Помоги проекту - поделись книгой:
Бестужев пробыл у Казимирского месяца три. Все это время было заполнено им выполнением заказов, деловыми встречами с местной интеллигенцией, с друзьями по борьбе и каторге. В Иркутске Николай Александрович получил радостное известие о смерти царя Николая I, отправившего декабристов на каторгу. Здесь Н. А. Бестужев встретился с Н. В. Киренским, о котором знал еще по письмам брата Александра. Прибыв на поселение в приполярный Якутск, Л. Л. Бестужев-Марлинский первое время жил в семейство Киренских, а самого хозяина учил говорить по-французски. Затем Н. В. Киренский переехал в Иркутск, где Николай Александрович нашел ого семейство в жалком положении, близком к нищете. Он тотчас бросился к генерал-губернатору Н. И. Муравьеву и попросил дать какое-либо место Киренскому, и тот назначил его городничим в Селенгинск.
Собравшись в обратную дорогу, Бестужев заехал к Киренскому и застал его в большом затруднении: оказывается, большое семейство не вмещалось в единственную повозку. Николай Александрович тут же уступил свой экипаж новому градоначальнику Селенгинска, а сам уселся с ямщиком на козлах. Этот 60-верстный переезд под студеными байкальскими ветрами стоил Николаю Александровичу жизни. Случилось так, что посредине снежной пустыни Байкала дети Киренского захотели есть. Путники бросили на голый лед ковер и пообедали при дыхании обманчивого апрельского ветра. Полчаса, проведенного на льду озера, оказалось достаточно, чтобы получить воспаление легких. Вернулся Бестужев в Селенгинск уже безнадежно больным.
Семнадцать дней боролся Бестужев с болезнью. Он помрачнел, почти не разговаривал, угнетаемый мыслью о скорой кончине, отказывался принимать какие-либо лекарства. Иногда казалось, что декабрист утомился жизнью и жаждал смерти. Брат и сестры Николая ни на минуту не оставляли маленький флигель усадьбы, в котором жил и теперь умирал Бестужев. Две важные проблемы волновали Николая Александровича в последние дни: бои под Севастополем и свершившаяся смерть Николая I. «Успехи и неудачи Севастопольской осады, — вспоминал М. А. Бестужев, — его интересовали в высочайшей степени. В продолжение семнадцати долгих ночей его предсмертных страданий я сам, истомленный усталостью, едва понимал, что он мне говорил почти в бреду, должен был употреблять все свои силы, чтобы успокоить его касательно бедной погибающей России». Сестра Елена Александровна, также дни и ночи не отходившая от постели умирающего брата, говорила, что в забытьи Николай очень тихо часто твердил: «Севастополь, мой бедный Севастополь».
До последней минуты к Николаю Бестужеву периодически возвращалось здравое сознание, и тогда он, сжимая свою горевшую жаром голову, повторял: «Так и не успел я написать своих воспоминаний, и все то, что тут… надо будет похоронить…»
Николая Александровича Бестужева отпевали в местном храме. За гробом декабриста от церкви к Посадскому погосту шло много народа. Так выразили жители Селенгинска и окрестных улусов свою любовь к человеку, много сделавшему для облегчения их жизни.
Не так давно профессором Н. О. Шаракшиповой в фондах Государственного Исторического музея в Москве было обнаружено два письма М. А. Бестужева сестрам и дочери Леле. Их содержание свидетельствует о тяжелых душевных переживаниях, связанных с час-гой болезнью детей, в особенности со смертью его первенца, старшего сына Поли.
Вернувшись с похорон, Бестужев садится за письмо сестрам: он подавлен и не дописывает некоторые буквы и даже фразы. «Сейчас только мы возвратились с кладбища, где опустили в могилу гроб нашего милого Коли… Да, мои милые сестры. Я полагал, что чаша горести моей страдальческой жизни уже полна и что провидение из сострадания не захочет переполнить ее новыми бедствиями. Нет, я вижу, что испытания мои еще не окончены. Потеря любимого и нежно любившего меня сына, — может быть, только начало новых испытаний, и новые терны с избытком устилают короткий мой путь к могиле <…> Его быстрая, неожиданная смерть ясно доказывает, что на то была воля всевышнего, тем более что мы не можем упрекнуть себя в какой-либо неосторожности или небрежении, могших способствовать его смерти <…>».
В эту позднюю осень 1863 года в семье Бестужевых мучились недугом все. Домочадцы болели ангиной, часто и тяжело кашляли, особенно малютка Маша, жизнь которой висела на волоске. В довершение всего именно в эти тяжелые для Бестужева дни неизвестные злоумышленники проникли во двор и украли колеса со всех экипажей, так что Михаил Александрович оказался как бы отрезанным от внешнего мира, сидя дома с больными женою и детьми.
Накануне своей смерти Коля уже с утра не мог пить чаю, лег в постель и заснул. Михаил Александрович хотя и успокоился, но тем не менее послал за П. А. Кельбергом. Доктор осмотрел больного и дал лекарства. Мальчик спал целый день. Перед ужином отец взял его на руки и перенес в кресло, стоявшее в столовой. Даже за ужином Коля не мог проснуться и дремал, сидя за столом. «Коля, — тормошил его Михаил Александрович, — постарайся открыть глаза хоть теперь, пока мы ужинаем, а тебе готовят постельку». — «Не могу, папа, — отвечал он, — у меня в глазах как будто насыпало песку».
Кое-как поужинав, Коля с отцом лег в постель и по обыкновению уснул у него на груди. Саша, который также всегда засыпал на руках Михаила Александровича, остался с матерью, не утихая от слез. Бестужев встал, успокоил младшего сына и, передав его Марии Николаевне, вернулся к Коле и нашел в нем страшную перемену. Мальчик в забытьи бредил, трудно дышал и, казалось, весь горел огнем. Без промедления было послано за П. А. Кельбергом, и доктор приехал через полчаса. После принятых лекарств мальчик стал дышать свободнее, но предсмертный бред усилился: оказалось, что у него развилось крупозное воспаление легких.
