Но пастор уже не слышал, только тело равнодушно дергалось при каждом ударе да глухо постукивала о створку двери безвольно откинутая голова. Орсо отшвырнул окровавленную скьявону и рухнул на ступеньку, тяжело дыша и все еще бессвязно что-то бормоча.
…Полковник оборвал смех, отирая пот со лба. Куда мне до вас, пастор. От вашего хохота сейчас должен сотрясаться ад. Правду говорят, что самый надежный тайник всегда на самом виду. Как настырно вы совали мне в руки ладанку, как пафосно толковали о Святой церкви! Вы знали, что этим лишь сильнее оттолкнете меня от своего подкупа. И плевать вы хотели на мои угрозы, когда я сам тыкал избавлением вам в грудь. Право, вы слишком изящно выставили меня олухом, чтобы я мог обидеться.
Поднявшись на ноги, Орсо вновь обратился к Пеппо:
— А знаете, Джузеппе, вы мне нравитесь. Я уважаю смелых людей. Однако оцените происходящее здраво: ни вам, ни Годелоту не будет покоя. Сегодня вы обошли меня, но настанет завтра. Бросьтесь сейчас со стены — и я примусь за ваших друзей. Я вытрясу из Годелота все, что он знает, до последнего слова. Я разыщу мальчугана, что носил для вас письма, наведаюсь снова к прелестной лавочнице. Я буду клевать по зерну, словно воробей, и все равно добьюсь своего. Вы же сами, будто малодушный дезертир, просто спрячетесь в земле, отдав своих близких мне на съедение. Да, вероятно, я могу опоздать. Но подумайте, сколько жизней будет без всякого толка сломано вашим упорством.
На сей раз Пеппо молчал около двух минут. Затем из темноты донесся прерывистый вздох.
— Черт бы вас подрал, полковник, — глухо проговорил подросток, — неужели этот поганый пергамент стоит таких жертв? — Голос его зазвучал устало. — Послушайте, я не скажу вам, где свиток. Все равно не скажу. Слишком много погибло людей, чтобы просто отдать вам его. Вы сами твердите, что свиток опасен и может причинить многие беды. Поэтому я сделаю все, чтобы вы не заполучили его. Но, полковник… Вы можете преследовать меня до самой смерти. Вы можете уничтожить Лотте. Да, мне больно это сознавать. Но я знаю его. Мы вместе встали на этот путь — вместе нам по нему и идти. Но… умоляю вас, не трогайте мальчика и лавочницу. Они ничего не знают, даже моего настоящего имени. Это девушка и ребенок, полковник. Должно же быть хоть что-то неприкосновенное. Даже для вас.
Орсо тоже долго не нарушал тишины. А потом проговорил медленно и взвешенно, будто ступал по шаткому мосту:
— Джузеппе. Все святое, что у меня было, давно похоронено в разных частях Европы. Но, допустим, кое-какие огрызки совести есть и у меня. Мы с вами уже около часа топчемся на месте. И, думаю, я знаю, как быть. Вы не хотите отдавать свиток? Хорошо. Как насчет того, чтобы продать его?
Пеппо усмехнулся:
— О, это совсем другое дело, полковник! Полагаю, вы даже дадите мне неплохую цену. А потом у меня будет целых полчаса, чтоб насладиться богатством, покуда ваши умельцы не пожалуют и не снесут мне голову. Хотя в шансе подохнуть состоятельным человеком есть своя прелесть.
Но кондотьер оставался серьезным:
— Вы неверно поняли меня, Джузеппе. Я не сулю вам денег. У меня есть для вас нечто более ценное.
— Не тяните, полковник, я умираю от любопытства! — тем же тоном откликнулся подросток.
Орсо сделал паузу.
— В обмен на находящуюся у вас ценность я предлагаю вам зрение.
В траттории мессера Ренато всегда хватало постояльцев, а потому вечерами почти все подслеповатые окошки мерцали дрожащими огоньками свечей. Только в одной каморке, занимаемой слепым оружейником, обычно царила темнота. Но в ту ночь и это окно было слабо озарено. У стола, на котором горела тощая свечка, сидел Алонсо.
У самого подсвечника лежало письмо, с таким трудом прочитанное им для Риччо. Хотя шотландец Годелот отчего-то называл его Пеппо. Теперь, перечитав письмо несколько раз, Алонсо уже знал его содержание:
Читая эти строки впервые, Алонсо почти ничего не понял. Но от этого странного письма отчетливо веяло тревогой. Однако Риччо вовсе не испугался. Он лишь надолго о чем-то задумался, а потом сказал:
— Сегодня вечером мне нужно будет уйти. Если я не вернусь к утру… Словом, если дня за два я не вернусь, ты, дружище, сделай вот что. Перебери все мои пожитки. Возьми себе, что захочешь: у меня есть кое-какие инструменты, которые можно продать, а вам с матушкой деньги пригодятся. Ты чего всхлипываешь? Я же не в могилу собрался. Просто, быть может, вернуться будет не с руки. Все деньги, какие найдешь, тоже забери.
И еще кое-что, самое главное. Под половицей у изножья койки есть свернутая рубашка. Не разворачивай ее ни в коем случае. Просто возьми как есть и сожги ко всем чертям в кухонном очаге, когда там огонь поярче. Пообещай, брат, что так все и сделаешь. — Голос Риччо чуть дрогнул. — Это важно. А мне больше некого об этом попросить, здесь нужен самый надежный человек. Да что ж ты снова в слезы, вот дурак!
Пеппо опустился на колено, неловко привлекая к себе ребенка, а Алонсо, забыв об извечной мальчишеской фанаберии, уткнулся другу в плечо и залился совсем не героическим детским плачем. Он ничего не знал о своем друге и, как все дети, вполне довольствовался настоящим днем. Но был не так уж мал, чтобы не знать: мир совсем не добр и легко забирает то, что подарил только вчера. А если взрослые говорят, что все отлично, это вовсе не означает правду. Отец тоже сказал, уходя, что непременно вернется, и мать уже полгода беззвучно плачет ночами. А сейчас и Риччо собрался уходить, тоже неся какую-то фальшиво-бодрую чушь…
…Алонсо вздохнул, снимая со свечи нагар. За окном колокола отбили половину двенадцатого ночи.
Ночь застыла вязким студнем, только где-то вдали слышался колокольный звон да одинокое уханье совы донеслось из развалин. А потом тьма выплюнула отрывистый голос:
— Катитесь к дьяволу, полковник. Он оценит ваши шутки.
Но Орсо вернулся к фонарю и снова поднял его.
— Я не завзятый шутник, Джузеппе. И сейчас я предлагаю вам сделку. Содержимое пасторской ладанки в обмен на зрение. И подумайте трижды, прежде чем послать меня к дьяволу повторно.
Пеппо молчал, только хриплое дыхание слышалось из темноты. А затем долетел бесцветный и нарочито-спокойный ответ:
— Ваша фамилия, оказывается, Христос. Я думал, он добрый.
Это показное бесстрастие не обмануло кондотьера. Он сделал шаг вперед:
— Речь не обо мне, Джузеппе. Артефакт, за который мы с вами так упорно торгуемся, обладает огромной силой. И сила эта способна как на страшное, разрушительное зло, так и на бесконечное благо. Все дело в том, как применить ее. Я знаю, я принес вам немало тревог. Но у меня нет никаких причин вас ненавидеть. Послушайте, проклятый малолетний упрямец, вы прячете за пазуху неказистый булыжник, из которого другой может сделать бриллиант…
— …или метательный снаряд, — огрызнулся Пеппо.
— Да! — рявкнул Орсо. — Но что вам за дело до чертова снаряда? Вам семнадцать лет! Вы мальчишка, не познавший и десятой доли земных радостей! Вы можете врать Мак-Рорку, себе и кому угодно еще, но не обманете меня! Я знаю, как сильно в эти годы хочется жить! Но вы же реалист! Вы знаете свое место и не позволяете себе бесплодных грез, не так ли? Так повзрослейте же, Джузеппе, хватит цепляться за химеры! Расстаньтесь с ненужным вам предметом и получите взамен все.
Вы умны и энергичны. Вы легко найдете работу, а через десяток лет сможете открыть свое собственное дело и забыть о деспотичных хозяевах. Женщины будут сами искать вашего внимания. Хотите — женитесь и заведите ватагу ребятишек, а хотите — меняйте веселых вдовушек и разбитных девок каждую неделю. Впрочем… Вы вольны и отказаться. И день за днем жить во мраке, зная, что все могло быть иначе. Медленно чахнуть в одиночестве и нищете, слыша, как вокруг вас стягивается кольцо моих ищеек. Конец все равно один. И в тот миг, когда вам к горлу приставят нож, вы вспомните, что таков был ваш выбор. Что вы сами швырнули свою жизнь в придорожную грязь, ведомый грошовыми отроческими принципами!
— Хватит! — Из темноты донесся рваный смех. — Полковник… вы так рьяно тычете гвоздем в мои раны. Вы действительно думаете, что они все еще болят? Да в них не тыкал лишь брезгливый. Поверьте, рубцы на них уже крепче подметок на ваших сапогах.
— Не лгите, — коротко отсек Орсо, — у вас дрожит голос.
— Залезайте на эту жердочку — задрожит и у вас, — парировал подросток.
Кондотьер сделал еще шаг вперед:
— Отчего ж нет? Если вы не хотите слезать — я взберусь к вам.
Прерывистое дыхание замерло, Орсо несколько раз шагнул, и свет фонаря очертил в ночной тьме неподвижную фигуру на крепостных зубцах.
— Не вздумайте, полковник! — в голосе Пеппо звякнула сталь, но Орсо не остановился:
— Вы боитесь меня?
— Не приближайтесь! — зарычал оружейник.
Полковник звонко ударил каблуком сапога в раздробленную кладку плит:
— Или вы боитесь показать, что ваше ледяное самообладание — тряпичная маска на тесемках?!
Он сделал последний шаг, высоко вскидывая тяжелый фонарь в трех футах от мальчишки…
Желто-багровый круг света вырвал из ночи блестящее испариной лицо, пересохшие губы, стылые омуты неподвижных глаз, в которых плескалось пламя фонаря.
Сердце пропустило удар… затем второй… и заколотилось, будто задыхаясь в тисках груди. Ледяной выворачивающий ком поднялся изнутри, как от удара сапогом в живот. Цепенея от ужаса, Орсо качнул фонарь ближе, словно пытаясь отогнать призрак. А подросток вдруг вскинул руку и с силой толкнул фонарь от себя. Раскаленный угол кованого железа с размаху ударил полковника в челюсть, сдирая клок кожи, и кондотьер рухнул назад, роняя фонарь. С грохотом брызнуло в стороны масло вперемешку с осколками стекла. А мальчишка спрыгнул с края стены и метнулся влево, стремясь к лестнице. Он несся не разбирая дороги, все ближе к черному провалу. Оглушенный, Орсо уже поднялся на колени и вскинул голову, зажимая глубокую ссадину окровавленной рукой.
— Стой, идиот! — заревел он. — Стой! Лестница правее, ты разобьешься! Ох, черт!
Джузеппе услышал. Он резко оборвал бег, скрежетнув подметками о древние плиты, подхватил камешек и швырнул в провал. Бездна отозвалась цокающим стуком — камешек скакал по ступенькам, — и оружейник бросился следом за ним.
Кондотьер, шатаясь, встал на ноги. Кровь лила по шее, пропитывая воротник камизы, ожог заходился болью, в голове от удара гудел тяжелый гонг. Орсо на миг стиснул виски обеими руками, выравнивая дыхание. Чертыхнулся, выдирая из ладони осколок фонарного стекла, а потом тоже рванулся к лестнице.
Часовой все так же стоял в нише у ворот. Он встревоженно озирался, будто не зная, откуда ожидать опасности.
— Где парень? — рявкнул Орсо.
— Не выходил, мой полковник! — отчеканил тот, вытягиваясь.
— Как «не выходил»?! — полковник перешел на рык. — А где же он, черт тебя подери?!
— Не могу знать, ваше превосходительство. Наверное, еще в крепости.
— Здесь два выхода, не считая проломов в стенах! — Орсо грубо выругался и ринулся назад в темноту развалин. — Ищи его! Он нужен живым!
Часовой неохотно вошел в зияющий провал ворот и тут же остановился: внутри царил чернильный мрак, из которого неслась брань полковника.
Сам же Орсо, пробежав с десяток метров в темноте, оступился и едва не раскроил голову о торчащий вверх обломок колонны. Остановившись, он отдышался: это было бесполезно. Совершенно беззащитный в кромешной тьме, для слепого беглеца он был как на ладони, и в затылок в любой миг мог ударить полновесный булыжник. Где часовой?
Полковник пошел назад: солдат все так же стоял у входа, вглядываясь в темноту и что-то бормоча, вероятно молитву.
— Я велел искать парня, а не читать псалмы! — пророкотал Орсо, появляясь перед часовым. Тот вздрогнул и перекрестился:
— Ваше превосходительство… Оставьте, не гневите их… Нет уже парня. Об этих развалинах вся Венеция знает. Нехорошее место.
Орсо побледнел от бешенства:
— Что за чушь, рядовой! Выполнять!
— Нет! — Часовой шагнул назад и снова истово закрестился. — Не пойду. Запорите насмерть, все лучше, чем этим… в зубы угодить.
Полковник зарычал и наотмашь ударил солдата в лицо. Тот рухнул наземь, приподнялся, сплевывая кровь, и снова помотал головой:
— Хоть убейте. Не пойду.
Орсо шагнул к лежащему на земле человеку и пнул в живот. Тот утробно выдохнул и сложился вдвое, хрипло дыша. Полковник занес ногу для нового удара, а солдат охватил голову руками и снова забормотал. Секунду поглядев на скорчившегося подчиненного, кондотьер опустил ногу и сухо велел:
— Пошел с глаз! Свое получишь позже. Дезертируешь — убежишь не дальше виселицы.
Он отвернулся, слыша, как часовой поднимается с земли и стремглав бросается прочь. А сам снова посмотрел во тьму древнего бастиона. Чертов трус… Чертов фонарь… Но обшаривать этот беспросветный ад в одиночку бессмысленно. Парню нечего терять, он будет защищаться, не разбирая средств, а преимущество теперь на его стороне. Дурак-часовой упомянул, что мальчишка явился задолго до срока. Конечно, он успел разобраться, куда попал и как отсюда выбраться. Кроме того, он сам может погибнуть среди этих руин.
Ждать? Джузеппе ведь не сможет прятаться вечно. Можно методично обходить крепость по периметру. Парню не спуститься с холма незамеченным. Хотя черт его знает. В этой безлунной ночи нетрудно затеряться, достаточно снять рубашку, а погоня во тьме и для полковника чревата сломанной шеей.
Орсо вдруг ощутил, как безумно устал за этот вечер. Голова схватилась выворачивающей болью, а сорванный лоскут кожи на подбородке все продолжал понемногу кровоточить, пропитывая камизу. Полковник снова шагнул в ворота и прислушался: развалины молчали, только возня и писк летучих мышей слышались откуда-то сверху.
— Слышите, Пеппо? — громко окликнул кондотьер. — Черт с вами, ваша взяла! Только будьте мужчиной, переживите эту ночь, слышите? Мы с вами не договорили!
С этими словами полковник вышел из бастиона и тяжело зашагал по дороге к рыбацкому поселку.
Фонарь. Будь у него фонарь, он увидел бы, что прямо за лестницей в зев расколотой плиты уходят ступени, ведущие в подвал. Там, на этих замшелых ступенях, прижавшись всем телом к ледяной стене и мелко дрожа, сидел Пеппо, вслушиваясь в шаги и отдаленные раскаты полковничьего голоса.
Глава 2
Не оглядываясь
Около трех часов ночи Пеппо подходил к траттории. Он не удивился, что добрался до нее живым, даже не заблудившись. У него не было сил чему-либо удивляться. Даже идти сил уже не было, и вперед подростка гнал один только древний инстинкт самосохранения. Он брел по ночным улицам, будто подстреленный на охоте волк, ползущий к берлоге.
В нескольких кварталах от траттории к подростку все же попытался привязаться подвыпивший субъект из тех, кто кормится, обирая ночных прохожих. Но стоило ему преградить одинокой жертве путь, как блеклый свет масляного фонаря отразился в слепых глазах, горячечно блестевших на перекошенном лице.
— Пошел к черту! — прошипел мальчишка с больной ненавистью. И незадачливый грабитель отшатнулся.
— Сам катись в ад, сумасшедший… — пробормотал он, машинально крестясь и плюя через плечо.
Остаток пути Пеппо проделал без приключений. На стук долго никто не отзывался, но наконец из приоткрывшегося оконца во входной двери послышалось зевание истопника, спавшего на сундуке в питейной и тем самым исполнявшего обязанности ночного сторожа.
— Нашел когда гулять, — проворчал тот, отпирая засов, — добрые христиане спят в эдакий час, а не лазают черт-те где.
— И тебе доброй ночи, — отозвался Пеппо, идя к лестнице.
Голова казалась залитой горячим свинцом, что-то неловко надсаживалось в груди при каждом вздохе, и подростку хотелось исчезнуть с людских глаз, сжаться в комок и просидеть без мыслей и чувств много часов подряд.
Тяжело идя вверх по скрипучим ступеням, он нашарил в кармане ключ. Тот упрямо не желал поворачиваться в скважине, и Пеппо с бессильным раздражением пнул хлипкую дверь. Та неожиданно легко поддалась, и подросток на миг замер, с трудом выныривая из трясины усталости. Комната была не заперта, а изнутри на Пеппо повеяло свечной гарью. Однако он не успел задуматься, кто хозяйничал в его каморке. В комнате послышалась возня, грохот упавшего табурета, стремительные шажки, и вдруг маленькие руки крепко охватили оружейника вокруг пояса.
— Риччо, ты вернулся! — раздался восторженный полувопль-полушепот. — А я тут… того, задремал немного! Я так тревожился! Я думал… Я боялся, что с тобой что-то стряслось! А где ты был? А я тут это… письмо еще раз прочел, ты не сердишься? Ты расскажешь, где ты был? Ты голоден? Почему ты молчишь? Ты сердишься, что я здесь?
Алонсо сыпал словами, как горохом, обнимая друга до хруста в ребрах. Пеппо молчал, положив ладони на худые детские плечи и не пытаясь вмешаться в этот неудержимый поток нервно-радостной болтовни. Он чувствовал, как изнутри поднимается душащая волна: стремительно накатывает реакция на пережитое потрясение. Ей нужно дать выход, иначе мучительный вывих в груди никогда не встанет на место.
А Алонсо все лопотал что-то, уткнувшись лбом в запыленную весту Пеппо. И оружейник отчаянно хотел, чтобы малыш ушел, и в то же время боялся, что тот уйдет, унеся свою горячую и искреннюю радость, от которой невольно подтаивали самые острые углы застрявшего внутри ледяного осколка.
— Алонсо, — тихо и бессвязно начал он, мягко отстраняясь, — ну что ты, дружище, я не сержусь. Я рад, что ты здесь. У меня была препаршивая ночь. Я обязательно расскажу, где был, только утром.
В висках вибрировал оглушающий звон, руки мелко дрожали, и Пеппо пытался унять эту постыдную дрожь, пока мальчуган не заметил ее. Но тот вдруг выдохнул и вскинул голову, выпуская друга из объятий.
— Фух, теперь хоть усну! А то, как матушка говорит, аж сердце не на месте было. Только ты никуда больше не уходи, ладно? — вдруг добавил он строго, и Пеппо через силу усмехнулся:
— Не беспокойся, брат, меня сейчас и пинками никуда не выгнать. Иди отдыхай, тебя дядюшка спозаранку поднимет.
Алонсо убежал, еще что-то щебеча на ходу, а тетивщик повернул в замке ключ и остался стоять у двери, упираясь в доски дрожащими руками. «Ремиджи… Твоих родителей звали Рика и Жермано…»
Он гнал от себя день смерти родителей. Настойчиво старался его забыть, и милосердная память украдкой заметала осколки того дня под половицы. Он прятался за свою слепоту и почти убедил себя, что был слепым всегда. Даже сны его уже лишь изредка несли последние вспышки образов, давно утративших правдоподобие. А сегодня чертов полковник назвал ему имя отца, и тугая бечевка в мозгу разом лопнула, роняя наземь пропыленный занавес, прячущий за своими складками тот страшный осенний день.
Домик Ремиджи стоял на отшибе села у самого лодочного причала. Случайные прохожие сюда почти не забредали, деревенский шум долетал уже порядком поредевшим, и самыми привычными для Пеппо звуками были песни отца и плеск волн о причальные опоры. Поэтому его невероятно заинтересовал отдаленный рокот множества копыт, и он выбежал за ворота, чтоб посмотреть, откуда несется столько лошадей. Он так и не понял, кто были эти люди, вихрем налетевшие на их подворье.
Он помнил лишь, как рванулся обратно к дому, как жался к столбам, поддерживающим кровлю, оглушенный топотом и звоном, как заходился плачем и звал мать. Как человек в развевающихся черных полотнищах напевно тянул невероятно красивые, но непонятные слова. Как двое солдат в блестящих, как мамины подсвечники, кирасах держали за локти отца, рвущегося из их рук и ревущего никогда не слышанные Пеппо ругательства. Как в доме что-то грохотало и звенело, как с гулким дребезгом разлеталась о дощатый пол посуда.