего каким-то образом отправили домой, видимо, рассчитывая, что белые не будут задерживать инвалида на костылях. Дальнейшая судьба его мне неизвестна. Мое лечение затянулось дольше, кроме гнойной раны на голове от удара шашкой, я получил еще и контузию, которая привела к частичной потере памяти. Я получил предписание на долечивание в Ялтинском санатории, после чего предстану перед медицинской комиссией.

— А кто еще может подтвердить твои слова? — спросил матрос Драчук, сверля Алексея подозрительным взглядом близкопосаженных глаз.

— Механик бронепоезда, он из питерских рабочих и хорошо меня знает, так же как и комиссара полка Семенова.

— Хорошо, сказал Драчук, мы проверим. Бумаги пока останутся у нас, сейчас мой зам Сергей поставит тебя на все виды довольствия и поможет тебе сориентироваться в обстановке. Как зам председателя ялтинского исполкома, должен сказать тебе, товарищ Егоров, что санатория у нас сейчас нет, кончились санатории. Было контрреволюционное восстание офицеров, чтобы его подавить, из Севастополя прибыла подмога на миноносце, но штурмом взять санаторий бывшего императора Александра Третьего не удалось и тогда артиллерия миноносца сровняла здания с землей вместе с контрой. Докторишки, кто не пристал к заговорщикам, те еще раньше разбежались. Так что лечиться тебе будет негде, да и некогда — тут у нас большие события назревают, поэтому будь как штык к трем пополудни здесь в ревкоме — получишь задачу у товарища Фишмана.

— Да я еще хотел у партийного руководства отметиться, — сказал Алеша. Мне документы восстановить надо, при мне в бронепоезде их не оказалось. Одежду мне поменяли при перевязке, моя была сильно кровью испачкана, и моей и чужой. Там они и были.

— Ты ведь большевик?

— Да!

— Вот в пять часов и встретишься здесь с товарищем Тененбоймом, он сейчас главный в партячейке большевиков, и он тебя выслушает.

Тут в дверь просунулась лохматая голова матроса:

— Звал, что ли, Вольдемар?

— Да, заходи, Серега, вот товарищ, герой из Пролетарского полка, поставь его на довольствие и пока будь при нем, объясни, что к чему тут у нас. А ты, товарищ Егоров, обожди пять минут в коридоре.

Алексей прождал больше четверти часа, потом дверь распахнулась и показался лохматый матрос. Серега — представился он и сказал:

— Товарищи рассказали, какой ты геройский товарищ, пошли, оформим тебе ордер на жильё, получишь бумажки на паек. Оружие у тебя есть?

— Зайдем ко мне, негоже герою революции без оружия. Из чего же ты будешь контру стрелять, аль руками душить будешь? Заметив, что Алеша как-то не рад этой перспективе, лохматый продолжал — Да шутю я, дам тебе наган с кобурой, только сегодня с офицера взял. И, открыв дверь в соседний кабинет, вернулся с портупеей и наганом в кожаной кобуре. — Дарю от широкого черноморского сердца, чем-то ты мне сразу понравился, иначе бы не дал.

У самого Сереги на боку болтался большой маузер в лакированной деревянной кобуре-прикладе. Он настоял, чтобы Алеша сразу надел портупею с наганом, оглядел его и остался доволен:

— Вот теперь — точно, революционный вид. Здесь, же, в исполкоме, получили ордер на вселение к гражданке Лаптевой, потом зашли и "отоварились" пайком на неделю (довольно большой список продуктов, был даже большой кусок рафинада, отколотой от еще бОльшего куска, который Серега назвал "сахарной головой"). В довесок дали горсть слипшейся карамели.

— Повезло тебе, парень, Лаптеву я знаю, унтер-офицерская вдова, не старая и до нашего брата охочая. Будешь у нее как сыр в масле кататься. Впрочем, ни того, ни другого в пайке не было, дали еще только кусок сала, но более аппетитного на вид, чем полученный в Симферополе. А теперь приглашаю тебя к себе на обед, сеструха моя сегодня обещала борщ сварить, с мясом, в честь какого-то события и подружку свою пригласила. И выпить у меня дома найдется, посидим, а потом на совещание в исполком пойдем.

По дороге зашли к унтер-офицерской вдове (которая еще не высекла сама себя)[10] и Алеша определился на постой во флигеле с отдельным входом, который госпожа Лаптева сдавала небогатым отдыхающим в более благословенные времена. Оставив свой "сидор" с пайком, Алеша почувствовал себя много свободнее и уже мог бойко поспешать за балагуром Серегой.

Пока шли до дома лохматого Сереги, он болтал всю дорогу, рассказывая о том, что эскадронцы-татары совсем обнаглели. Даром что они служили старой власти в татарских эскадронах (отсюда название "эскадронцы"), так не признают советской власти, молятся своему богу-Аллаху и слушают, что говорят муллы и беки. Совсем темные люди, не то что греки с побережья, те сразу приняли новую власть и на них сейчас наша опора на местах. Еще будет решаться вопрос с буржуями, засевшими на своих дачах в окрестностях Ялты и с главными буржуями — Великими князьями, которых не выдает Ялтинскому ревкому "перекрасившийся" большевик Задорожный, явно подкупленный князьями-эксплуататорами. Серега уже был в имении Дюльбер, вместе с одним слабаком, который ими вроде как командовал, но против Задорожного не выдюжил, скис и на требовании выдать эксплуататоров не настоял. Дадим ему еще раз попробовать, а не добьётся своего — расстреляем как саботажника!

Тем не менее, при всей этой болтовне Серега прощупывал Алешу неожиданными вопросами о том, из какой он семьи, да чем занимается его отец, кото Алеша по специальности и что умеет. Вопросы потом повторялись и Алеша понял, что Серега играет простака-болтуна и рубаху-парня, а сам практически допрашивает его. Но допрос это шел в такой завуалированной форме, что кроме как любопытством недалекого матроса к новому человеку с первого взгляда и не казался. На все вопросы Алеша отвечал, что не помнит, у него потеря памяти, о чем и справка есть, оставленная товарищу Драчуку.

Вот и дошли, беленая глинобитная хатка, прилепившаяся к склону холма так что ее крыша была двориком следующей такой хатки чуть выше, выглядела неказисто, но внутри их ждал необычайно аппетитный запах наваристого борща.

— Проходи, Лешка, вот и сеструха моя — Настена, указал лохматый матрос на опрятную девушку со светлыми волосами, немного склонную к полноте, с ямочками на розовых щеках, всею светящуюся какой-то радостью. Алеша невольно залюбовался ею, там мало он видел в последние два с половиной месяца таких чистеньких и сияющих радостью и внутренней гармонией женщин. Не сводя с нее глаз, так что девушка покраснела, он смущенно представился:

— Алексей, можно Алеша.

— А я — Настя, прошу дорогого гостя к столу.

— Настена, ты не смотри, что Лешка зарделся как красна девица (Алеша сам покраснел, когда увидел как смутилась и покраснела Настя), он у нас настоящий герой, с белоказаками на фронте дрался, весь его полк побили, а он выжил.

Теперь, когда Алеша снял фуражку и сел за стол, Настя увидела его багрово-красный шрам, просвечивающий через короткие волосы и глаза ее расширились.

— Сеструха, ну что ты стоишь, подавай на стол, нам еще с Лешкой в ревком идти через два часа. А пока, давай примем по маленькой — и он бойко налил из четвертной бутыли мутноватой жидкости в два граненых стакана.

— Да я не пью, нельзя мне после ранения, доктор сказал, что тогда память ко мне точно не вернется — сказал Алеша.

— Ну как знаешь, — и матрос залпом опрокинул стакан самогона в рот.

Борщ был просто восхитителен, да еще со сметаной и ломтем свежего серого хлеба (Настя сказала, что сама пекла, как ее научила мама), мама ее умерла, отец погиб еще раньше. И еще она закончила шесть классов гимназии, пока был жив отец и Серега зарабатывал вместе с ним в мастерской, а потом отца затянуло в станок и врачи не смогли его спасти. За месяц до этого, в 1912 г Сергея призвали на флот, и, как было принято, крымских новобранцев оставляли служить на Черноморской эскадре. Но жить стало не на что, за гимназию платить — тоже, и мать и Настя занялись шитьем на дому, тем Настя и зарабатывает на жизнь и поныне, став умелой портнихой. Деньги сейчас не в ходу, заказчицы приносят продукты, да и у Сергея хороший ревкомовский паек.

Так они беседовали (Серега успел пропустить под борщ еще стакан самогона), пока в коридорчике не заскрипели половицы.

— Во, оживился Серега, — вот и подружка пожаловала.

Дверь открылась и на пороге появился высокий молодой человек в офицерской форме без погон и портупеи, опиравшийся на трость, в другой руке он держал букет цветов.

Ба-бах — грохнуло над ухом у Алеши и молодой человек упал навзничь, цветы и трость выпали из рук и в проеме двери были видны лишь начищенные до ослепительного блеска сапоги с изрядно стертыми подошвами.

— Петя, Петенька, — закричала Настя и бросилась к лежащему в коридорчике.

Алексей и матрос тоже встали из-за стола и подошли к офицеру.

— Я же, не задумываясь, стрельнул, — как увижу офицера, маузер сам в руку прыгает — пьяно бормотал Серега.

— Зверь ты, зверь и есть, — плача, ответила стоящая на коленях перед убитым Настя. Он же пришел у тебя как у старшего брата руки моей просить… Рыдая она целовала бледное лицо убитого. Стена коридорчика была вся в красно-серых ошметьях — пуля маузера попала в глаз и вынесла затылочную кость вместе с мозгом. Настя, рыдая забилась в кухоньку, когда Алеша пытался что-то сказать — все вы, красные звери, что вы творите, вам бы только убивать… Петя никого не трогал, его тоже на фронте ранило, вот он в Ялте лечился, пока вы, бешеные, санаторий из пушек вместе с больными, врачами и сестрами милосердия не расстреляли. Вы как с цепи сорвались, злые как собаки бешеные, а Петя добрый был, он стихи мне читал, поэтов Блока и Северянина. Он ведь до войны в университете учился. Читал много и знал в сто раз больше вас, темных и диких.

— Ладно, чего уж там… Потащили его за ворота. Я подмышки возьму, а ты за ноги берись, — обратился матрос к Алеше. Вдвоем они вытащили труп на улицу и положили у забора. Серега деловито обыскал карманы мундира. Достал серебряный портсигар, прочитал надпись: "Подпоручику Сенцову от нижних чинов 3 роты Сумского полка". Открыл, но вместо сигарет там оказался завернутый в батистовый платочек орден — маленький красный крестик с мечами с красной ленточкой-колодкой[11].

— Ого, золото. — матрос сунул "трофеи" в карман. А ты, обратился он к Алеше, которого только что вырвало борщом (то ли от непривычки к сытной пище, то ли от вида вывалившегося из разбитого черепа мозга — Можешь с него сапоги снять, размерчик вроде твой. Увидев, что лицо Алеши скривилось, он презрительно бросил — Чистоплюй, недаром товарищи сказали присмотреться к тебе, не наш ты, проверять тебя еще надо и надо. Переблевался, будто покойников не видел, еще неизвестно, твои ли это бумаги и тот ли ты, за кого себя выдаешь. И зашагал в сторону ревкома. Спустя минуту туда поплелся и Алеша[12].

Он пытался прийти в себя после увиденного. Его поразила ты быстрота и незатейливость, с которой Серега лишил жизни человека, которого увидел в первый и последний для него раз. В ревкоме он зашел к Сереге в кабинет и вернул ему наган с портупеей — я же не командир, чтобы с наганом ходить.

До заседания оставалось время и Алеша зашел представиться секретарю партячейки РКП (б), обязанности которого сейчас исполнял товарищ Тененбойм.

Товарищ Тененбойм принял Алешу довольно холодно, даже присесть не предложил. Узнав, что партбилета у него нет, а есть только справка из госпиталя о поступлении товарища Егорова без документов и свидетельствовании личности со слов сопровождающего механика бронепоезда, а прежде красногвардейца Железного пролетарского полка, Тененбойм хмыкнул и сказал, что напишет запрос по инстанциям и только после этого может идти речь о каком-то членстве в РКП (б). Алеша ответил, что запрос ничего не прояснит, поскольку ни в каких партийных архивах упоминаний о нем, как о члене РКП (б) нет. Дело в том, объяснил он партийному бюрократу, что в партию меня приняли как раз перед боем, ставшим роковым для полка. Рекомендовали его комиссар и командир полка, знавшие его от момента комплектования полка в Петрограде.

— Я знаю, что оба они погибли. — ответил Тененбойм. — Но вот как спаслись вы?

Алеша повторил историю с бронепоездом, Симферопольским госпиталем и неосуществившемся санаторном лечении.

— Если документов нет, то восстановить мы вас не можем, но можем вновь принять в члены РКП (б), если вы проявите себя сознательным бойцом, будете выполнять партийные поручения и большинство товарищей проголосуют за ваш прием. Про знания Устава партии, текущей обстановки, партийных документов и трудов классиков марксизма я не говорю. А что вы можете сказать про принцип демократического централизма? Алеша бойко ответил. — Что же, Устав партии вы знаете, посмотрим, как вы сможете претворять его в жизнь…

Так, получение партбилета откладывается на неопределенный срок, подумал Алеша.

— Пишите заявление о приеме кандидатом в члены РКП (б). Автобиографию принесете завтра, до собрания уже не успеете.

Когда Алеша подал заявление, брови Тененбойма взлетели вверх: а где же яти, фита и и десятеричное, да и с родительным падежом у вас не так. Постойте-постойте, так вы пишете, как велено печататься в газетах с 1 января этого года[13].

— Да, выполняю указание товарища Луначарского.

— А вы с ним знакомы?

— Конечно, читал многие его работы и участвовал в разработке новых правил. Настолько погрузился в эту работу, что забыл старые правила, да еще контузия этому забвению способствовала. Недаром поется: "Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног"

— Да вы уникальный человек. Вот вам и поручение — будете править нашу ялтинскую газету по новой орфографии. (Тенетбойм как все партийные бюрократы, надеялся быть замеченным наверху).

Наконец, пошли на собрание. На нем присутствовал матрос, посланный ЦИК для расследования убийств и грабежей мирного населения членами ялтинского ревкома. Он по-отечески посетовал, что некоторые товарищи увлеклись стрельбой "галок" — так он назвал офицеров и буржуазию. Было отмечено, что необходимо вносить в общую кассу реквизированные ценности, а не присваивать их себе. Особое внимание было привлечено к проблеме татарского населения, необходимо было привести к покорности мятежные аулы, не признававшие большевиков. Для этого в ближайшее время будет послан особый отряд, состоящий из преданных делу партии большевиков. Тут же командиром Красной гвардии Ялтинского совета Фишманом был зачитан список тех, кто привлекается к этой задаче. Услышавший свою фамилию должен был встать и сказать "я". К удивлению Алеши, в конце списка он услышал свою фамилию. Поднявшись, он услышал голос Фишмана:

— Товарищи, представляю вам бывшего бойца Пролетарского Железного полка товарища Егорова, который присоединяется к нам для борьбы с контрреволюционными бандами. Все знают, какой неувядаемой славой покрыл себя на поле боя с офицерьем и казаками этот полк, так пусть товарищ Егоров будет нам примером в борьбе с контрреволюцией здесь, в Ялте.

Всем названным мной товарищам завтра утром с оружием и вещами быть готовым к убытию из Ялты. Сбор в 9 00 у здания Ревкома. Неявившиеся будут расцениваться как трусы и дезертиры и понесут тяжелое наказание вплоть до расстрела.

В коридоре Алешу догнал какой-то человек и повел в оружейную, где Алеша получил винтовку со штыком, подсумки для патронов и 8 обойм патронов с остроконечными пулями. Расписавшись в получении оружия, в первой официальной бумаге, которую здесь увидел Алеша, он с удивлением узнал, что Ялта относится к какой-то Республике Таврида. О такой республике он не знал и это лишь укрепило его во мнении, что это не настоящие Советы, не настоящие большевики, а какой-то параллельный мир, куда он имел несчастье провалиться.[14]

Следующая неделя для Алеши прошла как сплошной кошмар. Пылающие татарские аулы, сжигаемые в домах заживо люди, расстрелы, постоянный грабеж всего, что имеет хоть какую-то ценность. С ним случился нервный припадок и с горячкой он был отправлен на подводе с награбленным добром обратно в Ялту. Сопровождать его был отряжен красногвардеец Всеволод, молодой человек с речью образованного человека и мягкими интеллигентными манерами. В лазарете его осмотрел врач, который нашел у Алеши сильную простуду, общий упадок сил и депрессию. Расспросив Всеволода о случившемся припадке, он еще и дописал: Черепно-мозговая травма, осложнившаяся амнезией и эпилепсией.

В лазарете Алеша провел еще две недели. Его навещал Всеволод, шутил, пытался как-то подбодрить Алешу. Он сказал, что был студентом, познакомился с большевиками и так попал в Крым, а вообще он из Петрограда. Что-то Алексея все-таки напрягало при разговоре с этим человеком: он пытался играть доброго образованного юношу, но именно что играть. Алеша односложно отвечал ему, ссылаясь на потерю памяти, когда Всеволод стал расспрашивать о том, где он жил в Петрограде и чем занимался. Всеволод сказал, что немцы наступают на Крым и "товарищи", как он неприязненно выразился о членах Ревкома, уже стали паковать чемоданы. Молодежь насильно мобилизуют и отправляют на север полуострова, где строят укрепрайон.

Когда Всеволод ушел, Алеша стал обдумывать сказанное им. За последние дни он убористым почерком заполнил последние страницы красивого блокнота, купленного им в Ленинграде, где пытался вести дневник. Писал он карандашом, доведя его до состояния короткого огрызка. На последних страницах дневника он попытался представить, что скажет при встрече с Лениным, если она состоится.

Нет он не начнет с ялтинских зверств, хотя они потрясли его до глубины души. Совсем не так представлялась гражданская война в книгах и фильмах, которые он читал и смотрел. Конечно, комиссар Семенов и командир Макеев как раз вписывались в тот образ несгибаемых и мужественных большевиков, который был у него в сознании. Да и Питерские рабочие соответствовали тем стереотипам, которые были в книгах и фильмах. Чего стоит только штыковая атака под оркестр с пением "Интернационала"!

В такой атаке и Павке Корчагину было бы не стыдно участвовать, а он Алеша Егоров, был там.

Но вот дальше Гражданская война перестала отвечать усвоенным стереотипам. Не говоря уже об учебнике истории в школе, из которого ничего такого, что было увидено Алешей, не следовало, разве что дезертиры. И то, что это было такое массовое хаотическое движение вооруженных толп, для которых не существовало никаких законов и ограничений, учебники не писали, а в фильмах не показывали.

Начиная в первой встречи с матросским патрулем, где его просто ограбили и попытались убить, все остальные органы советской власти, с которыми Алеша сталкивался, были какими-то бандитскими шайками и кульминацией этого слал Ялтинский Ревком.

Нет, конечно, с этого начинать не надо, потом, как-нибудь, конечно, следовало довести, что, мол, так и так, Владимир Ильич, вас обманывают о состоянии дел на местах и триумфальном шествии советской власти.

Не надо начинать и со знания фактов, которые известны Алеше, о том, что Советская Власть победит, что атаки Юденича, Деникина и Колчака будут отбиты, потому что будут разрозненными и лидеры белых так и не договорятся между собой. О том, что будут расстреляны царь и вся его семья, брат и Великие князья, тоже наверно, не надо. Это уже исторический процесс, его вспять не повернешь. Главное, что мы победили!