Кельберг поспешил домой за новыми лекарствами. В ожидании доктора Михаил Александрович перенес сына на диван в большую залу дома, пытаясь выпить стакан чая, по не мог. Пришла няня и сообщила, что «Коля нехорошо лежит». Бестужев попросил ее приподнять голову сына на подушку и уложить его поудобнее, но Коля поднял на отца свои большие черные глаза и как бы покачал головой. Через шесть часов он был уже мертв.
В отчаянии Бестужев пишет сестрам: «И мою милую Лелю я похороню через месяц. Я говорю похороню, потому что не надеюсь ее увидеть более. Мне сдается, что я скоро умру».
Визг играющих детей, Сашин гвалт и шум тупым звоном отдавались в ушах. А в ночной тиши по дому неслись всхлипывания плачущей няни, усыпляющей на руках младшего сына: «Какой был его братец — и что это был за Коля, и как он играл-то, и как он говорил-то разумно».
Дочь Маша теперь спала только с отцом и дала слово «заменить Колю».
«Прощай сон — и встаешь ранним утром с тяжелою пустою головою. И так весь день, и так всю ночь…»
В письме издателю М. И. Семевскому М. А. Бестужев как-то признался: «Мне казалось, что с ним (Колей. —
Короткий срок супружеской живи и был отведен Бестужевым. Коренная сибирячка, Мария Николаевна отличалась природным умом и практической сметливостью. Она была дочерью казака Селиванова и приехала в Селенгинск вместе с братом, казачьим офицером, переведенным сюда из Иркутска на новое место службы.
В воспоминаниях современников Мария Николаевна осталась больной, сильно исхудавшей от недугов женщиной, постоянно кашлявшей и умершей от чахотки. Лечение у доктора П. А. Кельберга не принесло облегчения. Вскоре наступили и нервные припадки. Накануне смерти первенца Коли Мария Николаевца сама была до такой степени больна, что не могла встать к хворавшим детям, а поэтому постоянно плачущего второго сына Сашу поочередно усыпляли няня и сам Михаил Александрович. Вероятно, потому дети были очень привязаны к отцу, что Мария Николаевна действительно была очень больна и мало общалась с детьми, боясь заразить их чахоткой.
Мария Николаевна скончалась, когда ей было всего 39 лет. Смерть жены явилась новым мучительным испытанием для Михаила Бестужева. Потрясенный случившимся, он замкнулся, ходил отрешенный, совершенно не занимался домашними делами. Хозяйство последнего селенгинского декабриста поочередно вели его лучшие друзья: казачий офицер Игумнов, купец Лушников и лекарь Кельберг. Осиротевший, похоронив брата, сына, жену, друга Торсона и его мать, проводив Екатерину Петровну и своих сестер в Россию, Михаил Бестужев тоже решил навсегда выехать в Москву, где уже училась его дочь Софья. Он продал свою усадьбу, разыграл в лотерею или подарил селенгинцам мебель.
Итак, 4 декабря 1851 года умер К. П. Торсон; 19 августа 1852 погребли его мать, Шарлотту Карловну; 15 мая 1855 года в своем маленьком флигеле скончался Н. А. Бестужев; 21 ноября 1863 года Михаил Бестужев похоронил своего первенца, сына Колю, а 7 декабря 1866 года — и жену Марию Николаевну.
Старожилы вспоминают, что Михаил Александрович сразу же после смерти дорогих сердцу людей воздвиг на их могилах скромные кирпичные памятники. Судя по сохранившимся карандашным эскизам, М. А. Бестужев взял за основу в прошлом распространенные в Селенгинске надгробные сооружения в виде каменного постамента с кирпичной (или каменной) плитой-навершием, часть из которых до сих пор сохранилась на кладбищах старого и нового города. То, что памятники по проекту М. А. Бестужева были построены, подтверждает сохранявшееся до 1975 года надмогильное сооружение Шарлотте Карловне Торсон. Как и на эскизах декабриста, это была имитация из кирпича и раствора гранитной плиты на высоком постаменте, в которую позднее была вмонтирована чугунная плита с надписью.
После отъезда М. А. Бестужева из Селенгинска все заботы о могилах декабристов и их родных взяли на себя друзья-ученики А. М. Лушников, Б. В. Белозеров и сын Н. А. Бестужева А. Д. Старцев, давшие клятву сохранять память о Селенгинской колонии «государственных преступников». По их заказу на Петровском заводе отлили из чугуна монументальные памятники в виде колонн, увенчанных бронзовыми крестами. Над могилами Н. М. Бестужева и его матери установлены большие чугунные кресты, а для Ш. К. Торсон отлили надгробную плиту (в 1975 году она была заменена мраморной). Они же заказали и установили аналогичные памятники на могилах близких друзей и знакомых декабристов: супругов Всеволодовых, Лушниковых, Седовых и других.
В сооружении мемориала деятельное участие принимал также сосед декабристов по Нижней деревне бурят Анай Унганов. Известно, что он вытесал гранитные плиты для постаментов.
Посадский погост обнесли высоким каменным забором и чугунной решетчатой дверью. Рядом была выстроена и небольшая часовенка, ныне не сохранившаяся.
Местное население, особенно бурятские жители Нижней деревни, долго хранили память о своих необыкновенных соседях. Сначала ученики, а потом и их потомки регулярно приносили на погост жертвенные приношения, чтобы, по древним шаманским и ламаистским обычаям, «отблагодарить» души умерших, как это они всегда делали по отношению к своим божествам, духам местности. В примечаниях Евгения Якушкина за 1901 год к дневникам декабриста И. И. Пущина есть такие любопытные строки: «В Бурятии до сей поры, я точно знаю, о нем (о Н. А. Бестужеве. —
Через сто лет после установления памятников, летом 1959 года, по инициативе селенгинского жителя Жамбалова была осуществлена первая реставрация мемориала. Литейщики Селендумского станкостроительного завода отлили кресты, а гусиноозерские газосварщики установили их вместо утраченных на чугунных колоннах. Рабочие Гусиноозерской шахты обнесли весь погост фигурной железобетонной оградой и построили рядом крытую беседку. Вторая реконструкция Посадского погоста была проведена в связи со 150-летием восстания декабристов. По проектам архитектора Ю. Н. Банзаракцаева и скульптора А. И. Тимина Министерство культуры Бурятской АССР и Бурятское республиканское отделение Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры воздвигли впечатляющий мемориальный комплекс, к которому подведено специальное шоссе, а на съезде с главной трассы установлен обелиск-указатель. Пассажиры речных судов, следующих по Селенге, видят стилизованную колонну в виде сжатых ладоней человеческих рук. На установленных справа и слева от памятника барельефах изображены сцены декабрьского вооруженного восстания в Петербурге, сибирского заточения узников и особо — картины быта Селенгинской колонии декабристов. Перед мемориалом разбит сквер и установлена крытая беседка. В бывшем доме Д. Д. Старцева открыт мемориальный музей декабристов, ежегодно принимающий десятки тысяч экскурсантов.
В начале XX века (’«елейгииск посетил новый Крестьянский начальник С. Г. Рыбаков. Встретившись с современниками декабристов и посетив Посадский погост, он написал большую проникновенную статью, закончив ее такими словами: «Полный дум о необыкновенной судьбе, секретных», их добродетели в Сибири, о великой истории, с которой связали они себя, я шел к могильным памятникам декабристов <…> И я увидел в ограде несколько могильных надписей
Бестужевское древо
В 1867 году, спустя 12 лет после объявления «всемилостившей» царской амнистии, Михаил Александрович Бестужев, последний из членов Селенгинской колонии декабристов, получил разрешение возвратиться на родину и поселиться в Москве. В краю, которому были отданы самые лучшие, самые молодые годы его жизни, остались лежать брат Николай, друг и учитель К. П. Торсон, его мать Шарлотта Карловна и, наконец, сын, первенец Николай, и жена Мария Николаевна Селиванова. Каждый день видеть кресты на могилах близких, тенью бродить по опустевшей усадьбе и окрестностям, ставших декабристу чужими, было невыносимо.
Оставалось единственное средство: воспользоваться амнистией и навсегда покинуть Селенгинск, уехать к своим сестрам и дочери в Москву. Тем более, что там же с нетерпением ждал и издатель журнала «Русская старина» М. И. Семевский, начавший публикацию материалов о семье Бестужевых. Он убедил Михаила Александровича, что лучшей памятью о пережитом, об утратах друзей по борьбе и каторге будет рукопись его книги «Мои тюрьмы».
Трогательным и волнующим было прощание последнего узника распавшейся колонии декабристов с жителями Селенгинска и Нижней деревни. Жители окрестных селений пришли проводить экипаж Михаила Бестужева. «Уезжая, — вспоминала Жигмыт Анаева, — Михаил Александрович сильно плакал. Живите, не забывайте», — говорил он на прощание».
Продолжение эта история получила через некоторое время уже за Уралом. В журнале «Былое» мы нашли воспоминания двадцатилетнего штабс-капитана М. Ю. Ащенберга, который на одной из почтовых станций по пути из Казани в Нижний Новгород был свидетелем встречи возвращавшегося из ссылки М. А. Бестужева. Вот что писал современник: «Толпа, поглощенная какою-то мыслью, затаив дыхание, смотрела на них. Не было слышно ни шороха, ни вздоха. Строгое выражение лиц, на которых не было заметно ни малейшего следа праздного любопытства, необычайная тишина, расстояние, на которое толпа почтительно отступила от сидящих в красном углу, взоры, прикованные к ним, все это меня сильно захватило, и я стал смотреть туда, куда смотрели все… Я шопотом спросил соседа: «Кто он?». Он тихо ответил: «Из Сибири, Бестужев». Так мы стояли и смотрели на Бестужева, пока смотритель не доложил ему, что лошади готовы. Бестужев и его спутницы (дети. —
Михаилу Александровичу Бестужеву оставалось жить 4 года, младшей дочери Марии — 6, последнему члену семьи, сыну Александру, — 9 лет. Вскоре умерли и престарелые сестры. Так угасла талантливая семья Бестужевых, члены которой оказали огромное влияние на развитие производительных сил и культуру Забайкалья, посеяли в крае благодатные зерна зарождавшейся революционной борьбы угнетенного народа против царского самодержавия.
Однако не так давно стало известно, что семья Бестужевых не исчезла совсем: оказывается, живы потомки Николая Александровича.
В заметках Н. А. Бестужева есть несколько теплых слов о пастухе Ирдынее и его «прелестной дочери». Возможно, что эти строки являются подтверждением малоизвестной страницы в биографии декабриста, истории поистине таинственной.
Дело в том, что официально Николай Александрович умер холостым, неженатым человеком. Но немногие знают о том, что у него была «гражданская» жена — селенгинская бурятка, имя которой до сих пор точно не установлено. Некоторые старожилы утверждают, что ее звали Евдокия Эрдынеева (или Ирдынеева).. Если учесть, что в старину фамилии детям у бурят давали по имени отца, то «прелестная дочь» пастуха Ирдынея вполне могла считаться «гражданской» женой Николая Александровича.
Другие считают, что таинственную селенгинскую бурятку вроде бы звали Сабила Сайлот, третьи — Сабинаева или Сабитова. Селенгинский старожил В. В. Мельников, лично знавший служанку Торсонов и Бестужевых Жигмыт Аиаеву, утверждал, что ее девичья фамилия была Сабитова. В его время это была крепкая, живая старушка, «не терявшая с лица былой молодой красоты». По одним данным, Жигмыт Анаева вышла замуж сразу же после смерти К. П. Торсона, по другим — Н. А. Бестужева. В. В. Мельников признает, что от Жигмыт Анаевой он ни разу не слышал, чтобы у Бестужевых были еще какие-то работницы, кроме нее самой. Свое воспоминание В. В. Мельников строит так, что Жигмыт Анаева логично выходит «гражданской» женой Николая Александровича Бестужева, и утверждает: потомков Ж. Анаевой в народе называли «Бестужевскими», как потомков П. Кондратьевой — «Торсоновскими». Сама Жигмыт Анаева (Сабитова) вспоминала, что пришла она в дом Торсонов еще девочкой, у Бестужевых жила в расцвете своей юности — где-то в семнадцать лет.
В записках декабриста И. И. Пущина, одного из близких друзей братьев Бестужевых, неоднократно посещавшего Селенгиискую колонию соузников по каторге, есть упоминание о желании Николая Александровича жениться на местной бурятке, от связи с которой у них родился сын. «Я спросил, отчего же не обвенчаться? Николай Александрович признался, что сделал бы это непременно, если бы не сестры, которые умоляли, в ногах валялись…: все, что угодно, но только не брак с простолюдинкой, да еще и нерусского племени!» Бестужев не считал доводы сестер сколь-нибудь резонными, но вынужден был отказаться от своего решения только из-за уважения к родным, бросившим в Петербурге все, оставшимся незамужними и приехавшим к братьям скрасить их одиночество в сибирской ссылке» (по повести Н. Я. Эйдельмана «Большой Жанно»).
В литературе часто пишут, что сын и дочь Н. А. Бестужева сразу же после рождения были усыновлены Старцевыми и воспитывались в семье селенгинского купца под его фамилией. Но в этой версии есть несколько неточностей. Действительно, дети Бестужева получили фамилию Старцева по желанию декабриста, после того как супруги Старцевы стали крестными родителями «незаконнорожденных» детей Николая Александровича и, видимо, служанки Сабитовой (Сабилаевой). Но приемными детьми Старцевых они стали не сразу. Как и сама Жигмыт Анаева, Алеша и Катя жили в доме Бестужевых до кончины декабриста в мае 1855 года. Может быть, дети Бестужевых были отделены от матери только потому, что она вышла замуж?
Впервые упоминание о сыне Николая Александровича Алексее Дмитриевиче Старцеве появилось в печати в 1906–1908 годах в воспоминаниях А. А. Лушникова и П. И. Першина, более подробные сведения позже выявили Р. Ф. Тугутов и М. Ю. Барановская, Точная дата рождения Алексея неизвестна, но по ряду свидетельств, чуть ли не в 1839 году, когда Бестужевы прибыли на поселение в Селенгинск. По другим данным, которые более правдивы, сын Алеша появился на свет около 1844 года.
Лишившись отца в 10—11-летнем возрасте, Алеша с малолетней сестрой Катей попали в семью Д. Д. Старцева и обучались Михаилом Александровичем Бестужевым наравне с детьми селенгинского купца. Позже, когда отпрыски «для окончательного образования» бы-лhJ.отправлены в Петербург, Алексей Старцев остался в Селенгинске и в юношеском возрасте был определен помощником в коммерческих делах своего приемного отца Д. Д. Старцева и купца А. М. Лушникова. Известно также, что одним из первых кяхтинцев Алексей Дмитриевич поселился 12 июня 1861 года в Тяньцзине, занимаясь закупкой и транспортировкой чая через Калган и Монголию в Кяхту, Через несколько лет А. Д. Старцев стал одним из самых богатых купцов, имея к 1900 году 40 каменных домов.
Алексей Дмитриевич был интересен не только внешне — скуластое лицо, широкая окладистая борода, но и привлекал внимание своим высоким интеллектом и редкими человеческими качествами. Кроме французского и английского, знал китайский, монгольский и бурятский языки. За активные действия по укреплению связей с Китаем сын Бестужева в 1883 году был награжден орденом Станислава 3-й степени, затем — французским орденом Почетного легиона. На предложение царского правительства принять дворянский титул и вернуться в Россию Старцев «категорически отказался». Только под конец своей жизни сын декабриста приехал во Владивосток и на острове Путятин открыл крупное производство кирпича для строительства города, фарфоровую фабрику, конный завод и большую ферму племенного скота.
Любопытно, что никто из окружения А. Д. Старцева не знал, что он является сыном декабриста Н. А. Бестужева, Похоронив Алексея Дмитриевича на самой высокой горе острова Путятина, родственники нашли в одной из шкатулок документы, свидетельствовавшие об истинном происхождении А. Д, Старцева.
Ничего не знали о связи А. Д. Старцев а с декабристами и правнуки, которые после смерти отца Александра жили в отрыве от родственников под Москвой и едва не умерли от голода в годы Великой Отечественной войны, Дмитрий и Александр вернулись во Владивосток и долгое время работали; первый — в порту, второй — в управлении железной дороги. Спустя почти 130 лет праправнук Николая Александровича Бестужева Александр Александрович Старцев приехал в Селенгинск, где проживал предок-декабрист, и возложил цветы на его могилу.
Впервые о дочери Н. А, Бестужева сообщил сын Жигмыт Анаевой Цыренжап в 1941 году. Утверждение это исследователи встретили с недоверием. Однако через 12 лет М. Ю. Барановская в собраниях Государственного Исторического музея обнаружила письмо к Д. И. Завалишину от 10 мая 1853 года, в котором декабрист с трогательной заботой писал о своей дочери: «Ожидая тщетно шестой день приезда моих барынь (сестер. —
Является ли «любимица» Николая Александровича действительно его дочерью от бурятки-служанки (Жигмыт Анаевой), мы не знаем. Но настоящую дочь в самом деле звали Екатериной Дмитриевной Старцевой. Ставши невестой, она полюбила тамчинского бурята Найдана Гомбоева. Со стороны приемных родителей возражения не было, и Екатерина вышла замуж. Приняв по этому случаю православие, Гомбоев получил новое имя и отчество — Николай Иванович. Благодаря протекции тестя он занял выгодную должность начальника русской почтовой конторы в Пекине, куда и уехали молодожены. Вскоре у них родились дети — Николай, Георгий и Владимир.
Известно, что после смерти мужа Е. Д. Гомбоева-Старцева в 1900–1917 годах жила в России, преимущественно в Петрограде, сначала с младшим сыном Владимиром, позже с семьей старшего сына Николая. В 1917 году Гомбоева возвращается в Пекин и живет у дочери Анны с внуками от старшего покойного сына Николая — Владимиром и Николаем. В 1922–1923 годах дочь Н. А. Бестужева переехала в Харбин, где в 1929 (1930?) году в возрасте примерно около 90 лет умерла.
Интересна судьба старшею сына Гомбоевых, в честь деда также названного Николаем. До 1914 года он служил в русской почтовой конторе в Пекине, был призван в армию, а после Великой Октябрьской революции вновь оказался в Селенгинске, где стал заместителем председателя райисполкома и жил в знаменитом «доме Бестужева-Старцева». Его соседи по дому Б. П. Махатов и И. В. Ченкиров рассказывали автору этой книги, что Н. Н. Гомбоев жил с двумя детьми и женой, но вскоре почему-то развелся с супругой, и та с детьми уехала в Харбин.
Жена Н. Н. Гомбоева Екатерина Георгиевна Ершова была выпускницей Смольного девичьего института, женщиной интеллигентной и высокоэрудированной. Не отставал от нее и муж: замечательно знал восточные языки, особенно китайский, хорошо разбирался в этнографии забайкальских народов, в генеалогии бурятских родов, остро критиковал действия эсэровского Бурнацкома (Бурятского национального комитета), обосновавшегося в Чите.
В литературе встречаются утверждения, что внук декабриста Бестужева принимал участие в гражданской войне и был убит в бою с бандами барона Унгерна на Гусином озере. В действительности дело обстояло иначе, Находясь на руководящей советской работе, Н. Н. Гомбоев часто ездил по району. По воспоминаниям Б. П, Махатова, при посещении улуса Оронгой Николай Николаевич простудился и умер в улусе Жаргалантуй, В. В. Мельников утверждает, что Н. Ц. Гомбоев служил у красных партизан в Тамче, простудился и умер. Похоронен на Новоселенгинском кладбище незадолго до разгрома банд Унгерна в марте 1920 года. В, В. Лосев, потомок зятя Старцевых, также хорошо помнил внука Бестужева, поскольку тот поначалу жил в этом же доме. Он утверждает, что Н. Н. Гомбоев действительно «был каким-то начальником у красных партизан». Незадолго до победы простудился и умер. Особенно четко В. В. Лосеву запомнились похороны Николая Николаевича, Гроб с телом установили в помещении городской управы, откуда с большим почетом перенесли на Новоселенгинское кладбище. «Все это я видел из окна нашего дома, — говорил В. В. Лосев, — управа от нас недалеко была. На похоронах я сам не был. День был зимний, холодный, и родители не взяли меня на похороны Николая Николаевича; побоялись простудить меня».
По другим данным, жена Н. Н. Гомбоева Е. Г. Ершова с детьми вернулась в Харбин лишь после смерти мужа и окончательного установления советской власти в Забайкалье, На ней женился и усыновил ее детей брат мужа Г, Н. Гомбоев, Сын Владимир до 1940 года работал на китайской государственной автоматической станции, затем получил советское гражданство, вернулся в Сибирь и служил в Управлении восточных электрических сетей. Одна из его дочерей, Наталья, окончила Новосибирский электротехнический институт связи. Второй сын, Георгий, служил переводчиком в Пекине и умер в 1959 или 1960 году. Младший сын Владимир был расстрелян царскими властями в Петрограде.
Старшая дочь Гомбоевых Екатерина вышла замуж за российского консула в Харбине Усатого и умерла в Харбине в 1946 году. Там же в 1944 году умерла и сама Е. Г. Ершова. Дети Екатерины сильно бедствовали в маоистском Китае и поэтому разъехались в другие страны: Марина и Сусанна — в Австралию, Николай — в Новую Зеландию, два его сына Николай и Юрий — в Бразилию и Францию.
Поистине глубокие и широкие корни дало бестужевское древо, взращенное на забайкальской земле в Селенгинской колонии декабристов.
Последние современники декабристов
Удручающее впечатление на путешественников производил Селенгинск первых десятилетий нашего столетия. Новый город, а точнее, деревушка представляла собой пять-шесть небольших улиц, застроенных деревянными, черного-бурого от солнца изныли цвета, домами местных обывателей. Только на окраине выделялись два-три больших двухэтажных дома, занимаемые казенными и общественными учреждениями, да гордо поднимался к небу купол опустевшей каменной церкви, Но более удручающее впечатление производил Старый Селенгинск. На месте былого заштатного городишка Забайкальской области виднелись развалины строений, полузасыпанных движущимися барханами песков. И лишь в отдельных ветхих домах угадывалась продолжающаяся жизнь людей, не желавших пока переселяться на левый берег Селенги.
Когда Крестьянский начальник С. Г. Рыбаков прибыл на новое место службы, стояло жаркое забайкальское лето, из-за которого жизнь на улицах в дневное время как бы замирала: ни людей, ни проезжающих экипажей. Только где-то вдалеке тихо раздавалось пение петуха и слышался глухой ленивый лай собаки, И лишь к вечеру, когда дневная жара немного спала, к реке потянулись «ожившие» люди. В основном ими были местные женщины в своих старинных широких белых костюмах — «холодаях». Одни купались в Селенге, другие возились на прибрежных огородах, где благодаря теплому микроклимату успешно выращивали овощи, дыни и даже арбузы.
Имея поэтическое число жителей — 1001 человек, Селенгинск того времени поражал путников обилием своих исторических памятников. И особенно удивила С. Г. Рыбакова сохранявшаяся память о поселенцах-декабристах. Главной достопримечательностью городка являлась бывшая земская квартира — одноэтажный деревянный дом из шести комнат и двух прихожих. Хозяйка дома И. Д. Оверина твердо знала, что когда-то он был жилищем братьев Бестужевых в Нижней деревне, откуда перенесен вместе с иконой святителя Иннокентия кисти Николая Александровича.
Общественной библиотекой заведовал некий Старцев (не потомок ли Д. Д. Старцева?), хорошо помнивший и К. П. Торсона, и братьев Бестужевых, и вообще всех членов Селенгинской колонии декабристов. На стене его дома (ныне музей декабристов) висела картина в карандаше руки Николая Александровича, на которой был запечатлен приезд в Селенгинск его сестер., Хранились у Старцева и нагрудные крестики самих узников. Еще одна интересная реликвия находилась под навесом — тот самый большой экипаж, в котором прибыли в добровольное изгнание сестры Бестужевы.
На берегу Селенги, в доме бывших английских миссионеров, доживала свой век старушка Агния Михайловна Всеволодова — вдова подполковника Всеволодова, друга декабристов, кому Бестужевы продали своих мериносовых овец, убедившись в бесполезности их разведения. Между прочим, знала декабристов и сама Агния Михайловна; она была дочерью купца М. М. Лушникова и сестрой, естественно, ученика декабристов Алексея Михайловича Лушникова (впоследствии известного кяхтинского купца-мецената, в доме которого останавливались многие декабристы и их жены, а также исследователи Центральной Азии). Неудивительно, что в доме Всеволодовой имелось много личных вещей Николая и Михаила Бестужевых. Среди них стол, диван красного сукна, два кресла, гардероб. Отсюда же А. М. Лушников увез в Кяхту этажерку, конторку и множество других предметов, ныне хранящихся в местном краеведческом музее.
Обед, а вместе с ним и рассказ о жизни важных «государственных преступников», подходил к концу, когда к хозяйке пришел слуга-бурят за поручением. «Вот кстати, — сказала старушка Всеволодова, обращаясь к С. Г. Рыбакову, — он тоже и сам немного видел наших «секретных» и много слышал о них». — «Бестужевых знали?» — «Знал. Добродетельные были люди, скольких бурят обучили… Да я мало это сам видел, а вот тут недалеко бурятка живет, у самых могилок ихних. Нижняя деревня называется. Эта бурятка жила у них и до вечера не перескажет вам о них».
Удунца, как назвал ее слуга Всеволодовой, оказалась пожилой, но удивительно бодрой, хотя и довольно полной, женщиной, с большими живыми глазами. Угощая С. Г. Рыбакова традиционным чаем, она предалась воспоминаниям о далеких годах своей юности, о своей службе в семьях декабристов, о самих «государственных преступниках».
Рассказ С. Г. Рыбакова о том, как селенгинские жители хранили память о декабристской колонии в Нижней деревне, дополняют воспоминания краеведа Л. В. Харчевникова. Оказывается, в Селенгинске было немало и других, не менее интересных реликвий. Среди них мезонин и главный дом Михаила Бестужева, которыми владела старушка Седова — современница декабристов. Ее муж, отставной подпоручик А. И. Седов, являлся компаньоном братьев Бестужевых по Мериносовой Компании и одним из самых близких их друзей, автором интересных воспоминаний о старой жизни Селенгинска. У Седовой А. В. Харчевников даже приобрел деревянный фанерный столик декабристов, «служивший по всем данным для игры на каком-то музыкальном инструменте», ныне хранящийся в Читинском краеведческом музее. Тогда же путешественник сделал фотоснимки сохранившихся зданий из усадеб К. П. Торсона и братьев Бестужевых. Жили в Селенгинске также другие современники: некий Лушников (вероятно, брат А. М. Лушникова) и последний ученик Михаила Александровича бурят Ванжёглов. У начальника Селенгинской почтово-телеграфной конторы Зарубина хранился четырехколесный экипаж-сани работы М. А. Бестужева. Любопытно, что эта историческая реликвия «в последнее время проигрывалась в карты и переходила таким образом из одних рук в другие» а ни у одного местного музея не находилось средств приобрести ее». Большое огорчение у А. В. Харчевников а вызвало посещение декабристского некрополя, могилы которого уже в 1910 году «имели полуразвалившийся вид и были страшно запущены».
Удивительно, но живые современники декабристов имелись в Селенгинске вплоть до Великой Отечественной войны 1941—194~ годов. В дни, когда отмечалось 100-летие восстания декабристов на Сенатской площади, член Бурятского ученого комитета В. В. Попов встретился со знаменитой бабушкой «Анаихой», которая стала героем юбилейных торжеств и удостоилась особого почета. Бабушка «Анаиха» была той самой Жигмыт Анаевой, служившей сначала в доме Торсонов, потом — Бестужевых. Народная молва гласила, что Жигмыт и была той самой «гражданской» женой Николая Александровича, отчего сама и ее потомки носили ласковое прозвище «Бестужевские». К 1925 году ей было около ста лет. Перед В. В. Поповым предстала очень худенькая и небольшого роста старушка, которая тем не менее была еще довольно бодрой и подвижной. Ни на зрение, ни на память особенно не жаловалась. «Одно плохо, — часто говаривала Жигмыт Анаева, — ноги болят, ходить стало трудно». Старушка очень обрадовалась просьбе поделиться воспоминаниями о своей жизни у декабристов, даже вся как-то засияла и с каким-то особенным чувством, «как мать о любимых детях», рассказала о далеких временах и событиях. Записи беседы с нею являются ныне очень ценным историческим источником сведений о жизни декабристской колонии в Селенгинске.
Что касается самой Жигмыт Анаевой, то судьба ее после смерти Николая Александровича и отбытия в Москву его брата Михаила оказалась трудной. Лишившись поддержки в лице «государственных преступников», она бедствовала, получала средства к существованию за работу в поле или нанималась прислугой к частным лицам. Главной опорой в семье была невестка — жена второго сына, погибшего на тыловых работах в первую мировую войну. На попечении женщин были первый сын от Аная Унганова — 70-летний немощный старик Цыренжап и двое мальчиков (детей невестки), которые из-за исключительной бедности семьи не имели возможности учиться. Домик их по-прежнему стоял среди развалин Нижней деревни, рядом с декабристским некрополем. Даже в дни юбилейных торжеств бабушка «Анаиха» пришла в Селенгинск искать поденную работу по сортировке и сушке табака, который, как и в старые времена, почему-то сеялся местными жителями в большом количестве. Так что единовременное пособие в размере 40 рублей, которое в те дни было выдано современнице декабристов, оказалось как никогда кстати.
Через несколько лет Жигмыт Анаева умерла. Похоронена она на старинном бурятском кладбище Нижней деревни в верховьях Посадской долины. Сейчас здесь, среди десятков безымянных могильных камней, практически невозможно отыскать точное место ее погребения. На развалинах жилища домашней работницы декабристов мне довелось обнаружить старинные бронзовые детали (ручки, замочки французской работы, уголки, обрамления замочных скважин и многое другое), идентичные тем же предметам из селитьбы Бестужевых. Это свидетельствует о том, что среди вещей в жилой избе Жигмыт Анаевой, естественно, имелось немало мебели из усадеб декабристов. Скорее всего, эта мебель была в составе того приданого, которое подарила семья Бестужевых своей домашней работнице тогда, когда она после смерти Николая Александровича вышла замуж за Аная Унганова — ученика и помощника братьев-декабристов.
Самым же последним современником «государственных преступников» был престарелый сын бабушки «Анаихи» — Цыренжап. Можно понять радость и удивление научного сотрудника Улан-Удэнского краеведческого музея Р. Ф. Тугутова, работавшего в 1939 году над проектом создания музея декабристов в Селенгинске, когда он узнал, что в бурятском улусе Бургастай до сих пор живет человек, лично знавший Михаила Бестужева и его детей.
Родион Филиппович тотчас же собрался ехать к Ц. Анаеву, но неожиданно получил повестку о призыве на действительную военную службу. Но и в армии не давала покоя мысль, что в селенгинских степях существует современник и ученик декабристов. Только после демобилизации Р. Ф. Тугутов возвратился на работу в музей, и первое, что он сделал, — это отправился на поиски легендарного старика, не надеясь, правда, что застанет его в живых.
Стоял жаркий июль 1941 года. В колхоз, где, по рассказам, жил Цыренжап, Тугутов приехал под вечер. К счастью, информатор был еще живой, но переехал в улус Зуй. находившийся вблизи сенокосных угодий и развалин хутора братьев Бестужевых. Современник декабристов еще более постарел, и не мудрено, ибо до столетия ему оставалось несколько лет. Это был на вид бодрый старичок, на зрение не жаловался, однако с трудом ходил из-за болезни ног. Хорошо говорил по-русски и по-бурятски. Любил читать газеты и беседовать с новым человеком. Обладал хорошей памятью и оправдал надежды сотрудника краеведческого музея, рассказав все, что знал о поселенцах Нижней деревни. Когда Михаил Александрович навсегда покидал Селенгинск, Цыренжапу было одиннадцать лет. Возраст вполне подходящий, чтобы запечатлеть в памяти образ «государственного преступника». Воспоминания Ц. Акаева были опубликованы и ныне являются ценным источником при изучении Селенгинской колонии декабристов.
Со смертью старика Цыренжапа рухнул последний мостик, связывавший нашу современность с далеким «декабристским» временем.
Послесловие
Итак, перед нами прошел короткий отрезок жизни трех «государственных преступников» в период их поселения близ старинного забайкальского города Селенгинска. Как и на каторге, здесь декабристы по-прежнему ощущали на себе неусыпную слежку царских властей, были ограничены в поездках по Селенгинскому краю далее 15 верст. Неудачей завершились их попытки завести собственное земледельческое или скотоводческое хозяйство, поселенцев-узников тяготили излишняя сухость климата летом и суровые морозы зимой.
Тем не менее селенгинский период — одна из самых радостных страниц в жизни К. П. Торсона и братьев Бестужевых. Здесь «государственные преступники» впервые осознали, как сладка свобода, чувство которой притупилось за 14 лет сибирской каторги. Здесь произошло воссоединение их семей, распавшихся после поражения восстания 1825 года. В Селенгинске же декабристы получили возможность по-настоящему раскрыть свои многогранные таланты, завоевать любовь и признание местных жителей. Зерна знаний, посеянные «государственными преступниками» в этом далеком забайкальском захолустье, дали добрые плоды.
Более 140 лет прошло со дня смерти на берегах Селенги Константина Петровича Торсона, 137 — Николая Александровича Бестужева, 123 — с момента переезда Михаила Александровича Бестужева на постоянное жительство в Москву. Однако память об этих необыкновенных людях до сих пор сохраняется среди забайкальских жителей. Во многом потому, что на селенгинской земле имеется немало вещественных памятников, связанных с поселением декабристов.
Учитывая редкую связь прошлого с настоящим, наличие хорошо сохранившихся мемориальных объектов, научная общественность Бурятской республики поставила перед правительством республики актуальный вопрос о создании Селенгинского историко-архитектурного и природного музея-заповедника «Декабристы в Забайкалье». Основой его являются государственный музей декабристов в доме купца Д. Д. Старцева и некрополь «государственных преступников» и их родных в Посадской — долине. Согласно проекту, число исторических памятников, включаемых в экскурсионно-туристический маршрут, значительно увеличивается. В самом Селенгинске это прежде всего Вознесенский собор, внутри которого разместится музейная экспозиция «Декабрист Н. А. Бестужев — художник». Большой интерес представят несколько старинных жилых и общественных зданий, перенесенных из Старого Селенгинска. На кладбище поселка намечается реставрация памятников над могилами близких друзей членов Селенгинской колонии «государственных преступников»: супругов Всеволодовых, Содовых, Старцевых, Лушниковых и других. Здесь же планируется музеефицировать] (или воссоздать заново) небольшую кладбищенскую церковь, в которой отпевали умершего Н. А. Бестужева. Следует отыскать место погребения внука Николая Александровича по его дочери Екатерине. Как, впрочем, и других современников декабристов, например детей К. П. Торсона и его «гражданской» жены Прасковьи Кондратьевой.
Большой комплекс работ намечается провести и в Посадской долине. Есть возможность подготовить для экскурсионно-туристического обзора развалины домов Нижней деревни, и особенно декабристов К. П. Торсона и братьев Бестужевых. Историко-археологические разведки вскрыли остатки фундаментов, развалы печей, нижние венцы срубов жилищ и большое количество подлинных вещей из усадеб декабристов. Большой интерес представляют и некоторые географические достопримечательности Посадской долины, упоминаемые в трудах и письмах Бестужевых: овраг (буерак), береговые скалы, развалины старинных святилищ бурят, «чайный» остров на Селенге, где селенгинские поселенцы любили отдыхать, и другие памятники. Следует изучить и сам декабристский некрополь. Известно, что до захоронений К. П. Торсона, Н. А. Бестужева и их родных здесь уже существовало сельское кладбище. Есть сведения, что рядом с могилами декабристов погребен их близкий друг и ученик врач П. А. Кельберг.
В верховьях Посадской долины следует отыскать могилы знаменитой современницы Торсонов и Бестужевых — их домашней работницы Жигмыт Анаевой, Здесь же, на старинном бурятском кладбище, похоронены и другие бурятские жители Нижней деревни, помогавшие декабристам в их обширном хозяйстве.
В Старом Селенгинске помимо реставрации Спасского собора, Гостиных рядов, часовни Св. Креста (с иконостасом работы Н. А. Бестужева) следует музеефицировать развалины жилых домов бывшего города и внимательно изучить местное кладбище, на котором погребены не только современники декабристов, но и опальные «великоважные преступники» прошлых столетий, упоминаемые Н. А. и М. А. Бестужевыми. Большой интерес представят и местные географические достопримечательности, также интересовавшие декабристов.
Границы Селенгинского историко-архитектурного и природного музея-заповедника значительно расширяются за счет исторических и природных объектов в пределах 15-верстного расстояния. По реке Чикой это земельный надел К. П. Торсона в Корольковской пади и сенокосные угодья Михаила Бестужева на Погромном острове близ села Поворот. Вниз по Селенге это Зуевская падь с развалинами заимки Бестужевых — земельный надел братьев-декабристов. Там же до сих пор сохранились участки старого купеческого тракта между Кяхтой и Верхнеудинском, по которому Бестужевы ездили в Зуевскую падь и возили оттуда сено. Представляет интерес и господствующая вершина горы Убиенной, с которой Н. А. Бестужев любовался окрестными видами Гусиного озера и далекого хребта Хамар-Дабан.
Следует объявить заповедной зоной и все побережье озера Гусиного, ландшафт которого практически не изменился с того времени, когда Н. А. Бестужев совершил свое знаменитое путешествие вокруг него. Центральное место в экскурсионно-туристическом маршруте к Гусиному озеру займет Тамчинский дацан, всегда интересовавший селенгинских поселенцев. Где-то здесь, на берегах озера, была и дача Бестужевых.
Помимо сугубо «декабристских» памятников в зону заповедника включаются и многие другие мемориальные объекты, являвшиеся местными достопримечательностями уже в середине прошлого века. Безусловно, К. П. Торсон и братья Бестужевы интересовались развалинами Петропавловской крепости в устье Чикоя (начало XVIII столетия), легенды о которой до сих пор живы в памяти селенгинцев. Могла заинтересовать их и так называемая «тропа Ганнибала»— сухопутная дорога между Селенгинским острогом и Петропавловской крепостью, якобы построенная Арапом Петра Великого. Николай Александрович, как художник, не мог пройти мимо двух живописных утесов близ слияния Чикоя с Селенгой, служивших караульными постами селенгинских казаков XVII столетия.
Декабристы, безусловно, были наслышаны и о трагических событиях в степи Тумур-Дарич (Убиенной), где в конце XVII века произошло генеральное сражение русских казаков Селенгинского острога и членов посольской миссии Ф. А. Головина с пятитысячным (по некоторым данным)’ войском маньчжурских и монгольских феодалов. Обе стороны понесли большие потери, однако нападающие были отбиты и более не предъявляли территориальных притязаний на Забайкалье. Не раз посещали «государственные преступники» и часовню, воздвигнутую на поле битвы.
Важно подчеркнуть, что организации заповедной зоны способствует сама малозаселенная местность. К счастью, здесь практически не проводилось широких распашек земель, вырубки лесов, строительства инженерных коммуникаций, производственных и жилых зданий. Зато сохранилось немало ландшафтных уголков, по сути дела мало изменившихся за полтора столетия. Если же и в дальнейшем будут соблюдаться меры ограничения хозяйственной деятельности современного человека, узаконенные заповедным режимом, то есть возможность сохранить этот «декабристский» уголок Забайкалья в первозданном виде для будущих поколений.
Организация Селенгинского историко-архитектурного и природного музея-заповедника находится пока в начальной стадии. Уже создана дирекция, осуществляются изучение и музеефикация мемориальных объектов, начата реставрация новых памятников, ведется согласование по переводу совхозных земель на режим ограниченного землепользования, разрабатываются новые туристско-экскурсионные маршруты по территории заповедной зоны. Предлагаемая читателям научно-популярная книга о селенгинских декабристах также является практической реализацией обширной программы по организации музея-заповедника. Буду считать задачу выполненной, если она окажется небесполезным изданием для местных краеведов и туристов.
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Поделиться книгой: