Помоги проекту - поделись книгой:
A. В. Тиваненко
ДЕКАБРИСТЫ В ЗАБАЙКАЛЬЕ
(селенгинские страницы)
Научный редактор кандидат исторических наук
Рецензенты
кандидат исторических наук
кандидат филологических наук [
Книга увидела свет благодаря фирмам «Турист»,
«Байкалтурист», «Байгалай уряал» Республики Бурятия
и Бурятскому союзу потребительских коопераций
© А. В. Тиваненко, 1992
© Российская Академия наук, 1992
Предисловие
Мне не было еще и шестнадцати лет, когда в составе геологической экспедиции в 1962 году я впервые оказался в Забайкалье. Свернув с главного шоссе на Кяхту и миновав по пыльной проселочной дороге невысокий перевал, мы оказались в широкой степной долине, зажатой приречными скальными выступами, по-бурятски — «тологоями». В центре ее возвышалась непонятная каменная постройка без окон и крыши, четко белеющая на фоне серо-зеленой, выгоревшей на солнце, растительности. Через массивную железную решетчатую дверь просматривались пять могильных плит с черными крестами. Надписи гласили, что под ними покоится прах декабристов К. П. Торсона, Н. А. Бестужева и их родных. А еще ниже, вдоль левого берега реки Селенги, были заметны развалины десятка деревянных изб: среди травы кое-где торчали каменные плиты фундаментов, нижние венцы срубов, основания разрушенных кирпичных печей, повсеместно валялись обломки фарфоровой, стеклянной и глиняной посуды, различных бытовых предметов и хозяйственного инвентаря. Как пояснили местные жители, это — все, что осталось от когда-то располагавшихся здесь Нижней деревни и усадеб «государственных преступников».
Тогда, тридцать лет тому назад, имена Торсона и Бестужевых мне мало что говорили. Но судьбе было суждено распорядиться так, что впоследствии я не раз оказывался возле декабристского некрополя и поэтому вскоре стал собирать сведения об этих необыкновенных людях. Тогда мои познания о жизни дворянских революционеров на каторге ограничивались полулегендарными воспоминаниями жителей Селенгинска и публикациями в старых изданиях. Прежде всего это ставший сегодня библиографической редкостью сборник «(Декабристы в Бурятии» (Верхнеудинск, 1927) с циклом статей о селенгинском периоде жизни К. П. Торсона и братьев Н. А. и М. А. Бестужевых. Среди них работы В. П. Гирченко «Декабристы братья Бестужевы в Селенгинске», В. В. Попова «Декабристы К. П. Торсон и братья Бестужевы по воспоминаниям селенгинской бурятки Жигмыт Акаевой», подборка документов «Три письма декабриста Торсона» и очерки Н. А. Бестужева «Гусиное озеро» и «Бурятское хозяйство», написанные им на поселении. Чуть позже мне встретились любопытные статьи С. А. Рыбакова «Декабристы в г. Селенгинске Забайкальской обл.» (Новое слово. — Спб, 1912.— Т. XII), II. И. Першина-Караксарского «Воспоминания о декабристах» (Исторический вестник. — 1908.— Т. XI), А. В. Харчевпикова «Об исторических памятниках г. Селенгинска» (Изучай свой край. — Чита; Владивосток, 1924).
Все эти публикации (за исключением статей С. А. Рыбакова и П. И. Першина-Караксарского) явились эхом 100-летнего юбилея восстания на Сенатской площади. Сибирская общественность не прошла мимо этого важного события. Авторам, писавшим свои очерки, было где брать материал. В Солепгинске и соседних селах доживали свой век последние очевидцы — ученики декабристов, а также домашняя работница» Торсонов и Бестужевых Жигмыт Анаева. Историки, обнаружившие столь ценного информатора, застали знаменитую старушку в весьма бедственном положении, и по их ходатайству Совет Народных Комиссаров БМАССР в дни, когда отмечался юбилей восстания 1825 года, выделил ей скромную материальную помощь. Многие селенгинские жители пользовались доставшимися им по наследству от родителей мебелью и хозяйственным инвентарем самих декабристов. На улицах села все еще возвышались дома и подсобные строения «государственных преступников», еще в 60-х годах прошлого столетия перенесенные (после продажи) из Нижней деревни.
Интерес к декабристскому движению, пробудившийся в те юбилейные дни, дал толчок новым краеведческим поискам в Бурят-Монголии. В свет одна за другой выходят работы, до сих пор не утратившие своей ценности. Так, Р. Ф. Тугутов написал статью «Декабристы братья Бестужевы по воспоминаниям Цыренжапа Анаева» (Записки БМНИИК. — Улан-Удэ, 1947) и издал две брошюры — «И. А. Бестужев бурят-монголдо» (Улан-Удэ, 1948.— На бур. яз.) и «Декабристы братья Бестужевы в Кяхте» (Улан-Удэ, 1964). Как важный исторический источник печатается литературное наследие самих селепгинских декабристов (Бестужевы М. и Н Письма из Сибири. — Вып. I: Се-ленгинский период (1839–1841). — Иркутск, 1928; Бестужев Н. А. Статьи и письма. — М.; J.L, 1953; Воспоминания Бестужевых. — М.; Л., 1951), а также первые книги с их биографиями (Чуковская Л. Декабрист Николай Бестужев — исследователь Бурятии. — М., 1950; Чуковская Л. Декабристы — исследователи Сибири. — М., 1951; Штрайх К. П. Моряки-декабристы. — М., 1946. Барановская М. Ю. Декабрист Николай Бестужев. — М., 1954). Из отдельных статей особый интерес для нашей темы представляет крупная публикация С. Ф. Коваля «Страничка из жизни декабристов Михаила и Николая Бестужевых на поселении в Селенгинске» (Труды БКНИИ. — Улан-Удэ, 1961.— № 6).
Второе, и более существенное, усиление внимания ученых и краеведов к Селенгинской колонии декабристов произошло в канун 150-летия восстания на Сенатской площади — в 1975 году. Публикуется большое число книг, журнальных статей и газетных заметок. Из них главные, на мой взгляд, работы: Гессен А. Во глубине сибирских руд: декабристы на каторге и в ссылке. — М., 1976; Декабристы о Бурятии: статьи, очерки, письма. — Улан-Удэ, 1975; Зильберштейн И. С. Художник-декабрист Николай Бестужев. — М., 1977; Бахаев В. Б. Общественно-просветительская и краеведческая деятельность декабристов в Бурятии. — Новосибирск, 1980; Шешин А. Б. Декабрист К. П. Торсон. — Улан-Удэ, 1980. Среди авторов отдельных публикаций особо следует выделить несколько исследователей, чьи статьи содержат немало нового материала, преимущественно о потомках Н. А. Бестужева. В их числе Е. М. Даревская (А. Д. Старцев — сын Н. А. Бестужева // Сибирь и декабристы. — Вып. 2. — Иркутск, 1981; Несколько дополнений и уточнений о дочери Н. А. Бестужева и ее семье // Сибирь. — Иркутск, 1983.— № 4), Н. О. Шаракшинова (Из неопубликованных писем М. А. Бестужева // Сибирь и декабристы. — Иркутск, 1978.— Вып. 1), В. В. Бараев (Стрела к океану // Коммунист. — 1980.—№ 9; Высоких мыслей достоянье: Повесть о Михаиле Бестужеве. — М., 1988). В то же время вышли в свет и мои собственные первые публикации о Селенгинской колонии «государственных преступников»: «Декабристы в Бурятии» (Блокнот агитатора. — Улан-Удэ, 1985. — № 24); «Археологические увлечения Н. А. Бестужева» (Сибирь и декабристы. — Иркутск, 1988.— Вып. 5); «Селенгинская политическая ссылка» (Политический собеседник. — Улан-Удэ, 1990.— № 1) и другие статьи.
При всем желании невозможно рассказать о великом множестве газетных публикаций, появившихся после 1975 года. Назову лишь авторов, активно печатавших статьи о селенгинских декабристах в местных периодических изданиях: Е. А. Голубев, О. Моренец, И. З. Ярневский, Н. В. Комиссарова, О. Я. Евсеева, А. М. Куртик, М. М. Шмулевич и другие.
Материалы по частным вопросам, по крупицам собранные предыдущими исследователями, собственные архивные, литературные, фольклорные и историко-археологические поиски позволили мне составить первую научно-популярную книгу, специально посвященную жизни и деятельности членов декабристской колонии в Селенгинске. Она не претендует на полноту изложения, поскольку о любой из сторон хозяйственно-культурной деятельности К. П. Торсона, Н. А. и М. А. Бестужевых и их родных можно написать самостоятельные работы. Поэтому я поставил перед собой задачу осветить лишь основные этапы их жизни на берегах Селенги. Надеюсь, что местные краеведы продолжат начатое дело, поскольку ведущиеся работы по организации Селенгинского историко-архитектурного и природного заповедника уже сегодня требуют глубокого и всестороннего изучения жизни и деятельности всех членов Селенгинской колонии декабристов; поисков исторических и природных памятников, так или иначе связанных с именами славных сынов Российского отечества; создания на их основе интереснейшего мемориального комплекса «Декабристы в Селенгинске».
Итак, 21 мая 1837 года на поселение в Селенгинск прибыл переведенный из Акшинской крепости декабрист, бывший адъютант «морского министра» России капитан-лейтенант Константин Петрович Торсон. Он воспитывался в Морском корпусе, в 1806 году участвовал в сражении со шведским гребным флотом у острова Палово. В 1819–1821 годах побывал у берегов Антарктиды в составе участников первого кругосветного путешествия русской эскадры под командованием Ф. Ф. Беллинсгаузена и М. П. Лазарева, за что награжден орденом Владимира 4-й степени.
К. П. Торсон не принимал непосредственного участия в восстании на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, но он был одним из активнейших членов тайного Северного общества. Ему, в частности, поручалось после ареста императорской семьи вывезти ее за границу на заранее приготовленном фрегате. Обладавший практическим умом, К. П. Торсон видел слабую подготовленность Северного общества к предстоящим политическим событиям и поэтому был противником поспешных действий, тогда как К. Ф. Рылеев призывал к немедленному вооруженному восстанию.
Арестованный на следующий день после событий на Сенатской площади, К. П. Торсон давал правдивые показания и сохранил верность своим убеждениям. Он говорил на следствии, что вступил в тайное общество, «имея намерение от доброго сердца видеть в отечестве <…> пресечение злоупотреблений и силу законов». По приговору Верховного суда К. П. Торсон был отнесен ко второму разряду «государственных преступников» и осужден к «политической смерти». Срок каторжных работ ему сократили сначала до 20, затем до 15 лет. 28 января 1827 года К. П. Торсон одним из первых прибыл в Читу, в 1830 году был переведен в Петровский Завод, а в декабре 1835 года вышел на поселение и направлен в Акшинскую крепость на юге Восточного Забайкалья.
1 сентября 1839 года в Селенгинск прибыли освобожденные из казематов Петровского Завода соратники К. П. Торсона по борьбе и каторге капитан-лейтенант Николай Александрович Бестужев — бывший начальник морских маяков Финского залива, публицист, писатель, историк Российского флота, художник и Михаил Александрович Бестужев — штабс-капитан Московского полка.
Н. А. Бестужев учился в Морском кадетском корпусе, по окончании которого был в нем оставлен воспитателем. С 1815 по 1818 год участвовал в заграничных плаваниях к берегам Голландии, Англии, Франции, Испании. Являлся активнейшим членом Северного общества. Утром 14 декабря 1825 года вместе с М. К. Кюхельбекером и А. П. Арбузовым вывел гвардейские экипажи на Сенатскую площадь и практически стал командующим восставшими войсками ввиду неявки С. П. Трубецкого и нерешительности Е. П. Оболенского. На допросах он вол себя мужественно и смело. Его ответ Николаю I, в котором декабрист обрисовал неприглядную картину тогдашнего бесправия и беззакония в стране, из уст в уста передавался по Петербургу. Н. А. Бестужева осудили к пожизненным каторжным работам, срок которых был затем сокращен до 13 лет. Освобожден из тюрьмы Петровского Завода только с последней партией узников в июле 1839 года. Гражданским подвигом периода его жизни на каторге стало создание портретной галереи декабристов-узников и их жен, сохранившей для потомков образы первых русских революционеров.
М. А. Бестужев также являлся близким другом К. П. Торсона, помогал ему в разработках и осуществлении корабелостроительных проектов, принимал участие в организации морской кругосветной научной экспедиции к берегам Северной Америки и в изыскании северного морского пути через Арктику. Однако, разочаровавшись в морской службе под влиянием беспорядков и злоупотреблений на флоте, перешел в Московский гвардейский полк и вскоре был принят в тайное Северное общество. 14 декабря 1825 года он первым пришел во главе Московского полка на Сенатскую площадь. На допросах вел себя так же мужественно и смело, как и брат Николай. Приговорен к пожизненным каторжным работам, затем сокращенным до 13 лет. Вышел на поселение из Петровского Завода в июле 1839 года с последней партией узников-декабристов.
К. П. Торсон, Н. А. и М. А. Бестужевы, а также вскоре прибывшие в добровольное изгнание их родные и близкие образовали в Посадской долине под Селенгинском отдельную колонию (то есть поселение) декабристов и внесли огромный вклад в культурное и хозяйственное развитие края. Они организовали школы, в которых местных жителей и их детей обучали не только грамоте, но и различным техническим ремеслам; усовершенствовали «сидейку» (колесный экипаж), построили «для пользования народа» конную мельницу и молотильную машину, занимались скотоводством, лечили больных, оказывали посильную материальную помощь беднякам.
Наиболее уважаемым человеком в Селенгинской колонии декабристов был, безусловно, Николай Александрович Бестужев. Он изучал метеорологию и географию края, археологию и этнографию, занимался усовершенствованием хронометров и наблюдением за небесными телами, используя для этого самодельный телескоп, рисовал портреты местных жителей, писал очерки и рассказы. Многие его ученики стали впоследствии известными общественными деятелями и просветителями Забайкалья второй половины прошлого столетия.
Гостями декабристов на пустынном берегу реки Селенги можно было увидеть генерал-губернаторов и бедных бурят-скотоводов, иностранных путешественников и российских ученых, купцов-просветителей и товарищей по борьбе и каторге, жандармских офицеров и войсковое начальство, высшее православное и буддийское духовенство и много других лиц, что свидетельствует о глубоком уважении современников к селенгинским поселенцам. В то же время царские власти боялись роста популярности первых русских революционеров, тайно следили за их делами и мыслями, подчиняли их жизнь различным инструкциям и предписаниям.
Немногие из членов Селенгинской колонии декабристов дожили до амнистии 1856 года. В Посадской долине похоронены К. П. Торсон и его мать Шарлотта Карловна, Н. А. Бестужев, жена и сын М. А. Бестужева. Долгое время над их могилами стояли скромные каменные памятники, сооруженные по проекту М. А. Бестужева. В конце прошлого века друзья и ученики отлили на Петровском железоделательном заводе чугунные надгробия в виде чугунных колонн, крестов и мемориальных плит, обнесли некрополь каменной стеной. К 150-летию восстания на Сенатской площади общественностью Бурятии в Селенгинске создана заповедная зона, в которую вошли реконструированный мемориал над прахом Н. А. Бестужева, К. П. Торсона и их родных, а также вновь организованный музей в бывшем доме Д. Д. Старцева — близкого друга всех селенгинских узников. Туристско-экскурсионный маршрут «Декабристы в Селенгинске» приобрел всесоюзное и международное значение. В волнующее событие превратилась встреча жителей Селенгинска с праправнуком Н. А. Бестужева Александром Александровичем Старцевым. Стали традиционными «Бестужевские чтения» и литературно-музыкальный салон «В гостях у Бестужевых», которые проводятся ежегодно 15 мая — в день смерти Николая Александровича.
Память о рыцарях восстания на Сенатской площади прочно живет в памяти народа. Но всякий раз, когда к их некрополю на берегах Селенги приходят десятки и сотни людей, возникает необходимость рассказать о жизни декабристов на поселении все же чуть-чуть подробнее, чем можно узнать из разрозненных публикаций.
Итак, мысленно перенесемся на полтора столетия назад…
«По указу государя императора»
21 мая 1837 года к Селенгинской городской управе прискакала запыленная тройка лошадей. Местный городничий Кузьма Иванович Скорняков, человек, близкий к преклонным летам, выглянул в окно. Из дорожного запыленного тарантаса устало» выходили двое: один — в форме казачьего урядника, с шашкой на боку, второй — высокий худой человек, заметно сутулый и прихрамывающий на правую ногу. Несмотря на жаркую забайкальскую погоду, человек этот был одет очень тепло. Под старым тулупом из козлиной мерлушки виднелась поношенная армейская шинель из серого сукна, а поверх шерстяной вязаной шапочки был напялен такой же старый картуз из сафьяна. Приезжий был обут в меховые поношенные унты с резиновыми калошами. Судя по бледному лицу, незнакомцу явно нездоровилось, и поэтому он был не по сезону тепло одет. «Будем знакомы: сотник Поликарп Власов. Доставил согласно инструкции на поселение в Селенгинск государственного преступника Торсона», — отрапортовал военный, протягивая К. И. Скорнякову пакет, запечатанный красным сургучом. И, с шумом сваливаясь на деревянную лавку, проворчал: «Чертова дорога! Десять дней в пути! Думал, никогда не кончится эта бесконечная тряска».
Городничий вскрыл конверт. В нем оказался Статейный список за подписью начальника Акшинской крепости Разгильдеева. Итак, Константин, Петров сын, Торсон. Из дворян. 44 года. Приметы: мерою 2 аршина 6 вершков, лицом бел, волосы светлокурые,; глаза серые, на правом боку [неразборчиво] подпазухи родимое пятно, горбоват, ранен в правую ногу ниже колена [опять неразборчиво] ступни. Прежнее состояние, вина и наказание: бывший капитан-лейтенант, адъютант морского министра. За знание умысла цареубийства и участие в умысле бунта, принятием одного члена (в тайное общество. —
Вторым документом был Реестр вещам, в котором подробно перечислялось содержимое двух сундуков, двух чемоданов и отдельного ящика с набором столярных: и слесарных инструментов. Бегло пробежав глазами но описи, городничий отложил документ в сторону, поскольку в том же пакете оказалась перевязанная бечевкой толстая пачка ассигнаций — 950 рублей.
Бросив изучающий взгляд на сидевшего в углу комнаты Торсона, Скорняков тяжело вздохнул. То, что скоро под его надзор прибудет важный «государственный преступник», Кузьма Иванович уже знал из доставленного курьерской почтой еще 27 марта секретного письма иркутского гражданского губернатора Евсеньева. А в том письме была изложена воля самого государя императора принять в его, Скорнякова, ведение прибывающего «преступника».
Еще одна тяжелая забота сваливается на плечи. И без преступников дел во вверенном ему Селенгинске по горло, скучать не приходится. Заштатный уездный городишко влачил последние дни своего жалкого существования, засыпаемый движущимися песками, уничтожаемый пожарами и съедаемый паводковыми водами реки Селенги. Что ни день, то жалобы мещан и купцов на неудобства жизни. Нужно переносить город на новое, левобережное место, где уже расположились Нижняя деревня, три кожевенных завода и Английская духовная миссия. Нужно также постоянно думать о снабжении расквартированных военных частей фуражом и продовольствием. К тому же почта все время приносит секретные циркуляры о розыске и поимке раскольников, которые почему-то постоянно бежали из России в Сибирь.
Мало того, что теперь нужно вести каждодневный надзор за столь важным «государственным преступником» и постоянно писать отчеты губернскому начальству (а с грамотешкой неважно), так еще надо обеспечить поселенца на первое время жильем и как-то ухитриться найти, при большом дефиците плодородных угодий, полагающиеся ему по закону 15 десятин земельного надела. Но что поделаешь — ведь указ самого государя…
Кузьма Иванович происходил из простых сибирских казаков. Много лет состоял в постоянных ординарцах при иркутском губернаторе Н. И. Троскипо. И еще бы много лет ходил в услужении, если бы не курьезный случай, о котором селенгинские старожилы с юмором рассказывали случайным гостям. Проезжая как-то Селенгинск, Трескин узнал, что в атом забайкальском городишке давно не было градоначальника. Тогда губернатор буквально «вытряхнул» своего безропотного ординарца из повозки и, по желая останавливаться, приказал ему начальствовать в этом глухом медвежьем захолустье. С тех пор прошло около тридцати лет, но история его необычного водворения на должность не забылась, да к тому же обросла легендами, над которыми Скорняков и сам смеялся. Вообще-то селентинцы любили Кузьму Ивановича за прямоту, честность и строгость, а поэтому прощали ему слабость к винным кутежам.
Отдохнув в гостеприимном Селенгинске всего сутки, Поликарп Власов засобирался в обратный путь, увозя собой расписку К. И. Скорнякова о приеме Константина Торсона со всем его имуществом и деньгами. А еще через три дня городничий заперся в комнате и сел писать рапорты вышестоящему начальству. Писанина давалась тяжело: он с трудом складывал длинные бессвязные предложения, черкал их, сочинял снова, рвал листки, пока не написал короткое уведомление начальнику Верхнеудинского округа о доставке Власовым из Акши на новое место жительства «государственного преступника». Этот же текст Скорняков вписал и в рапорт на имя иркутского гражданского губернатора и затем попросил его дать «писаное наставление», «каким образом оной Торсон в ведении моем должен находиться, как распоряжаться его деньгами». Подумав немного, городничий обмакнул гусиное перо в чернильницу и в самом конце рапорта добавил: «К сему не можно ли сиятельству донести о том, что помянутый Торсон по болезни чувствует себя больным».
Константин Петрович Торсон поселился у селенгинского купца Никифора Григорьевича Наквасина, обширная усадьба которого стояла в Нижней деревне на левом берегу реки Селенги. Гостеприимные хозяева тут же уступили «государственному преступнику» главный, большой дом на склоне горы, а сами всем семейством из трех человек перебрались в небольшой флигель во дворе усадьбы.
Оставшись один, Торсон долго смотрел в окно. Оно выходило прямо на реку Селенгу, на противоположном берегу которой, у подножия Обманного хребта, уютно расположился городишко Селенгинск с единственной и довольно крупной каменной церковью. Из другого окна можно было рассмотреть и Нижнюю деревню: дома русских мещан шли односторонней улицей по крутому обрывистому берегу реки, а выше их, у подножия левобережных сопок, располагались деревянные и войлочные юрты бурят. Вся местность, на которой размещалась деревня, называлась Посадской долиной. Впрочем, местное население называло Нижнюю деревню по-иному — «Нижняя кожевня», поскольку Н. Г. Наквасин (а ранее — великоустюгский купец Ворошилов) содержал здесь кожевенное заведение. Другие купцы и мещане имели поблизости свои кожевенные заводы — Среднюю и Верхнюю «кожевни».
Итак, вот он, Селенгинск, — новое место жительства, куда так стремился Торсон. Жизнь в Акше, пусть и более свободная по сравнению с жизнью его товарищей по декабрьскому восстанию 1825 года, все еще томящихся в темных и сырых казематах Петровского Завода, не принесла душевного успокоения после отбытия срока каторжных работ. Особенно он почувствовал это, когда на его руках скончался близкий друг и соузник П. В. Аврамов, также распределенный на вечное поселение в Акшу, «на самый край земли». Подавая прошение о переезде из Акши в Селенгинск на имя Николая I, Торсон совершенно не надеялся, что оно получит положительное решение. И все же в марте 1837 года такое разрешение последовало…
Константин Петрович отошел от окна и начал разбирать свои сундуки и чемоданы. Из самого большого сундука, окованного железными скобами, он вынул «Географический атлас», «Сочинение пастора Рейнбата», «Молитвенную книгу» и «Механику» на немецком языке, три акварельных портрета, бронзовое распятие на кресте черного дерева, пачку писем от родных и знакомых, связку белой бумаги, сургуч, два журнала — тетради отправленной корреспонденции, личные бумаги П. В. Аврамова, а также большое множество предметов одежды.
Чемодан из белой юфти также был забит новой и поношенной одеждой, но в нем находились и книги — «Лексикон» на французском языке, «Проповедь» на немецком языке. А вот и более приятное — книга с описанием первого русского кругосветного плавания под командованием Ф. Ф. Беллинсгаузена и М. П. Лазарева к Южному полюсу. Торсон усмехнулся: для местных селенгинских жителей он просто важный «государственный преступник», каторжник. Но если бы они прочитали эту книгу, то нашли бы в ней и его, Торсона, имя. Ведь он ходил в составе этой экспедиции морским офицером открывать неведомые земли, и один из островов близ Антарктиды, за десятки тысяч верст от берегов Селенги, поныне носит его, Торсона, имя. За эту экспедицию он даже был награжден орденом Владимира 4-й степени.
В небольшом окованном сундучке вещей было немного: столовая посуда и бритвенные принадлежности. Отдельно имелась и более крупная посуда — от кофейника и двух медных тазиков до самовара средних размеров. И наконец, привез Константин Петрович еще один небольшой ящичек со слесарными и столярными инструментами. Ими Торсон запасся не столько потому, что предстояло в скором времени построить свой собственный дом. Была у него мечта, которая неотступно преследовала его на протяжении последних лет. Торсон даже начал ее осуществление там, в Акше, но вскоре последовало милостивое разрешение на переезд в Селенгинск. Речь идет об идее создания механической молотильной машины, призванной значительно облегчить, по его мнению, тяжелый крестьянский труд по обработке зерна. Много дней и ночей провел Константин Петрович за письменным столом, советовался с таким общепризнанным среди казематских узников «механиком», как Николай Бестужев, и в конце концов осуществил свою задумку в чертеже. А незадолго до переезда из Акши он отправил сестре Екатерине в Петербург объемистый пакет с сочинением «Взгляд на изобретение и распространение машин» с просьбой посодействовать его публикации.
В хлопотах обустройства прошло несколько дней. Откуда Торсону было знать, что как раз в это время между селенгинским городничим и иркутскими властями шла оживленная переписка о его дальнейшей судьбе, а также относительно ранее отправленного и перехваченного жандармами сочинения. Обо всем этом он узнал лишь тогда, когда К. И. Скорняков в середине июня вызвал его к себе и зачитал тексты полученных инструкций.
Первая из них была особенно важна. В пространном документе четко, по пунктам, излагались требования о том, что можно и чего нельзя делать «государственному преступнику» Торсону на поселении в Селенгинске. Власти официально уведомляли, что его наличный капитал (950 рублей) должен храниться в городской управе и выдаваться частями по мере надобности. Поселенцу в обязательном порядке предписывалось заняться сельским хозяйством на 15 десятинах земли, разрешалось купить или построить новый дом, получать от казны на паек и одежду до 200 рублей в год. Однако еще больше оказалось пунктов запрещающих: не иметь огнестрельного оружия, не выезжать за пределы города Селенгинска, не заводить связей и знакомств с «преступными людьми, из Польши ссылаемыми», не осуществлять тайной переписки. Были пункты и лично К. И. Скорнякову: предоставлять для просмотра почту, по истечении каждого месяца посылать рапорты о поведении и занятиях Константина Торсона, обид и притеснений не чинить, но постоянно~ вести за ним наблюдение. В конце документа особо подчеркивалось, что хотя «преступник Торсон» в предосудительных поступках, находясь в Акше, не замечен, однако селенгинский городничий особо должен следить за тем, чтобы он не вел тайной переписки со своими товарищами по каторге, все еще находящимися в Петровском Заводе.
Второй документ был краток, но более строг. В нем указывалось, что «предписанием шефа корпуса жандармов г. графа Бенкендорфа от 25 сентября прошлого 1836 года не дозволяется государственным преступникам к кому-либо посылать сочинения свои, как не соответствующие положению сих. преступников». А посему, мол, рукопись Торсона «Взгляд на изобретение и распространение машин» возвращается автору.
Торсон в целом спокойно и даже как-то равнодушно отнесся к инструкции относительно условий своего проживания в Селенгинске. Однако весть о возврата сочинения привела его в замешательство. Значит, несмотря на досрочное освобождение от каторжных работ, он все равно остается в роли «государственного преступника» и не избавляется от почтовой цензуры. Значит, ему по-прежнему нельзя писать на родину без согласия жандармского начальства. Ну что ж, если так, то не послать ли сочинение официальным путем на усмотрение иркутских властей и походатайствовать в случае одобрения отправить ого в Петербург «в порядке исключения»? Селенгинский городничий согласился с доводами Торсона, и в тот же день сочинение было направлено в Иркутск с сопроводительной запиской К. И. Скорнякова.
В ожидании решения иркутских властей Константин Петрович закончил свое обустройство в доме Наквасиных и начал заготовку строительных материалов, предназначавшихся для сооружения молотильной машины. А 30 июня К. И. Скорняков с трудом приступил к сочинению первого отчета о занятиях своего поднадзорного. Он вновь рвал и черкал бумагу, продолжив; это занятие и 1 июля. В конечном итоге в Иркутск была направлена короткая депеша следующего содержания: «На предписание вашего превосходительства, последовавшее от 9-го марта (несмотря на двухдневные старания, селенгинский городничий все же перепутал дату отправления инструкции о надзоре за К. П. Торсоном, нужно — 9 июня. —
В середине июля Торсон вновь был вызван в городскую управу. Вместо приветствия К. И. Скорняков молча протянул только что полученное из Иркутска письмо, хотя оно оказалось помеченным грифом «Секретно». Председательствующий Совета главного Управления Восточной Сибири сухо выговаривал селенгинскому городничему: «…Вторично возвращаю для выдачи преступнику Торсону (письмо к сестре Екатерине и сочинение, Взгляд на изобретение и распространение машин». —
Завершение этой истории последовало лишь осенью того же года. Каким-то образом (полагаю, что К. П. Торсон все же сумел нелегально переправить письмо сестре Екатерине, но без сочинения, в Петербург) III отделению стало известно о настойчивом желании «государственного преступника» переслать свой письменный труд сестре. По крайней мере, в сентябре 1837 года управляющий отделением А. Н. Мордвинов уведомил сибирские власти о том, что А. X. Бенкендорф еще в 1834 году разрешил К. П. Торсону пересылать своим родственникам чертежи и описания изобретаемых им машин. Мордвинов распорядился беспрепятственно отправить в Петербург сочинения селенгинского узника.
Верноподданнически исполняя приказ вышестоящего начальства, Главное управление Восточной Сибири направляет К. И. Скорнякову новую срочную депешу «секретного» содержания: «Предписываю вашему благородию объявить о сем преступнику Торсону, потребовав возвращенное к нему на основании установленных правил сочинение его под названием «Взгляд на изобретение и распространение машин», которое с первою же почтою представить ко мне при донесении вашем для препровождения по принадлежности, что и на будущее время принимать от Торсона беспрепятственно, доставляя всякий раз установленным порядком».
Сочинение К. П. Торсона было отправлено в Петербург, однако оно так и не достигло адресата, затерявшись в архивах III отделения.
Жизнь начинается
На заседании Селенгинского Словесного суда было шумно. Председательствующий Николай Мельников нервничал, пытаясь успокоить выступающих. Каждый из них (а суд состоял из самых «именитых» граждан города) обоснованно доказывал абсурдность распоряжения иркутского начальства о выделении 15 десятин земли «государственному преступнику» Торсону. Хорошо им сидеть там, в губернских кабинетах, да инструкции сочинять. Ведь знают же прекрасно, что свободных земель под сенокос и хлебопашество в черте Селенгинска нет. В городе проживает 290 человек, не считая раскольничьих сомой. Земель же, удобных для ведения сельского хозяйства, всего около 613 десятин с саженями. То есть получается чуть более двух десятин на семью. Поэтому землями пользуются в отдаленных местах, а Торсону, да притом преступнику, видите ли, полагается по закону аж 15 десятин, и притом только в черте города!
Рассеянно слушая веские доводы купцов 3-й гильдии Дмитрия Старцева, Михаила Лушникова, Никифора Наквасина, городского старосты Михаила Михеева, мещан Александра Быкова, Ивана Мелкоступова, двух Иванов Малковых, Гаврила Сахарова, Степана Костина, Лазаря Преловского, Ивана Губина, Алексея Салкова, Константина и Михаила Карбаиновых, Ивана Лушникова, Ивана Филипова, Александра Балова, Егора Железникова и других членов Селенгинского Словесного суда, Николай Мельников в душе проклинал Кузьму Ивановича за то, что тот уклонился от решения очень щекотливой для городских жителей проблемы, а передал вопрос на рассмотрение Словесного суда, под предлогом того, что «отвод <…> земли зависит от купецкого и мещанского общества». К тому же и сам не явился на заседание.
Несколько дней «отцы города» пытались решить непосильную задачу. Ответ так и не был найден. Как ни крутись, а выделить «преступнику» Торсону удобной земли под хлебопашество и сенокошение ближе 15 верст, как этого требовали власти и Иркутска, и Петербурга, нет никакой возможности. По правому берегу Селенги сплошные пески, по левому — каменистые горы, полузасыпанные теми же песками. Что касается островов в пойме реки, то они либо уже давно заняты, либо беспрерывно затапливаются. И лишь только под конец лета 1837 года было найдено компромиссное решение, удовлетворившее всех. А что если взять во внимание земли не самого Селенгинска, а нового города, проект которого недавно получил высочайшее утверждение государя императора? Территория будущего города тесно граничит с так называемыми «пустопорожними» землями, еще но сданными в оброчную статью. Например, урочища Хабарут, Корольковская падь и Братюкова заимка. Сообщая о таком решении Селенгинского Словесного суда иркутскому генерал-губернатору, К. И. Скорняков писал 3 августа: «Покорнейше прошу, есть ли не встретится в отводе оных (земель. —
Земельный надел был определен Константину Торшону в Корольковской пади, на правобережье реки Чикой при впадении ее в Селенгу. Место оказалось хотя и относительно ровным, но песчаным, к тому же заросшим сосновым лесом. Путь до него как бы в насмешку пролегал по зеленой пойме Селенги, дающей даже в самые засушливые годы прекрасные урожаи. Самым неудобным было все же то, что прямого сообщения между Корольковской падью и Нижней деревней в летнее время не существовало, поскольку требовалась переправа через Чикой. Поэтому местные жители, имевшие вблизи земельные наделы, вывозили хлеба или заготовленное сено на пароме за большие деньги либо оставляли в поле до зимы, ожидая ледостава. Торсону ничего не оставалось, как последовать опыту селенгинцев. Зимой 1839 года во время такой перевозки Константин Петрович жестоко простудился и не смог поправиться вплоть до своей смерти в 1851 году.
Пока селенгинские власти решали трудный вопрос с наделении Торсона земельным наделом, «государственный преступник» продолжал строить молотильную машину и занимался, посмотри на ограничения, оживленной перепиской. Только за 1837 год он получил от родных и знакомых белое двух десятков писем и посылок. Поскольку переписка проходила строгую цензуру» корреспонденция поступала адресату спустя много дней после того, как она прибывала в Селенгинск. Выполняя инструкцию, К. И. Скорняков тут же пересылал почту в Иркутск, которая вновь возвращалась в Селенгинск через неделю, месяц и более. О большой переписке Константина Петровича свидетельствует его же письмо из Селеигииска от 24 июня 1837 года на имя братьев Бестужевых: «Мне должно отвечать кроме вас еще 4-м особам, поэтому для экономии времени прошу вас не взыскать, что не пишу каждому отдельно».
По инструкции требовалось, чтобы IV. И. Скорняков вручал поступившую корреспонденцию «государственному преступнику» Торсону лично в руки с обязательной распиской адресата о получении. Поэтому случались и курьезы, вызывавшие у Торсона усмешку. Редко проходила неделя, когда бы у ворот его дома не останавливалась повозка и почтовый служащий не говорил: «Пожалуйте-с со мной к городничему получить корреспонденцию». Такая «услужливость» иногда вызывала недоумение у русских и особенно у бурятских жителей Нижней деревни. Видать, не простой он «государственный преступник», если сам городничий по малейшей причине присылает за Торшоном экипаж. Сами же мещане, да и купцы, получали письма нерегулярно, лишь тогда, когда случайно наведывались из Нижней деревни в Селенгинск.
Торсон со смехом вспоминал о том, как в ноябре 1837 года Кузьма Иванович настойчиво допытывался от него, получает ли Торсон дополнительные деньги от кого-либо. Константин Петрович в ответ пожал плечами: переписка же в руках властей — если бы получал переводы, так знали бы. Оказалось, что такой вопрос следовал не от Скорнякова, а от иркутского гражданского губернатора. Тот перехватил и направил в III отделение письмо жены декабриста А. П. Юшневского, в котором Мария Казимировна поручала жителю Киева гражданину Помятовскому выслать ей на уплату долгов и на ее содержание 15 тысяч рублей. Царское правительство усмотрело из данного письма возможность получать сибирскими узниками от частных лиц такие суммы, которые превышают установленные законом скудные нормы на проживание. Поэтому А. X. Бенкендорф дал указание проверить возможность получения тайных сумм у всех декабристов, уже расселенных по Восточной Сибири. На основе такого указания начальник Верхнеудинского округа Протопопов в секретном циркуляре требовал от Скорнякова: «А посему ежемесячно доносить мне, были или нет в продолжении сего времени тем Торсоном занимаемы у кого-либо из частных лиц на свои надобности деньги и в каком количестве?»
Кузьма Иванович дал прочитать «секретный» циркуляр Торсону и молча улыбнулся, увидев, как тот возмущается. Двумя месяцами ранее случился и более смешной курьез. Протопопов известил селенгииские власти, что к бывшему гражданскому губернатору Восточной Сибири поступил «секретный» ящик с десятью или двенадцатью бутылками вина, присланный на имя иркутского мещанина Балакшина для передачи «секретному» лицу. «А посему его превосходительство предписывает знать, не ожидает ли такового кто-либо из государственных преступников, в Удинском округе поселенные». Вследствие этого «поручаю вашему благородию просить поселенного в городе Селенгинске преступника Константина Торсона, не ожидает ли от кого-либо присылки себе означенного ящика с вином, и об отзыве немедленно донести мне».
Подобные курьезы сильно забавляли Константина Петровича, но переписку свою он продолжал вести регулярно, даже тогда, когда заботы о строительстве собственного дома отставили на второй план навязчивую идею сооружения молотильной машины. Нельзя же, наконец, злоупотреблять гостеприимством милейшего Никифора Григорьевича Наквасина: он, Торсон, один живет в большом доме, тогда как семья хозяина ютится во флигеле. Кроме того, пришла радостная, ошеломляющая новость: мать и сестра решили навсегда приехать в Селенгинск, чтобы скрасить своим присутствием одиночество единственного сына и брата.
Получив известие о скором приезде родных, Торсон тотчас принялся за строительство собственного жилого дома. Он выбрал пустующее место на раздольном левобережье Селенги, между усадьбой Наквасиных и дворами русских поселенцев Нижней деревни. Однако быстро начатое строительство затянулось почти на два года буквально из-за мелочей, которых нельзя было достать в Селенгинске. Смешно говорить, но в лавках этого забайкальского городишка не оказалось дверных ручек, печных дверец, даже гвоздей и шурупов, тем более мебели.
Время от времени Торсон посылал Николаю Александровичу Бестужеву письма с просьбой достать в Петровском Заводе все необходимое для окончания — строительства собственной усадьбы. По каким-то причинам Бестужев не мог вовремя выполнить его заказ. Константин Петрович терпеливо ждал требуемых вещей, но, зная, что у братьев Бестужевых заканчивается срок каторжных работ и они готовятся вот-вот выйти на поселение, он с каждым днем терял всякую надежду. Обидевшись, он написал 5 июля 1839 года Н. А. Бестужеву письмо такого содержания: «Мой добрый Николай, ты садишься уже в повозку, а у^меня нет гвоздей, нет винтов к дверным петлям, нет дверец к духовой печи, и обещанные тобою мебели не являются; надеясь на тебя, я пропустил время, чтоб сделать хотя бы самую топорную мебель; если дом поспеет, то в него нельзя войти без стула, стола, а на нашей квартире меня теснят, чтоб я выехал… Выписывать из Иркутска и дорого, и не прежде февраля получить можно… Ты, вероятно, хочешь поручить кому-нибудь отправить после вашего отъезда, но не забудь, это то же, что никогда не получу этих вещей… кому бы ты не поручил, каждый скажет: «Теперь сенокос на дворе, после!» — Это «после» потянется в бесконечность… вот, мой друг, как мои дела устраиваются… да, видно, моя судьба такова, — жаль мой друг, очень жаль».
Все эти причины очень задерживали окончание строительства дома. Семья Наквасиных, пуская на квартиру К. П. Торсона, надеялась, что их квартирант переедет в собственную усадьбу самое большее через год. Однако минуло два года. Строительство затягивалось. А тут еще прибыли давно ожидаемые мать, сестра и прислуга: за неимением жилья все поселились вместе с Константином Петровичем. Наквасины были воспитанными и терпеливыми людьми: первое время они старались не показывать вида, что квартиранты сильно стесняют житье хозяев. Однако летом 1839 года Наквасины стали вежливо намекать Торсону поторопиться с постройкой собственного дома. Константин Петрович не обижался: ведь на «семейном» совете все решили пригласить готовящихся к выходу на поселение братьев-декабристов Бестужевых в Селенгинск и уступить им под жилье флигель Наквасиных.
Только в октябре 1839 года К. П. Торсон смог переселиться со своими родными в только что построенный дом. Это было довольно просторное двухэтажное строение из бревен, 7 сажен длиной и 4 — шириной, с двускатной крышей. Оно состояло из двенадцати проходных комнат разной площади и обогревалось посредством двух массивных печей. Только на фасадной стороне, обращенной к Селенге, насчитывалось десять окон, причем средние на обоих этажах были сдвоенными. Западная сторона здания, с видом на Нижнюю деревню, имела восемь окоп. Каждое окно представляло собой традиционную для того времени раму с восемью стеклинами.
Отдельно от главного помещения стояли кухни, амбары, сараи и другие хозяйственные постройки, доделка которых тянулась еще год. Братья Бестужевы по прибытии в Селенгинск на поселение, о чем мы скажем ниже, приняли самое деятельное участие в завершении строительства усадьбы своего друга, поскольку сами временно были размещены на правах гостей в семействе купца Д. Д. Старцева. Так, Николай Александрович осуществил свое новшество: при сооружении печей он применил особую конструкцию, им самим придуманную. Благодаря этой конструкции печной дым, перед тем как выйти из трубы, проделывал долгий извилистый путь по ряду вертикальных колодцев. Кроме того, в ряде мест печи Бестужев устроил ниши с вставленными в них массивными чугунными плитами. По словам самого изобретателя, такая печь потребляла сравнительно мало дров, но коэффициент тепловой отдачи был гораздо выше, чем у обычных печей.
Постройка жилого дома вместе с хозяйственными помещениями обошлась К. П. Торсону в довольно крупную по тем временам сумму — 3500 рублей.
На первом этаже этого прекрасного строения Торсоны открыли домашнюю школу, поэтому двери были всегда открыты и недостатка в гостях «государственный преступник» и все его семейство не испытывали. Был в доме и отдельный кабинет Константина Петровича с довольно большой библиотекой. В периоды своих частых болезней он оставался один на один с книгами, много читая.
Ведение домашнего хозяйства полностью лежало на сестре Торсона Екатерине. Ей, в меру своих сил, помогала престарелая мать Шарлотта Карловна. Кроме, того, при доме жила прислуга, привезенная Торсонами из Петербурга, — Прасковья Кондратьева, ставшая впоследствии «гражданской» женой Константина Петровича, матерью их совместных детей Алексея и Лизы. Помогала по дому также девушка из местных бурят Жигмыт Акаева. При их участии довольно быстро разрослось приусадебное хозяйство. Жителей Нижней: деревни удивлял большой огород, в котором выращивали картофель, капусту, морковь и другие овощи. Особенно привлекали внимание парники с такими диковинными культурами, как дыни и арбузы. Был при огороде также участок, на котором выращивали для: продажи американский табак. Из животных в хозяйстве Торсонов появились лошади, коровы, овцы, свиньи, куры, утки, индейки.
Освободившись при помощи родных от тяжелых хозяйственных забот, Константин Петрович вновь принялся за строительство молотильной машины, деревянный остов которой уже несколько лет возвышался на берегу реки Селенги, вызывая усмешку у жителей Нижней деревни. Он никак не мог осуществить задумку из-за непонятной для него лени нанимаемых мастеровых. Аккуратный педантичный Торсон поначалу поражался тому, что при явном безделье мужики отговаривались от работы… занятостью.
Потребовались как-то железные скобы. Сосед-кузнец согласился их выковать, но по местному обычаю взял деньги за работу вперед. Прошло два срока, а скобы для молотильной машины так и не были доставлены. Торсон направился к кузнецу узнать причину задержки и застал его лежащим на печи среди своих нагих и голодных ребятишек. «Помилуй, братец, что ты со мной делаешь? Из-за твоей лени десять человек рабочих сидят сложа руки, потому что без скоб нельзя продолжить дело». — «Да, вам хорошо говорить, — сокрушенно отвечал кузнец. — Вы сыты, а я другой день чаю не пил. Дайте остальные деньги, так авось и сделаю». — «Да ведь, братец, эта работа одного часа не возьмет: сделай — и получишь остальные». — «Нет, уж без чаю я не примусь за дело».
Однако эти случайные недоразумения не омрачали новую жизнь Константина Торсона в Селенгинске. Он полюбил этот край, этот город, здешних людей, о чем признался в письме Николаю Бестужеву от 24 июня 1837 года, в котором звал братьев-декабристов скрасить его одиночество на берегах Селенги: «Что еще сказать вам, мои друзья! В Селенгинске, благодаря бога и наше медицинское пособие, от которого силы мои поправляются, нашел добрых людей, которые радушно помогают мне в хлопотах по машине. Дай бог, чтоб мои дела были полезны таким людям, воздух кажется хороший, квартира порядочная, и все было бы хорошо, есьли бы со мною были мои родные, есьли бы вы были здесь, и я, имея мастерскую, мог бы работать в ней для отдыха, читать или подчас поспорить с тобою, добрый Николай, о пользе ведения машин».
На перепутье судьбы
Братья Бестужевы в последний раз прошлись по опустевшим камерам тюрьмы. Их шаги глухо отдавались по безлюдному коридору и пустым комнатам. Как-то даже странно: без малого десять лет здесь проживало более семидесяти великоважных «государственных преступников», навечно ставших братьями по борьбе и каторге, и вдруг — тишина. Словно враз умерли, вроде бы никогда не существовали. И восстание на Сенатской площади в морозный день 14 декабря, и тяжелые годы сибирской каторги — все это либо сон, либо происходило очень давно и с кем-то другим…
Но нет, друзья все же рядом: вот они за тыновыми стенами забора, в повозках, готовые отправиться в далекий путь. Впрочем, не все — последняя партия осужденных по первому разряду. Остальных судьба уже давно раскидала по различным уголкам Сибири, где им предстоит окончить свои дни на поселении.
И хотя путь на родину невозможен, но все-таки впереди — свобода! Так что прощай, тесный каземат Петровского Завода, на долгие десять лет ставший общим домом. Прощай и ты, Иван Горбачевский, остающийся единственным свидетелем совместной жизни, решивший обосноваться навсегда в местах своей каторги.
Последние почести умершим членам колонии ссыльных на местном кладбище — и повозки тронулись в путь. Осталась позади взволнованная толпа провожающих, затем за косогором скрылись огромное деревянное здание каземата под красной крышей и дымящиеся трубы железоделательного завода; исчез за горизонтом и каменный белый склеп над могилой Александрины Муравьевой, от которого едва оторвали мужа, Н. М. Муравьева, и плачущих детей. Начался долгий путь по забайкальским степям через деревни «семейских» крестьян-старообрядцев, через которые декабристы десять лет тому назад уже прошагали пешком из Читы на свое последнее место каторги.
Не замечая пыльной тряской дороги, каждый думал о своем. Одни с грустью вспоминали совместную жизнь в каземате; других заботили неизвестные места предстоящих поселений; третьи ожидали близкую разлуку, как, например, братья Борисовы, путь которых заканчивался в одной из таких вот близлежащих деревенек — Подлопатках близ устья реки Хилок. Не в лучшем положении были Михаил и Николай Бестужевы. Они являлись, пожалуй, единственными из бывших узников, которые ехали буквально в никуда. Тому были свои причины.
Нет, Бестужевых давно тянул Селенгинск, о котором братья все чаще стали думать с 1837 года, когда в этот городишко прибыл из Акши на поселение их самый близкий друг Константин Торсон. В своих письмах тот настойчиво просил Бестужевых определить местом поселения именно Селенгинск и рисовал радужные картины мирной спокойной жизни, которую старые друзья могли бы устроить вместе. Причем не только просил, но и действовал: мать, сестер и братьев Бестужевых в Петербурге он убеждал обратиться к императорским вельможам за содействием в получении разрешения на поселение. Что касается Николая и Михаила, то Селенгинск привлек их внимание удобным географическим положением, ибо рядом оказываются четыре важных промышленно-культурных центра — Верхнеудинск, Кяхта, Нерчинск и Иркутск. Очевидцы много рассказывали также о прекрасном сухом климате, чудесных пейзажах, о богатых рыбой реках и о душевных людях, там проживающих. Наконец, как можно оставить одного и Константина Торсона, с которым всю жизнь вместе: на службе, в тайном обществе, на каторге. Поэтому «желательно бы и провести остаток жизни вместе». В 1838 и 1839 годах Бестужевы сами стали просить родных похлопотать в III отделении относительно их поселения в Селенгинске.
Главное же — очень хотелось приложить свои силы в общественно полезном труде. «Нам так надоела убийственная бездейственность в продолжении двенадцати лет тюремной жизни и потребность жить так необходима, что надобно чем-нибудь заняться», — писал Михаил Александрович в своих «Воспоминаниях». Бестужевы мечтали о свободе, хотя хорошо понимали, что жизнь на поселении трудно назвать свободной. Но они заранее обдумали, чем займутся на новом месте. Николая тянет на широкие просторы степи, где он надеется вдоволь насладиться рисованием пейзажей.
Братья Бестужевы так сильно желали поселиться в Селенгинске, что были уверены в благополучном исходе поданного по инстанциям прошения. Даже казалось странным, если бы вдруг последовал отказ, ибо, по словам М. А. Бестужева, «этот маленький городишко <…> уже по своему отдалению <…> от России назначен для преступников высшего разряда». И, ожидая получения такого разрешения, братья заранее отправили на адрес Торсона три подводы с библиотекой, личными вещами и множеством строительно-хозяйственного инвентаря, остро необходимого для обустройства на новом месте.
Однако случилось событие, которое разом спутало карты не только Бестужевых, но и Торсона.
В апреле 1839 года, буквально накануне освобождения из тюрьмы, Николай и Михаил получили письмо от сестры Елены, в котором она извещала братьев о своем решении поселить их в Тобольске или Кургане. От людей «сведущих» ей стало известно, что в Селенгинске чуть ли не ежегодно случаются опустошительные наводнения и засухи, отчего край исключительно беден хлебом, к тому же жители забайкальского городка якобы отличаются диким нравом и бескультурьем. А поэтому Елена через III отделение добилась изменения места поселения братьям (заодно и только что воссоединившейся семье Торсонов) — вместо Селенгинска Западная Сибирь.
Такое неожиданное решение было громом среди ясного неба прежде всего для Торсонов, поскольку весь наличный капитал был вложен в строительство усадьбы. Константин Петрович оказался буквально выбитым из нормального ритма жизни, в голову не шли никакие хозяйственные дела и заботы: необходимо срочно достраивать дом, а от Бестужевых не поступают заказанные материалы; нужно начать пахать землю, да наступила засуха; приблизилась пора сенокоса, но вместо теплой погоды зарядили затяжные дожди, а тут еще рушится мечта о воссоединении старых друзей и соузников в Селенгинске.
Исправляя свою ошибку, Елена решилась на отчаянный шаг: вторично обратилась в канцелярию императора с просьбой оставить в силе прежнее распоряжение о поселении Бестужевых в Селенгинске. Такое распоряжение было дано лишь в конце июля, о котором, естественно, комендант Петровского Завода Г. М. Ребиндер еще по знал. И поэтому временно определил им место поселения деревню Посольск на берегах Байкала.
Что ж, Посольск так Посольск. Вроде бы даже неплохое место, по отзывам верхнеудинских горожан. Стоит у самого синего моря. Там большой порт, где на судах перевозят товары и пассажиров через Байкал. Говорят, есть крупный монастырь. Но тем не менее жителей в деревушке немного — дворов до пятидесяти, не больше.
На пятый день повозки последней партии декабристов достигли селения Шигаево. Отсюда пути-дороги друзей по борьбе и каторге расходились: все уезжали за Байкал и далее, а братья Бестужевы должны были следовать в Посольск в ожидании милостивого царского решения. И судьба подарила им еще неделю последнего общения с друзьями. Дул сильный морской ветер. Местные жители сокрушенно качали головами: это не к добру. Байкал сильно штормит, а поэтому все суда попрятались в тихих бухтах («сорах»). Так что живите, ждите с моря погоды. И действительно, ветер утих только на седьмые сутки. Все это время декабристы отдыхали после тряской езды, любовались окрестными видами, наблюдали лов омулей, имели много бесед с местными крестьянами-рыбаками. А иные ведь специально приезжали издалека, чтобы увидеть тех, кто много лет тому назад поднял бунт против самого государя-батюшки.
7 августа за новопоселенцами прибыл допотопный корабль. Расставание с друзьями было тяжелым, никто не прятал слез, ибо каждый понимал, что видятся они в последний раз. «Мы простились, — писал 11 августа 1839 года родным из Посольска Михаил Бестужев, — может быть, похоронили навсегда своих добрых товарищей, и теперь тяжесть одиночества налегла на душу свинцовым бременем и кажется навсегда придавила все ее способности (…) Мы скипелись в одну неразрывную массу в горниле горя и испытаний (…) Двое суток прошло с тех пор, как мы простились с ними, и я как теперь вижу этот корабль, стоящий у берега роскошной Селенги, нагруженный экипажами, из которых высовываются херувимские головки детей наших женатых товарищей — их детский лепет, заботливые хлопоты матерей, прощальный привет товарищей, слезы и благословения бедных, пришедших издалека, чтобы проводить их; наконец корабль сорвался с последней веревки, привязывавшей его к берегу, и быстрое течение реки понесло вдаль. — Мрак наступающей ночи поглотил его… Он исчез как призрак от взоров наших, отуманенных слезами, и мы (клались одни».
Утром 8 августа с тяжелым чувством разлуки с друзьями, горечью наступившего одиночества и неведения дальнейшей судьбы братья Бестужевы покинули Шигаево и поехали в селение Посольск. Но чем ближе подходила дорога к Байкалу, тем все больше рассасывался комок печали и радостное ожидание встречи с могучим и таинственным сибирским озером-морем овладевало братьями. Первый раз им доводилось так близко видеть могучий водоем среди скалистых гор. Правда, Бестужевы познакомились с ним еще тринадцать лет тому назад, когда, закованные в кандалы, ехали на каторгу. Но знакомство то было скорее всего заочным, чем действительным. Едва дорога спустилась с гор к Байкалу, как от старинного прибрежного селения Култук вновь отошла в сторону, на этот раз в глухие дебри Хамар-Дабанского хребта. Несколько дней, скача по горам, узники любовались с поднебесной высоты на голубое море, оставшееся недосягаемым…
Вот почему, как только экипаж подъехал к берегу Байкала в устье Селенги, Бестужевы остановили лошадей и бросились навстречу набегающим серебристым волнам, подставляя лицо их холодным брызгам, слушая грохот морского прибоя. Ведь как-никак, а они — моряки по призванию, плававшие по настоящим морям и океанам. И тут же Николай Александрович как художник отметил необыкновенную красоту высочайших прибрежных хребтов со сверкающими снежными вершинами. И это в пору летнего зноя!
Поселились Бестужевы в доме посольского крестьянина Кыштымова. Хозяин был коренным помором, жил крепко, с размахом. Его деревянный дом заметно отличался от остальных размерами: поэтому Кыштымовы без разговоров уступили «государственным преступникам» отдельную уютную комнату. Николай Бестужев подтверждает в своем письме от 10 августа 1839 года, что дом Кыштымова был большим и поэтому имел много окон. На одной стороне они выходили на монастырские строения и голубой простор Байкала, на другой — на широкие зеленые поля и перелески.
Почти сразу же после прибытия на поселение в Посольск братья Бестужевы посетили монастырь и помолились за свое освобождение и за будущее назначение в Селенгинск, а главным образом — за родных и близких. Последнее желание возникло у них еще 30 июля в Верхнеудииске, но исполнить его они тогда не смогли.
Все дни, проведенные декабристами в Посольске, были посвящены Бестужевыми знакомству с деревушкой и ее окрестностями. Селение лежит в устье большой реки Селенги, окружено главным образом болотами, отчего жители чувствуют нехватку пахотной земли. По подсчетам Бестужевых, на 40 дворов имелось не более 40 десятин, то есть по одной десятине на хозяйство. Впрочем, не хлеб составлял главный источник пропитания местных жителей, а «избыток рыбы в самом море, в Селенге и других реках, которые также впадают в Байкал». Кыштымов, коренной местный житель, сибирское происхождение которого, как отмечал Н. А. Бестужев, видно из его фамилии, рассказывал своим квартирантам, что «особенно периодические ходы омулей, составляющих род селедки пресной воды, дают не только нужное, но даже избыточное существование здешним жителям».
Речь о рыбе в первые же дни прибытия Бестужевых в Посольск зашла не случайно. Знакомясь с местными жителями и их хозяйством, декабристы везде замечали общее оживление поморов: сушились и починялись сети, проверялись бочонки и лагушки, смолились деревянные лодки… Посольские рыбаки готовились к начинающемуся осеннему лову, дающему им пропитание на целый год.
Кыштымов, вероятнее всего, на правах хозяина был главным информатором Бестужевых и по другим вопросам истории деревни. Он с сожалением отметил, что буквально накануне приезда братьев «золотой век» селения Посольск закончился, так как правительство упразднило государственную перевозку через Байкал, в связи с чем Посольск уже не является шумным и прибыльным портом. Хорошие заработки местные жители получат теперь лишь зимою, когда ледовая дорога по-прежнему не минует их деревеньки, стоящей на половине пути между Иркутском и Верхнеудинском.
Рассказывая о Байкале, его шири и мощи, крестьянин Кыштымов ознакомил квартирантов с тем суеверным почитанием, с которым все поморы относятся к сибирскому морю. Он поведал Бестужевым давнюю легенду, что Байкал гневается и жестоко наказывает тех, кто называет его не морем, в знак уважения, а просто озером. И братья Бестужевы согласились с хозяином, что, «в самом деле, 800-верстное протяжение дает ему право называться морем».
Из окон своего гостеприимного пристанища Николай и Михаил любовались также ширью степи, огражденной высокими горами, плавающими в далекой синей дымке. Такого зеленого простора они нигде в Забайкалье еще не встречали. Своими сочными лугами, желтыми полями пшеницы, болотами и лесами, частыми селениями «на каждых 5 верстах» устье Селенги и сам Посольск чем-то напоминали братьям северорусские пейзажи близ их родового имения в деревне Сольцы Новгородской губернии. Наконец, Бестужевы были профессиональными моряками, и поэтому Байкал напоминал им Балтийское море, а допотопные суда, которые плавали по нему, — их былые корабли. Декабристам хорошо были понятны также дела и заботы местных доморощенных моряков и корабелов.
Знакомясь с Посольском, его окрестностями и местными жителями, братья Бестужевы часто ловили себя на мысли, что временное их пристанище не столь дикое, как им прежде казалось, и, если вместо Селенгинска им будет повелено жить здесь, на берегу Байкала, они не станут особенно роптать на судьбу.
Их поддерживал и Александр Иванович Орлов, ставший невольным спутником перемещения последней партии декабристов из Петровского Завода до Байкала. Он слыл одним из культурнейших представителей забайкальской интеллигенции, был известен как издатель рукописных журналов «Кяхтинский литературный листок», «Кяхтинская стрекоза» и «Метляк». Несколько лет тому назад Орлов закончил Московскую медико-хирургическую академию и был назначен врачом в Кяхту, затем служил в Верхиеудинске. Отправляясь в Иркутск за новым местом своего назначения, он решил задержаться в Посольске и скрасить одиночество братьев Бестужевых.
Однако дни в ожидании разрешения все шли и шли, а важной депеши из Петербурга не поступало. Между тем А. И. Орлову уже необходимо было явиться в Иркутск. 29 августа 1839 года он простился с Бестужевыми, и буквально в тот момент, когда судно уже было готово к отплытию, в Посольск пришло наконец долгожданное разрешение следовать на поселение в Селенгинск. Простившись с гостеприимным семейством крестьянина Кыштымова, братья-декабристы тотчас покинули тихое старинное село на берегу Байкала.
Надо думать, что связь Бестужевых с Кыштымовыми на этом не оборвалась. Часто проезжая Посольск по дороге в Иркутск и обратно, Николай Александрович не мог миновать свое временное пристанище в августе 1839 года, стоявшее на половине трудного и дальнего пути между Прибайкальем и Забайкальем, и находил в семействе байкальского помора отдых и приятную беседу. Род Кыштымовых в Посольске живет до сих пор, а до недавнего времени сохранялся и его обширный дом, полностью соответствовавший описаниям Бестужевых. Иван Кыштымов за свою связь с декабристами пользовался большим уважением у кяхтинских купцов и местных чиновников. По крайней мере, когда купец М. Н. Игумнов начал строительство сухопутной почтовой дороги от Байкала до Кяхты, лучшего подрядчика не нашлось. Крестьянин Кыштымов с сыновьями получил выгодный заказ на рубку просеки за 250 рублей с версты, что обеспечило семейству (как и другим нанятым односельчанам) безбедное существование на многие годы.
Наконец, 1 сентября 1839 года дорога в последний раз вбежала на горный перевал, и оттуда братья Бестужевы увидели панораму далекого города Селенгинска, окруженного со всех сторон лесистыми хребтами и рекой Селенгой с ее сине-коричневыми разливами и изумрудно-зелеными островами, серебристой змеей вьющейся в разных направлениях.
Николай Александрович остановил лошадей и долго любовался столь неожиданно открывшейся картиной. Так вот он, загадочный Селенгинск, о котором так много говорили не только забайкальцы, но и петербургские знакомые и родные. Привыкший к болотистым равнинам родной Псковщины, проехавший всю Сибирь через густые дремучие леса, он никак не мог согласиться с утверждениями бывалых людей, что существуют совершенно голые и высокие горы. Горы, горы и еще горы, скалы, утесы: семь хребтов видны друг за другом!
Бестужев усмехнулся, вспомнив те представления о Забайкалье и Селенгинске, которые издавна жили в их семье из-за рассказов дяди Василия Софроновича Бестужева, некогда служившего в Нерчинском гарнизоне. Вышедший в отставку, он проделал долгий путь от берегов Нерчи до Петербурга пешком. Дядя утверждал, что Забайкалье представляет собой край сплошных каторжных тюрем и рудников, что везде по дорогам ему приходилось брести по берлогам диких зверей, окруженным полчищами голодных волков и медведей, и нередко по такой чаще, что кожа на всем теле, обхлестываемая сучьями деревьев, должна была нарастать не менее двух раз в месяц. Для вящей убедительности своего рассказа Василий Софронович демонстрировал изодранную в клочья одежду и иссеченное тело. А родная сестра Елена Александровна, наслушавшись рассказов каких-то «очевидцев», еще совсем недавно отговаривала братьев от поселения в Селенгинске. По полученным ею сведениям, жители этого далекого забайкальского городка «тонут по колено в грязи и посреди лета отмораживают себе носы».
Но легенды легендами, а Николая Александровича еще в Петровском каземате очень занимали рассказы изредка наезжавших селенгинских жителей об истории этого городишка. История во многом героическая и печальная. Еще в 1665 году служилые люди срубили на правобережье Селенги деревянную крепость, надолго ставшую оплотом на восточных окраинах Российского государства. У ее стен в конце XVII столетия кипели кровопролитные сражения между горсткой казаков и многочисленными ордами войск маньчжурских и монгольских феодалов. А сколько ярких имен славных сынов отчизны связано с Селенгинском! Гетман Украины Д. И. Многогрешный, опальные стрельцы царицы Софьи и бунтари Степана Разина, героический защитник Албазинского острога Ф. А. Бейтон, сам «арап Петра Великого»— Абрам Ганнибал, российские послы Ф. А. Головин и С. В. Рагузипский. Здесь же томился в темных подвалах сын кабинет-министра А. П. Волынского Петр. Где-то здесь истлевают кости члена императорской фамилии С. Г Лопухина — генерал-лейтенанта, вице-адмирала Российского флота. Много лет прожила с ним в Селенгинске и жена с отрезанным языком — некогда блиставшая при дворе Наталья Лопухина. Эти фа мил ни особенно дороги братьям-декабристам, поскольку и невестка их предка канцлера Бестужева также была сослана с Лопухиными в сибирскую ссылку за попытку государственного переворота… Видать, не угас в Бестужевых бунтарский дух: теперь пришла и их очередь.
Поделиться книгой: