Бессмысленная маска

Круглые и ромбовидные блестящие пластины чередовались по обеим сторонам коридора. Через неравномерные промежутки были расположены закрытые или открытые ирисовые диафрагмы. Свет внутри корабля был белым; Рамстан шел, не отбрасывая тени. Отблеск света на круге справа от него потускнел, а потом превратился в мозаику отдельных изображений главных рабочих отсеков корабля. Восемь секторов, разделенных тонкими черными линиями, составляли круг и передавали изображение трех отсеков мостика, поста главного инженера, командного орудийного поста, двух лабораторий и кабинета начальника медицинской службы.

— Отставить В-1, — произнес Рамстан, и мозаика погасла во вспышке света.

Раздался пронзительный свист. В ромбе на правой переборке появилось лицо лейтенант-коммодора Тенно.

— Приказаний нет, — прорычал Рамстан. — Отставить А-1.

Тенно исчез в ярком отблеске. В этом было одно из неудобств замены металла и пластика протоплазмой, кабелей — нервами, компьютеров — мозгами. Как собака, что виляет хвостом и ластится, выражая любовь и радость по поводу возвращения хозяина домой, так и «Аль-Бураг» был без меры рад видеть Рамстана после долгого (десятичасового) отсутствия.

Главный биоинженер, доктор Индра, работал над тем, как заставить «Аль-Бураг» вести себя более сдержанно. По крайней мере, доктор думал над этой проблемой. Или должен был думать. Рамстан наблюдал, как Индра сидит на полу, скрестив ноги, и не двигается, даже глаза не моргают, тощая рука протянута к переборке и прижимает к сенсорной пластине ментоскоп.

Рамстан шагнул из коридора в проход-подъемник.

В конце подъемника был проем, который, когда Рамстан приблизился к нему, стал люком в полу. Из люка появился серый диск. Рамстан встал на него, произнес:

— Один-три. С-с, — и подождал. В переборке открылась диафрагма, и диск нырнул в нее, неся Рамстана так плавно, что он едва чувствовал движение. Стены образовывали нечто вроде круглой шахты, диск поднимался в ней, и телесного цвета переборки поблескивали, а затем диск остановился с легким скрипом. Шахта над головой изогнулась, переборка позади повернулась, а остальная часть шахтного ствола превратилась в коридор.

Рамстан сошел с диска, прошел три шага туда, где шахта опять загибалась вниз, и стал ждать. Три секунды спустя переборка прямо перед ним разошлась в стороны, и он вошел в свою каюту. Это была маленькая комната, которая теперь, когда хозяин был дома, стала увеличиваться в размерах. Комната была полусферической формы, и единственной видимой мебелью в ней был стол, на котором стоял электронный микроскоп. На полу не было ничего, кроме молитвенного коврика в три квадратных метра, лежащего у переборки, в которой виднелась диафрагма. Шерстяной коврик, как предписывали каноны секты аль-Хизра, был темно-зеленого цвета, за исключением красной стрелки, вытканной на одном из углов. Это была кибла — знак, который должен указывать в сторону Мекки, когда верующий преклоняет колени на коврике. Здесь, конечно, не было никакой возможности определить, где находится Мекка. Это не имело значения для Рамстана. Он не молился с тех пор, как умер его отец. Он не знал, почему не оставил коврик на Земле, и даже не задавался таким вопросом — «почему?». Большую часть времени он просто не замечал этот коврик. И теперь, когда Рамстан посмотрел на него пристально, ему почудилось, что тот шевелится.

Одно из поверий секты гласило, что молитвенные коврики, будучи скатаны, раскатываются сами при приближении аль-Хизра Зеленого. А если не скатаны, то шевелят краями в знак его прихода.

Рамстан огляделся. «Я стал слишком нервным, — сказал он сам себе. — Этак мне и сам аль-Хизр привидится!»

Стены в комнате раньше были голыми и чуть мерцали желтым.

Теперь на них проявились фрески — воспроизведенные панелями корабля картины, нарисованные самим Рамстаном. По большей части это были геометрические абстракции, но на одной вполне убедительный Святой Георгий убивал дракона, а на другой Аладдин в ошеломлении созерцал появление джинна из лампы. Это были две самых недавних его работы. Он долго не мог преодолеть своих ранних предубеждений против изображения на картинах живых существ.

Хотя Рамстан и отказался от веры своих предков, он по-прежнему не ел свинины, избегал собак как нечистых животных и в туалете подтирался непременно левой рукой. Однако же запрет на алкоголь он сумел превозмочь.

Рамстан остановился перед Святым Георгием с драконом и произнес кодовую фразу. Переборка открылась, как будто дракон вдруг невероятно широко распахнул глаз. Внутри был большой шар, открытый с одного бока. Его содержимым были две пластиковые коробки, одна побольше, другая поменьше. Внутри меньшей хранились секретные записи в виде маленьких шариков, каждый в своей ячейке. В большей — то, из-за чего он приказал «Аль-Бурагу» так спешно оставить Толт и по которой толтийский корабль был теперь здесь.

Рамстан постоял, борясь с желанием открыть коробку и посмотреть на ее содержимое. Он вздохнул, чуть пожал плечами и скомандовал переборке закрыться. Он похлопал по стене, и она задрожала. «Аль-Бураг» наблюдал за ним и воспринял похлопывание как ласку со стороны хозяина. Где-то в темном отсеке корабля, где парил искусственный мозг, со временем появился узел нервных связей, не предусмотренный конструкторами. К контуру «повиновение» присоединились еще и «нежные чувства».

Рамстан повернулся и произнес другое кодовое слово.

Видеопластина в переборке напротив увеличилась до размеров экрана, и на нем стала прокручиваться запись того, что происходило в каюте с тех пор, как он вышел отсюда. Он просматривал запись, думая о других вещах: о тенолт, о Бранвен Дэвис, о бесплотном голосе в таверне.

Вдруг Рамстан резко вдохнул — звук был подобен скрежету клинка о точильный камень.

— Погоди! — закричал он. Запись продолжала прокручиваться. Он сказал: — Остановить! — и кадр замер. В одном углу его высветились цифры «10: 31 ST»: время съемки.

Рамстан тяжело вздохнул и произнес:

— Прокрутить назад, — а потом опять: — Остановить.

На экране была пустая каюта. Затем неожиданно в ней появилась фигура. Она не вошла через диафрагму; она попросту вынырнула ниоткуда, словно материализовавшийся призрак.

Неизвестный стоял спиной к Рамстану и смотрел на фреску со Святым Георгием и драконом. Голова его была скрыта зеленым капюшоном, а тело — зеленым плащом. Морщинистые руки были сплошь в узловатых синих венах и темных родимых пятнах.

Рамстан снова застонал. Он уже видел однажды такой плащ с капюшоном и такие руки. Давно, на Земле.

По команде Рамстана запись снова начала крутиться вперед.

Неизвестный смотрел на фреску три минуты, потом обернулся. Рамстан смотрел в лицо, которое не мог разглядеть отчетливо, потому что оно скрывалось в тени надвинутого капюшона. Но он узнал это лицо. Оно было древним, дряхлым, изборожденным морщинами и могло бы быть лицом очень старого мужчины или женщины.

Полускрытые тенью, глаза, казалось, смотрели прямо в глаза Рамстана.

Затем личность в зеленом исчезла.

— Аль-Хизр! — вскрикнул Рамстан.

ГЛАВА 3

Рамстан сидел за столом в своей каюте. Слабый пульсирующий свет лился сверху, снизу и со всех сторон, разгоняя все тени, кроме тех, что таились в мыслях Рамстана. Единственной его связью с внешним миром была аудиосвязь с главным мостиком, да и та односторонняя.

На столе под электронным микроскопом лежал яйцеобразный предмет. Для невооруженного глаза яйцо это было белым с едва заметным желтоватым оттенком. На ощупь оно было гладким. Глядя на экран и настраивая прибор, Рамстан словно находился в самолете, пикирующем на огромного белого слона с очень морщинистой шкурой.

Складчатая поверхность увеличивалась, края яйца пропадали из виду. На ней появились крошечные фигурки, сначала их очертания были неясными, потом внезапно сделались отчетливыми. Поверхность была уставлена скульптурами, словно древний индийский храм.

Рамстан настроил прибор так, что в поле зрения оказались фигуры с левого от него конца предмета Здесь, поднимаясь над поверхностью колышущегося моря, виднелось множество форм: двенадцатищупальцевый спрут с костяным зазубренным гребнем; позади него — огромное рыбоподобное создание, его левиафанья пасть полна загнутых зубов и разинута в попытке заглотить безрассудного моллюска, движущегося вперед посредством одновременно водомета и паруса; гигантская амеба словно бы пульсирует, ее ложноножки тянутся окружить и переварить акулоподобное создание; акулья пасть была готова захлопнуться за толстой губастой рыбой, зажавшей в челюстях пучеглазое существо, наполовину омара, наполовину коническую раковину; клешни гибрида в смертельной агонии тянутся к угреподобному созданию с попугайским хвостом; выводок существ, похожих на ожившие цветы, спасается на отмели; проплывает стая гребенчатых рыб, могущих плавать по морю или ползать, как калеки, по песчаному берегу, два гребнистых ползуна уже пробираются через берег к зарослям прибрежных растений.

Рамстан еще подстроил прибор, и поверхность моря стала полупрозрачной. Казалось, далеко в глубине — хотя расстояние могло быть иллюзией — собралось множество существ разнообразной формы. Они ползали в иле по океанскому дну, поедали части разорванных тел, оставшиеся от всепожирания, происходящего наверху, поедали падаль и друг друга, умирали, были пожираемы сами, а в это время отцы и матери откладывали и оплодотворяли яйца, из яиц выводилась молодь и разбегалась во все стороны, чтобы спастись от хищников, многие из которых были их же собственными родителями.

Сквозь ил смутно проступали и исчезали очертания древнего затонувшего города, разрушенный зиккурат, на вершине его — алтарь и накренившийся идол, колонна, разбитая арка, под ней — перевернувшаяся трирема, изъеденная моллюсками, прицепившимися к корпусу, тень огромного и страшного создания с горящими глазами, промелькнувшая в проломе, гранитная голова массивной статуи, по самый рот занесенной тиной пополам с костями и раковинами, но длинный крючковатый нос и свирепый взгляд выражают высокомерие и неуязвимость, адресуясь к безразличному существу с сотней тощих ножек и клювом как у стервятника.

Еще один поворот регулятора. Что там, под тиной? Рамстан не смог определить. Что-то скалящееся, похожее на летучую мышь.

Он повернул регулятор обратно и повел окуляром прочь от берега, в сторону джунглей. Здесь обитало странное создание, которое, казалось, вытянулось на несколько миль и которое в действительности было процессией зверей и птиц; они последовательно появлялись, прогрессировали и регрессировали, происходя от первого существа, полностью приспособившегося к жизни на суше. Здесь было множество жизней, образовывавших единую жизнь; ее проявления возникали друг за другом, вырастая одно из другого, ветвясь, расцветая; порою какой-либо род вновь пытался вернуться в море; и все это был единый многотелый, многоногий, многорукий, многоголовый поток плоти.

Рамстан протянул было руку, чтобы немного повернуть яйцо, но не коснулся пальцами, словно испугавшись, что оно обожжет его или вцепится в его плоть и втянет его в себя. После секундного колебания он все-таки коснулся яйца, и оно, как всегда, было прохладным и гладким. Но он ощущал корчи жизни, внезапность и рыхлость смерти, покалывание крошечных искорок ужаса, боли, смеха, счастья, торжества и отчаяния.

Так он сидел, поворачивая яйцо, настраивая микроскоп, и созерцал скульптуры, навивая неспешную спираль.

Здесь был город, гордый, с высокими стенами, почти уничтоженный варварами с гор, ордой, что много десятилетий скиталась по пустыне и теперь жаждала молока и меда, золота и самоцветов, роскоши и безделушек, женщин и скота.

Здесь был другой город, уничтоженный одним только временем. Не выпадали дожди, земля иссохла, люди умерли или ушли искать места с влажной, черной и жирной почвой и с облачными, щедрыми на влагу небесами. Шакалоподобные звери пересекали широкие, занесенные песком улицы, где некогда маршировали, влача пленников за колесницами, нагруженными добычей, победоносные армии, а горожане выкрикивали приветствия, и оркестр играл громкий победный марш. Теперь только ветер перекатывал песок по пустым пыльным залам, только ухала сова, да змея шипела здесь. А далеко-далеко потомки беженцев гнали стада через бескрайние степи, направляясь к дальней земле высокостенных городов, широких рек и легкой поживы.

И были здесь ракеты, приготовившиеся к первому полету на другую планету с экипажем на борту; вокруг них работали фигурки в шлемах.

И был здесь первый космический корабль, а поодаль от него — схватка исследователей с туземцами.

И была здесь скульптура, которая повергала Рамстана в замешательство первых три раза, когда он изучал ее. Теперь он понял, что она составлена из символических фигур, представляющих Вселенную — любую вселенную, — находящуюся в процессе коллапса; каждый кусочек материи, от гигантских красных звезд до свободного водорода, стремился назад, к изначальной точке. Поодаль от этой была другая, легко интерпретируемая фигура: взрыв одиночной гигантской звезды. Дальше — рождение звезды Дальше — рождение планеты. Еще дальше — густое море, колыбель жизни.

А здесь, и тут, и там попадались фигуры, при виде которых Рамстана пробирала холодная дрожь. Посреди картин жизни и смерти вселенных часто встречался крошечный яйцеобразный предмет. И рядом с ним всегда присутствовали три фигуры в капюшонах.

Рамстан понимал — или думал, что понимает — значение этих вездесущих фигур, но не мог в такое поверить.

Река рождения, смерти и возрождения по спирали опоясывала яйцо. Но в одном месте часть поверхности была чистой. Быть может, скульпторам не хватило всей жизни, чтобы завершить работу? Или они намеренно оставили ее незавершенной? И если так, то почему?

Глайфа могла бы сказать ему, но она молчала, и это продолжалось уже довольно много времени.

Рамстан вынул глайфу из встроенного в переборку сейфа и легко перенес ее на стол, поскольку антигравитационные модули на ее краях уменьшали ее вес с пятисот килограмм до пяти грамм, и попросил поговорить с ним. Но голос молчал.

Безмолвствовала ли глайфа потому, что хотела, чтобы он сам изучил тысячи скульптур и понял то, что глайфа могла бы легко сказать, но во что он поверил бы, только постигнув это сам? Или она была занята своими собственными мыслями — или что там происходило под этой непроницаемой оболочкой?

Хотя глайфа никогда не намекала на это, Рамстан чувствовал, что в яйце скрывается мир, так же густо населенный, как дюжина планет, вместе взятых. Внутри этого белого вместилища происходило бурление, брожение. Порою ему представлялось гнездо, битком набитое извивающимися и шипящими змеями, порою — множество ангелов на кончике иглы, а порою — змеи с ангельскими крылышками.

Много раз он воображал крошечное солнце, висящее в центре полого яйца. Оно сияло глубоко под округлой поверхностью, таящей бесконечное множество живых скульптур, намного более притягательных и интересных, чем те, что на поверхности. А между них бродит крошечный старичок, создатель мира-в-яйце, сам себя сославший в ссылку, сам себя заключивший в тюрьму, скиталец и одиночка.

Почему ему виделся там именно старичок, почему не старушка или не представитель негуманоидной расы — самец, самка, гермафродит, или кто там еще?

Рамстан полагал, что знает причину. Взрослый склонен использовать мысленные образы, усвоенные в детстве. Он получил воспитание и образование в мусульманской секте, достаточно ортодоксальной, за исключением того, что в центре ее верований находился загадочный аль-Хизр Зеленый, о котором говорилось, без упоминания имени, в восемнадцатой суре Корана.

Но аль-Хизр был персонажем арабского фольклора задолго до того, как Мухаммед стал Голосом Аллаха. Ученые полагали, что это на самом деле был Илия, иудейский пророк. И вправду, о них рассказывали множество сходных историй, и очень часто они отождествлялись друг с другом в сознании людей. Однако в конце двадцатого века ученые установили, что легенды об аль-Хизре были известны еще до того, как Илия родился.

Рамстан не знал, что истинно в историях о Зеленом, да это его и не волновало. Ребенком он верил, что воистину существовал некто бессмертный, наделенный магической силой. Но повзрослев, он решил, что аль-Хизр был одним из легиона фольклорных персонажей, не более реальным, чем Мулла Насреддин, Пол Баньян или Синдбад Мореход. Рамстан также осознал, что хизриты присоединили к легендам об аль-Хизре многие элементы из сказаний о другой загадочной личности мусульманских легенд, Локмане.

Но хотя разум Рамстана и отказывался верить легендам, его эмоции, то, что в нем осталось от детских лет, готовы были вызвать образ Зеленого, если их побудят к этому соответствующие стимулы. Внутри его, так же как, согласно причудам воображения, внутри яйца, странствовал по львиножелтым, населенным львами пустыням старец — старец из Мельхиседека, бывший до Мухаммеда, до Каабы, до Мекки — современник Измаила, который был «как дикий осел среди людей», когда тот стал уже дряхлым прапрапрадедом, бормочущим что-то об Ибрагиме и Хагаре, и любви своей юности, божественной Ашдар. Взрослый Рамстан расценивал аль-Хизра как миф, символическую фигуру, или как архетип, живущий только в мечтах.

Но была одна встреча — если она была, — приводящая в недоумение и беспокойство, встреча, которую он не мог забыть.

Он был третьекурсником космической академии в Сириус-Пойнт, Австралийский округ, и стал к тому времени питчером-звездой. В тот день на девятом иннинге в матче против команды Токийского университета счет был 6. 6, и он уже выбил двух человек. Следующим был Джимми Икеда, лучший бэттер токийцев. Дашонин Смит уже выбыл вторым. И вот когда Рамстан уже примеривался, чтобы послать первый мяч в Икеду, его остановили. Посыльный передал ему приказ немедленно явиться в кабинет командира академии.

Рамстан был в бешенстве, но потом испугался. Еще несколько минут назад командир сидел в первом ряду секции, зарезервированной для высших офицеров. Теперь его там не было. И что настолько серьезное могло случиться, чтобы заставить его остановить игру в такой момент?

Рамстан мог подумать только об одном. Он не мог вымолвить ни слова, когда, как был, в спортивной форме, ворвался в кабинет командира.

— Ваш отец умер, — сказал командир. Через минуту на экране связи появилось печальное лицо матери Рамстана, она заплакала и сказала, что причиной смерти отца был сердечный приступ. Отца хотели доставить в госпиталь, который находился всего в полукилометре вниз по коридору здания-города. Но отец настоял, чтобы его отвезли домой, и сейчас он лежал в своей постели.

Полчаса спустя Рамстан уже был в шаттле, летящем в Новый Вавилон. Восемьдесят минут спустя после посадки в шаттл он уже был на двадцатом этаже, где размещался университет и квартиры преподавателей.

Открывая дверь в квартиру родителей, он обнаружил, что ему мешает войти некто, собравшийся выйти Этот некто был — или была — высокого роста, лишь на полголовы ниже Рамстана. Под зеленым капюшоном скрывалось старческое лицо, все в глубоких морщинах, губ не было, словно незнакомец сжевал их в какие-то давние тяжкие времена. Нос был длинным и острым, словно заточенным на беспощадном точиле. На костлявом подбородке торчали несколько длинных волосков. Под нависшими бровями были очень широко посажены необычайно большие глаза, цвет которых в тени капюшона невозможно было определить. Тело и ноги скрывались под широкой зеленой мантией, из-под которой торчали морщинистые пятнистые ступни в сандалиях. Одна рука прижимала к боку очень большую черную книгу, старинный печатный фолиант, коллекционный предмет. Рука закрывала часть надписи на обложке — крупный арабский шрифт.

В любое другое время Рамстан непременно бы обратил все свое внимание на древнюю персону и его — или ее — старомодное одеяние. Но сейчас, подождав, пока незнакомец выйдет, он поспешил в квартиру, где толпились родственники и друзья.

Они читали суру «Ясин», пока он проталкивался в спальню, где на подушке покоилось все еще не закрытое сухощавое орлиное лицо отца.

«Когда Мы послали к ним двоих, и они отвергли обоих, Мы послали еще и третьего, и они сказали: „Мы посланы к вам“.

Они же ответили: „Вы смертные, как и мы. Милосердный не посылал ничего. Вы лжете“».

После похорон Рамстан спросил у матери:

— Кто был тот старик, который вышел, когда я входил?

К тому времени он решил, что незнакомец был мужчиной.

— Какой старик?

— Он выглядел так, словно жил сто лет назад. Он был одет в зеленую мантию с капюшоном и нес в одной руке огромную черную книгу.

— Я не видела его, — сказала мать. — Но столько людей пришло оплакать твоего отца. Должно быть, это был его друг.

Вдруг она задохнулась, прижала руку к губам, глаза ее расширились:

— Старик в зеленых одеждах и с черной книгой под мышкой! Аль-Хизр!

— Не говори глупостей.

— Он приходил, чтобы вписать имя твоего отца в свою книгу!

— Чепуха!

Рамстан сразу же должен был уехать, чтобы успеть на шаттл, летящий в Сириус-Пойнт. Но следующим вечером ему позвонила мать.

— Сын, я расспрашивала всех, кто был там, когда умирал твой отец, и никто не видел старика в зеленом с большой черной книгой. Ты был единственным, кто видел его! Теперь ты веришь, что это был алъ-Хизр? И раз уж только ты видел его, должно быть, это знак! Я надеюсь, к добру!

— Это знак того, что ты надеешься на мое возвращение к вере.

— Но если ты был единственным, кто видел его! — всхлипнула она.

— Это было из-за моего горя. Когда умирает отец, сын снова становится ребенком, хотя бы на некоторое время.

— Нет, это был аль-Хизр! Подумай об этом, Худ. Твоя вера не умерла до сих пор! Аллах дает тебе еще один шанс!

Рамстан никогда не рассказывал своим родителям, как в двенадцать лет, внезапно проснувшись, он увидел старика — этого же самого? — склонившегося над ним. Старик был, конечно же, остатком галлюцинации, вызванной повышенной температурой. И теперь, когда он был подавлен скорбью по отцу, где-то в его мозгу сработал переключатель, и старик из бредового видения снова явился перед ним. Вот и все, что было. Естественно, Рамстан не собирался ни о чем рассказывать в академии. Если начальство услышит об этом, оно может заподозрить у него неустойчивость психики. И если даже он пройдет через повторную мясорубку психотестов и по-прежнему с хорошими баллами, ему не видать даже места матроса на алараф-корабле, не говоря уже об офицерском чине.

В то время первый алараф-корабль не был еще даже построен, но все знали, что он строится и что еще больше планируется построить. Рамстан твердо решил стать офицером на одном из них, а потом, в один прекрасный день — и капитаном.

Он достиг того, чего хотел, а потом, по сути, отказался от завоеванного.

— Стоило ли оно того? — спросил Рамстан вслух, хотя, для того чтобы быть услышанным, не нужно было говорить.

Ответа не последовало.

— Говори, будь ты проклято? — закричал он, ударил по яйцу кулаком и вскрикнул от боли. Яйцо было таким же твердым и неподатливым, как сама Смерть. Он услышал смешок — или ему почудилось? Или это он сам смеялся над собой? Говорил ли он сам с собой? Он не считал так, когда глайфа говорила — или когда он полагал, что она говорит. Но когда она молчала, он сомневался, говорил ли он с нею или с самим собой.

Когда человек думает, что может страдать раздвоением личности, и этот человек несет ответственность за жизни четырехсот мужчин и женщин, он должен сложить с себя командование и поручить себя заботам главного медика. Но если Рамстан сделает это, он не сможет больше утаивать глайфу. Нет, такого он не желал. Он не мог позволить Бенагуру принять командование. Бенагур мог обыскать каюту экс-капитана и обнаружить глайфу. Но, возможно, Бенагур, как Рамстан, помалкивал бы, зная, что, если остальные прослышат о ней, они спрячут ее или начнут ее исследовать. И потом, Бенагур может отказаться от обладания глайфой — или же откажется она.

От яйца исходило молчание, оно струилось вдоль потолка, палубы и переборок, сжимаясь, как придонные воды вокруг батисферы. — Я говорю!

Рамстан вздрогнул, его сердце билось так, словно это по нему ударили кулаком.

Когда глайфа заговорила с ним, пока он уносил ее из толтийского храма, она говорила голосом его отца. Теперь Рамстан слышал голос матери. И, как и голос отца, он говорил на семейном ново-вавилонском языке, изначально основывавшемся на креольско-арабском, хотя в конце концов в его словаре половина слов оказалась заимствованной из китайского и терранского.

Рамстан сказал:

— Прошло время… много времени… с тех пор, как ты говорила.