Помоги проекту - поделись книгой:
Александр Исбах
НА ДОРОГАХ ЕВРОПЫ
АЛЕКСАНДР ИСБАХ
Александр Абрамович Исбах родился в 1904 году. С 1921 года учился в МГУ, работал в печати (РОСТА, газ. «Рабочая Москва») и в комсомоле. Служил в Красной Армии. Ей посвящена первая книга А. Исбаха «С винтовкой и книгой». После армии работал в московских газетах и журналах, был членом редколлегии журналов «Октябрь», «Знамя», «Красноармеец», «Советский воин». Кончил Институт Красной профессуры и преподавал в ряде московских вузов (сейчас преподает в Литературном институте им. Горького). Член КПСС с 1926 года, член Союза писателей со дня его основания.
А. Исбах участвовал в освободительном походе в Западную Белоруссию, в войне с белофиннами, в Великой Отечественной войне. Награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны, Красной Звезды и медалями.
Основные темы творчества А. Исбаха — Советская Армия, комсомол, интернациональная солидарность трудящихся. Последние книги А. Исбаха: «Повести и рассказы», «Золотые кувшинки», «Лицом к огню», «Путешествие в юность», «Знамя», «Люди переднего края», «Большевик, писатель, комиссар» (о Д. Фурманове), «Они боролись за Францию», «Луи Арагон».
В сборник «На дорогах Европы» вошли рассказы о встречах на разных меридианах во время поездок автора по странам Европы. О простых людях зарубежных стран, о друзьях и противниках написана эта книга.
Мой друг Фернандо
Когда моему сыну Митяю исполнилось пять лет, я купил ему Петрушку. Это была уморительная кукла в голубом платье, усыпанном большими фиолетовыми звездами. Вид у Петрушки был удивительно осмысленный и привлекательный.
Простецкое, широкое лицо, жесткий черный чубик на лбу и в глазах лукавинка. Руки короткопалые. Когда я с помощью своих трех пальцев заставлял Петрушку кланяться, жестикулировать и разыгрывать целые представления, мой маленький Митяй приходил в восторг и долго не мог успокоиться.
Наш домашний кукольный театр постепенно пополнялся. Мы сами сочиняли программы, писали для него детские пьесы. В спектаклях принимали участие и другие персонажи: лиса, поросенок, медведь.
Но главную роль неизменно играл простоватый и хитрый Петрушка. Когда я уезжал на фронт, сыну исполнилось девять лет. Он был учеником третьего класса, и в его маленькой жизни книги постепенно занимали место игрушек.
Но Петрушку он по-прежнему любил. Петрушка, немного потрепанный и облинявший, жил, ввиду особого моего расположения к нему, в кабинете, на почетном месте, рядом с охотничьим ружьем и старой ржавой рапирой.
— Папа, — сдержанно и очень серьезно сказал Митяй, прощаясь со мной, — знаешь что? Если ты не можешь взять на войну меня, то возьми с собой Петрушку. Пусть он тебя охраняет, я ему скажу. А потом вы мне будете вместе писать письма с фронта. Ладно?
Предложение Митяя мне понравилось, и я взял Петрушку с собой на фронт. Он поместился в широком кармане моей походной шинели, в небольшой металлической коробке, и сопровождал меня во всех фронтовых странствиях. Когда я писал сыну письма, Петрушка сидел передо мной на снарядном ящике и, как всегда, лукаво поглядывал на меня.
…Батальон, с которым мне пришлось участвовать в одной боевой операции, тоже полюбил Петрушку.
В один из спокойных вечеров, какие порой выпадают на фронте, мы с Петрушкой разыграли в землянке маленькую сценку. Петрушка изображал фашиста, сначала нагло рвущегося к Москве, а потом попадающего в плен. Зрители громко смеялись, били в ладоши. Петрушка раскланивался направо и налево, как настоящий артист.
В последние апрельские дни сорок пятого года, продвигаясь к центру Берлина, мы остановились неподалеку от реки Шпрее. Командный пункт дивизии разместился на станции неглубокой берлинской подземки. Из некоторых домов, расположенных на другом берегу реки, фашисты еще вели огонь.
Но мы шаг за шагом продвигались вперед.
В конце Франкфуртской улицы, на перекрестке, стояла регулировщица нашей дивизии Галина Завидова, в защитной плащ-палатке, с сержантскими лычками на погонах.
Сотни людей, освобожденных нашими войсками из фашистских лагерей и застенков, подходили к ней и на всех языках мира спрашивали о своих путях-дорогах.
Немки с велосипедами и детскими колясками, военнопленные французы, цыгане… Всем этим людям комсомолка из города Рязани указывала нужное им направление.
В моей полевой сумке лежал последний номер дивизионной газеты, в котором о Галине Завидовой было сказано немало хороших слов. И я направился прямо к ней, чтобы передать газету.
К тому же меня заинтересовала группа темпераментных черноволосых людей, в лохмотьях, с самодельными галстуками на шее. Они тащили за собой изможденную лошадь, впряженную в какой-то старинный шарабан. Окружив девушку, перебивая друг друга, люди оживленно говорили, размахивали руками и часто повторяли: «Наполи… Наполи…»
Галина увидела меня и жестом попросила о помощи. Я с трудом установил, что это солдаты войск Бадо-льо, находившиеся в одном из лагерей под Берлином.
Почти все они из Южной Италии. Сейчас, раздобыв лошадь и этот фургон, собираются пробраться в Неаполь. Очень торопятся и спрашивают о кратчайшем пути.
Я тачал расспрашивать их о жизни в лагере, о дальнейших планах. О том, читали ли они Данте и Пиранделло (нелепый и почти для всех корреспондентов обязательный вопрос, помогающий выяснить уровень культуры пленных). В это время неподалеку разорвался фаустпатрон, меня толкнуло в бок, и я упал на мостовую. Очнувшись, я увидел над собой сероглазое встревоженное лицо Галины. Она растерянно держала в руках моего Петрушку. Я вскочил на ноги. Ныла грудь, но никаких следов крови не было, хотя пола и карман шинели разорваны. Осколок, видно, был уже на излете.
Но Петрушка, милый мой Петрушка, был ранен в голову! Осколок, пройдя сквозь стенку металлической коробки, пробил его левую щеку и, пропоров густую, жесткую шевелюру Петрушки, ударился о заднюю стенку коробки. Здесь он и застрял, потеряв свою силу. Так Петрушка спас меня от ранения.
Но сам он несомненно был жив. Глаза его улыбались по-прежнему озорно, хотя продавленная щека придавала улыбке немного страдальческое выражение.
Рядом с Галиной стоял изможденный маленький итальянец с пунцовым шарфом на шее. Он удивленно, грустно и ласково смотрел на Петрушку своими огромными глазами-маслинами. Заметив, что я пришел в себя, итальянец оживился, ткнул себя в грудь, сказал:
— Паскуалини, Фернандо Паскуалини, — и затараторил так быстро, что я при своем весьма ограниченном знании итальянского языка сначала ничего не мог понять.
Мы отошли под прикрытие большого дома, и вскоре я уже сумел выяснить, что мой неожиданный собеседник до войны был уличным артистом — «кукольником», «петрушечником», что его ждет в Неаполе жена Анита. Ее зовут, как жену Гарибальди. О, вы знаете, кто такой Гарибальди?! Ждет сын, которого назвали Джузеппе. В честь Гарибальди!
Фернандо извлек из-под лохмотьев маленькую выцветшую карточку. И я увидел милое, доброе лицо совсем юной женщины с мальчиком на руках. Мадонна с младенцем. Когда Фернандо ушел на войну, Джузеппе исполнилось три года, у него был деревянный конь и сабля, он мечтал стать генералом, как Гарибальди. И еще ждут Фернандо на родине Пьеро, и Арлекин, и Коломбина, и Пиноккио. Если, конечно, жена не продала их в кукольный театр, чтобы прокормить Джузеппе. У Аниты замечательный голос — колокольчик, но очень короткие маленькие пальцы. Она говорила за ширмами голосами кукол, а управлять ими не могла.
Рассказывая, Фернандо очень волновался, спешил, его ждали друзья с лошадью и шарабаном. И все же из его возбужденной речи я понял, что он очень удивлен и обрадован встрече с русским Пьеро на улицах Берлина. Он расскажет об этом в Неаполе. И… не могу ли я ему подарить Петрушку? Он так и сказал: «Петруччио», «Пьетрюшка». Оказывается, он знал, как зовут Пьеро в России. Джузеппе будет смеяться, а Анита почувствует себя счастливой.
Он умоляюще смотрел на меня. Но ведь я обещал Митяю, что мы с Петрушкой вернемся с войны вместе. И я не мог отдать итальянцу раненого друга.
Конечно, объяснить все это Фернандо было трудно. Но мне показалось, что он кое-что понял из моих рязанско-неаполитанских слов.
Он грустно развел руками, погладил Петрушку по вспоротому жесткому чубику. Тут я вспомнил, что у меня в сумке есть снимок. Наш фронтовой фотограф в ходе спектакля снял меня вместе с Петрушкой на руке.
Эту фотокарточку я подарил Фернандо. Он признательно улыбнулся. Потом я вручил ему бутылку вина и пачку печенья «Красная Москва».
Лицо неаполитанца стало пунцовым, как его шарф.
— О, Алессандро! — воскликнул он. (Он уже откуда-то узнал мое имя и не называл меня, как раньше, «синьор колоннелё».) — О, Алессандро!..
Товарищи настойчиво звали его. Он крепко, с неожиданной силой пожал мне руку.
Дойдя до шарабана, он обернулся, помахал своими длинными худыми пальцами и крикнул:
— Ариведерчи! Наполи…
— До свиданья, — усмехнулся я, укладывая перевязанного Петрушку в коробку.
Прошло пятнадцать лет, и судьба привела меня в Неаполь.
Не буду говорить о красоте Неаполитанского залива. Она уже воспета художниками в тысячах полотен. И мне трудно прибавить что-нибудь к этому. Но все же мне кажется, что никто еще до конца не сумел передать ни в живописи, ни в музыке, ни в литературе ощущение, которое испытываешь, когда выйдешь ранним утром на берег залива и увидишь, как на горизонте море сливается с небом, а в далекой дали выступают из тумана очертания Везувия. Это ощущение, думается мне, находится за пределами наших пяти чувств. И я не в силах рассказать о нем словами. Лучше я продолжу свой рассказ о Фернандо.
В тот день мы долго бродили по Неаполю. Мы видели все, что показывают туристам: Неаполитанский собор, Площадь четырех дворцов, многочисленные статуи Аполлонов и Венер в музее и замечательные, никогда не умирающие творения мастеров античного мира.
И сразу же в стороне от главной улицы — узкие, маленькие улочки и тупики нищеты. На каждом углу лавчонки, где продают фрукты и рыбу, длинные связки бананов, ветки со свисающими лимонами, морские ракушки, «благоухающие» соленым с гнильцой ароматом.
Через каждые два дома — ниша, а в ней статуэтка Мадонны с младенцем.
Машинам здесь не проехать. И все-таки они проезжают с треском и грохотом, обдавая парами бензина и рискуя раздавить вас. Через улицу перекинуты веревки, на них сушится белье всевозможных расцветок. Из окон высовываются синьоры и синьорины, костлявые и дебелые, безобразно усатые и очаровательные, как мадонны. Певучая, чуть гортанная речь. Крики. Споры. Сплетни. Темпераментная оценка событий и новостей, не менее важных, чем те, что обсуждаются в кулуарах международных ассамблей.
А на мостовой играют сотни полураздетых бамбино — ребятишек — черноглазых, черноволосых, шумливых. Играют в те же детские игры, что и на бульварах Москвы или Парижа. Скакалки. Чехарда. Классы. «Палочка-выручалочка, выручи меня…»
Взрослые не обращают на них никакого внимания.
Стремительно проносится (кажется, прямо сквозь кучу детей) мотоцикл. Худенькая Джульетта с развевающимися смоляными кудрями обняла своего Ромео, гонящего машину вниз со стремительной скоростью, ухитряющегося каким-то чудом объезжать ребятишек, оборачиваться и целовать свою возлюбленную и напевать во весь голос знаменитую неаполитанскую серенаду. Серенада на мотоцикле!..
Увидев нас, ребятишки сбегаются со всего квартала. Они повисают на нас, оглушают звонкими голосами, требуют сольди.
— Испанец? — спрашивает меня дочерна загорелый крепыш, щеголяющий в немыслимо оранжевых трусах.
— Француз? Немец? Грек?.. Руссо? О, руссо!.. Копьейка.
Я даю ему значок с изображением голубя, копейку, гривенник. Но ему мало.
— Еще для младшего брата… Пикколо. Совсем пикколо. — Он показывает рукой, опуская ее почти до земли. Ему понравилась заколка моего галстука, он твердо решил выпросить и ее.
Раздав все значки и монеты, окруженные легионом ребят, мы сквозь сеть переулков выбираемся на какую-то площадь. И сразу останавливаемся.
Толпа неаполитанцев. Прямо на мостовой небольшой помост. На помосте ширма. Звонкий детский голос объявляет, что сейчас начнется представление кукольного театра, замечательного кукольного театра, лучшего театра в Неаполе, лучшего театра на всем побережье, лучшего театра в Италии.
Маленькие сорванцы сразу покидают нас и пробираются сквозь толпу в первые ряды.
Над ширмами показывается кукла — Пьеро! Он тащит на себе деревянную лошадь и большую жестяную саблю. Он собрал немного денег и купил подарок своему маленькому Джузеппе. Джузеппе хочет быть генералом, как Гарибальди.
Что-то в голосе Пьеро кажется мне знакомым. Зрители слушают с напряженным вниманием, заразительно смеются каждой шутке, смысл которой не всегда доходит до меня, хотя я пытаюсь переводить своим двум спутницам, инженерам московского завода.
Видимо, спектакль ставится не в первый раз, но интерес к нему у зрителей не иссякает.
Показывается Коломбина с маленьким Джузеппе. Малыш влезает на коня и машет саблей.
Но вот в мирный домашний уют Пьеро врываются злые силы: два солдата, один — в черной рубашке, похожий на Муссолини, другой — в коричневой, с гитлеровскими усиками. Они отбирают саблю у Джузеппе и ломают ее. Грубо хватают Пьеро и уводят. Куда? На войну!
Сценка очень прямолинейна, примитивна. Но я вижу слезы у итальянок. Я слышу, как кто-то сквозь зубы цедит:
— Porca madonna…
Пьеро не хочет воевать. Его бросают в тюрьму. Острый нос его просовывается сквозь решетку. Он поет. Мелодичные, издавна знакомые неаполитанские песни. О sole mio… Санта Лючия. Неожиданно Пьеро запевает «Бандьера Росса». Красное знамя.
Врываются те же два солдата-фашиста и избивают его…
Возмущение в толпе зрителей нарастает. Эти немолодые, видимо, много испытавшие итальянцы кажутся сущими детьми в своей непосредственности…
А действие обостряется.
В конце спектакля над ширмами внезапно появляется… Петрушка. Я замираю на полуслове. Мои спутницы с удивлением смотрят на меня.
Родной брат моего Петрушки смотрит на меня со сцены. Только он не в голубом платье, а в красной рубашке, с генеральскими погонами итальянского образца, со звездочкой на фуражке. Он хватает за шиворот фашистов, бросает их куда-то за ширму, освобождает Пьеро, обнимает его. Потом появляются Коломбина и маленький Джузеппе. Они берутся за руки и, немилосердно коверкая слова, поют по-русски:
В толпе происходит что-то невообразимое. Люди смеются, кричат: «Bravo! Bravissimo!» Целуются.
Маленький юркий мальчонка и смешная белокурая девчушка с косичками, в лиловом купальнике собирают сольди и лиры в соломенную шляпу. Ширмы исчезают. И я вижу на помосте… Фернандо!
Он благодарит публику. Обводит глазами толпу. И вдруг взгляд его встречается с моим. Фернандо долго, напряженно всматривается, потом соскакивает с помоста, врезается в толпу и бежит ко мне.
— Алессандро! — кричит он. — Колоннелё Алессандро! Здравствуй, Алессандро!
Все изумленно и радостно окружают нас. Многим кажется, что это продолжение спектакля. А Фернандо, постаревший и немного поседевший, обнимает меня и бормочет очень-очень быстро какие-то совсем уже непонятные мне слова.
Мы сидели в тесной комнате Фернандо, пили кисловатый кьянти и закусывали бананами. Бутылка лучшего кьянти стоит 300 лир, и я понимал, что для нищенского бюджета Фернандо это изрядный перерасход. Но он был хозяином и хотел угостить меня по всем правилам итальянского гостеприимства.
Рядом со мной сидели мои московские спутницы — инженеры. Им все это казалось (я им рассказывал о Фернандо) какой-то фантастической сказкой. Окна в комнате Фернандо не было. Застекленная дверь выходила прямо на улицу. Многочисленные зрители толпились перед домом, казалось, что все происходящее в комнате совершается в театре, на сцене.
Нас окружила вся семья Фернандо. За время, прошедшее со дня нашей встречи в Берлине, у синьоров Фернандо и Аниты Паскуалини появилось еще пятеро детей, кроме Джузеппе.
Дети чинно, с большим удовольствием ели бананы и сверлили нас веселыми любопытными глазами.
Фернандо представил нам свою жену Аниту — знакомую мне по карточке — миловидную, постаревшую и отяжелевшую мадонну. И детей. Три мальчика: Антонио, Луиджи и Пальмиро. Две девочки: Юлия и Лаура. Старший, Джузеппе, стройный, красивый юноша, уже принимающий участие в спектаклях отца, сидел в стороне рядом с тоненькой молчаливой девушкой, — видимо, своей возлюбленной.
Я оглядел комнату. Стол. Несколько соломенных стульев. Деревянная широкая кровать, на которой размещалась добрая половина семьи. Большой комод с ящиками для кукол. Сырые подтеки на стенах. На одной стене — Мадонна с младенцем. На другой — дешевенькая литография Гарибальди на коне, знакомое характерное лицо Антонио Грамши в большой шапке черных курчавых волос.
— Ну как, Фернандо, — спросил я, — Джузеппе еще не стал генералом?
Фернандо усмехнулся. Джузеппе густо покраснел и что-то шепнул своей подруге.
— Пока он играет в моем спектакле роль Петруччио. Тебе не обидно, Алессандро, что я одел твоего Петруччио в генеральскую форму? Я его сделал не совсем по твоей карточке. Но нашим неаполитанцам так больше нравится. Ты можешь это понять, Алессандро!
Он встал, подошел к комоду и вынул большой альбом. В альбоме карточка, на которой снят я с Петрушкой, и старая, выцветшая обертка печенья «Красная Москва» с изображением Кремля.
Я искоса посмотрел на моих спутниц. Глаза их подозрительно блестели.
— А как поживает Пьетрюшка? — спросил, улыбаясь, Фернандо. — Залечил ли он свои раны?
Мы долго говорили в тот вечер. Я рассказывал о Москве. Фернандо — о Неаполе.
Он очень удивился, что мои молодые спутницы — инженеры, делают автомобили и даже руководят цехами.
— Женщина — инженер. Ты понимаешь, Анита? Инженер… А у нас женщины ничего не понимают. Им дали право голоса, а они голосуют за католиков. Да. Наш Неаполь красив, и мы очень любим его. Но красота эта предназначена для тех, кто имеет хлеб. А Папа и Санта-Мадонна не дают хлеба. Его надо заработать тяжелым трудом. А работы тоже нет, ее дают предпочтительно католикам. Вот наш ближайший друг грузчик Сальваторе громко говорил обо всем этом. И его бросили в тюрьму, как Пьеро… Ты видел, Алессандро, весь мой спектакль?.. Да? Я еще покажу, как освобождают Сальваторе. Ты не думай, что я только детский кукольник, только забавник. Мои куклы тоже умеют говорить громко. Я еще создам изумительный спектакль!.. Но наш народ не любит грустить… И я хочу доставить ему немного веселья, радости. Ты это можешь понять, Алессандро?
Поделиться книгой: