Вор (Журналист-2)

Он очень устал, последние двое суток спать ему не пришлось ни минуты… И Михеев снова окунулся то ли в дремоту, то ли в воспоминания, которые казались сном…

В спецлагере Севураллага публика подобралась довольно пестрая — тут всякой твари было по паре, но основную массу зэков составили «враги народа».

Блатные называли их презрительно троцкистами-вредителями. Больше всего в этих недавно еще вполне благополучных людях Юрку поражала готовность предавать и пресмыкаться перед кем угодно — лагерной администрацией ли, блатарями ли. Сломленные и забитые, «политические» быстро теряли человеческий облик и никаких чувств, кроме презрения, у Михеева не вызывали… Нет, не все они, конечно, были такими, но — подавляющее большинство. Они стучали друг на друга за лишний кусок, отчаянно цепляясь за жизнь, и почти каждый трогательно верил в то, что попал в лагерь по ошибке, что «все исправится, когда „там разберутся“»… Особняком держались офицеры-фронтовики — эти были мужиками сильными и стояли друг за друга, никому не веря. Юрка потянулся было к ним, но они блатаря в свою касту не приняли. Да и не так долго пробыл Юрка в Севураллаге… С блатными Михеев сначала жил мирно, они признали Юрку за своего и даже крестили вскоре, дав ему погоняло Барон. Кличка эта возникла не случайно — хорошее воспитание, полученное Юркой в детстве, наложилось на благоприобретенное блатное пижонство и щегольство, а все вместе породило совершенно непередаваемую манеру держаться и говорить: ни дать ни взять вор-аристократ, вроде тех, про которых в старых лагерных песнях поют…

Однако вскоре после «коронации» и официального приема Михеева в воровское братство начал ревновать к его растущей популярности некто Беня Киевский — он в паханах ходил, всегда с пристяжью[22] и не хотел делить ни с кем власть и популярность.

Беня сначала-то Юрку обласкал, а потом соперника в нем увидел, вот и решил однажды Михеева «на место поставить», да только вышло-то по-другому… Не надо было Бене руки распускать (тем более что между ворами это не по понятиям было) — не вошла бы ему в горло заточка Юркина… Навсегда запомнил Барон, как бился на полу в бараке у его ног в предсмертных конвульсиях Беня, а Юрка молча ждал с заточкой в руке, когда кинется на него Бенина пристяжь. Не кинулись…

А Юрку за Беню отправили на Колыму этапом, но молва о нем докатилась туда раньше его прибытия, и Михеева с почетом встретил сам Иван Львов, авторитетнейший вор, державший чуть ли не всю Колыму… В те годы вспыхнула едва ли не по всем лагерям Союза знаменитая «сучья война», добавившая Юрке шрамов и в душе, и на теле — суки и воры резали друг друга яростно и беспощадно, на уничтожение… Только в России могло быть такое — кровавая война между преступниками по «идеологическим» мотивам: одни отстаивали старый воровской Закон, другие хотели его изменить… Может быть, и не дожил бы до конца своего срока Юрка Барон в этой бесконечной и безжалостной кровавой круговерти, но летом 1953 года случилась знаменитая бериевская амнистия после смерти Сталина.

Барон снова вернулся в Ленинград — в этот город его тянуло с непреодолимой силой, Питер, как наркотик, навсегда вошел в Юркину кровь…

Воля пьянила и волновала, прошедший все возможные тюремные университеты Михеев хотел жить — и жить красиво… На второй неделе после возвращения в Ленинград Юрка взял квартиру богатого насоса — верного сталинца и передовика советской торговли, заведующего промтоварным магазином товарища Казакевича. Тот разжирел и поднялся еще в годы войны — он во время блокады отвечал за распределение продовольствия в одном из районов умиравшего с голоду города. За хлеб люди готовы были отдать все, потому что «хлеб» и «жизнь» в то время были синонимами…

Наводку на завмага дала продавщица Надя. Она не только работала у Казакевича, но и была когда-то его любовницей — пока торгаш не бросил ее, поменяв пассию на более молодую… Юрий познакомился с Надей случайно, а познакомившись, быстро влез к ней в доверие и в постель — после войны мужики были в дефиците…

Попав в квартиру Казакевича, Михеев даже растерялся от обнаруженного богатства — резко контрастировало убранство жилища завмага с повсеместной разрухой и бедностью… Юрка взял из хаты только самое ценное, то, что смог унести, потому что работал один. После дела затаился, спрятав добычу, но…

Очень быстро выяснилось, что предпринятые меры предосторожности были излишними — Казакевич заявление в милицию делать не стал, понимая, видимо, что там его могут спросить о происхождении похищенных вещей.

Экспроприированное у торгаша Юрка скинул по дешевке знакомому скупщику краденого на Петроградской стороне — и загулял… Вино, красивые женщины, услужливые швейцары дорогих ресторанов — всего было вдоволь, и всем этим Барон наелся до оскомины месяца через три, когда стали заканчиваться деньги. Жгло что-то Юрку изнутри, не хватало чего-то… И мучили бесконечные вопросы о смысле жизни, о добре и зле.

Месяц Михеев потратил на то, чтобы найти партийного работника, который погубил Александра Юрьевича, а потом и Веру Сергеевну. Пока искал, не сомневался в том, что завалит гада, а когда нашел… Лысый жирный старик, впадающий понемногу в маразм, Юрку не узнал — бывший партийный функционер уже несколько лет скучал на пенсии, быстро превращаясь в совершенную развалину.

Барон встретил старика во дворе дома на Васильевском, где тот жил, подошел вплотную, заговорил о какой-то ерунде… Бывший партийный работник разговор охотно поддержал — ему, как и большинству стариков, было скучно и обидно оттого, что молодые не желали слушать их «мудрые сентенции»… Ведя болтливого пенсионера к лавочке в тихом скверике, Юрка левой рукой поддерживал его за локоток, а правой сжимал финку в кармане плаща. Но ударить так и не смог, перегорело почему-то в душе желание отомстить… Да и стала бы легкая смерть от ножа наказанием для этого больного и всеми покинутого старца? Пенсионер, которого Барон оставил скучать на лавочке, даже, наверное, и не почувствовал, насколько близка от него была тогда смерть. Хотя старик и так уже не жил, а только доживал…

Уходя из скверика, Юрка впервые задал себе вопрос: а есть ли у тебя право людей судить? И почему-то очень тяжело на сердце стало у Барона от этого вопроса… В колымском лагере он судил часто и всегда считал воровской суд более справедливым, чем суд советский. Ведь, как ни странно, воровской суд был судом присяжных, не то что у этих — по команде с телефона… В лагере на суд собиралось человек по шестьдесят — восемьдесят, и «заседания» длились несколько дней, по строгим правилам. Всех выслушивали и решения без свидетелей не принимали… Даже ссучившимся слово давали и, случалось порой, оправдывали, если убедительных доказательств вины не было. Ну а если виноват — что ж, ответь… Но приговоренному давали несколько дней, чтобы человек сам со своей совестью разобрался и своими руками все сделал… И только если духу у приговоренного не хватало, тогда… Тогда — все по Закону… Именно по Закону, а не по советским понятиям… Хотя, конечно, и меж воров случалось всякое…

— Слышь, дед, ты че выебываешься-то?! Думаешь — старый, так выебываться можно?!

Юрий Александрович очнулся от дремоты — давешний бычок угрожающе тряс его за плечо. Он, видимо, полежав на нарах, решил, что наглому старику все-таки нельзя спустить непочтительный ответ на вопрос о куреве, а то ведь и авторитет среди сокамерников пошатнуться может. Барон усмехнулся и, глядя парню прямо в глаза, спросил:

— Слушай… Ты, часом, не из тамбовских ли будешь?

— Чево? — растерялся стриженый. — А тебя что — ебет, кто я?!

— Ругаться нехорошо, — спокойно ответил Юрий Александрович, все так же неподвижно сидя у стены. — Все-таки мне кажется, что из тамбовских ты. Под Бабуином ходишь, не иначе… Рэкетир опешил и машинально проговорился:

— Не Бабуин, а Валерий Станиславович… А ты откуда знаешь? Михеев пожал равнодушно плечами:

— Люди-то себя так не ведут, как ты… Значит, под Бабуином. Тебя как зовут?

— Я че, на допросе? Какая, на хер, разница?! — Парень явно начал заводиться, но ударить старика все никак не мог решиться. Что-то мешало. Бычок не мог понять, почему этот доходяга его, такого здорового, не боится.

Это было очень странно, а все странное и непонятное вызывает страх, так уж устроены люди…

— Жаль мне тебя, — вздохнул Юрий Александрович. — Жизнь таких перемалывает… А что тамбовский ты — вдвойне жаль…

— Чево? Че ты жалеешь-то меня?! Нет, дед, ты точно ебнутый! Барон протер полой пиджака очки и водрузил их на свою тонкую переносицу.

— Видишь ли… Тамбовцы — они сейчас самые паскудные. И жадные. Сами себя пожирают — и пожрут, ты уж поверь мне…

Бычок даже задохнулся от такой наглости — несколько раз он открыл и закрыл рот и, крутя головой, недоуменно спросил у сокамерников:

— Не, вы слышали, а? Дед, я тебя по-людски спрашиваю: ты че — псих?

В камере было очень тихо, остальные обитатели замерли, прислушиваясь к странному диалогу. Неужели старик не понимает, что Зубило (так представлялся бычок) сейчас его в стенку вбивать начнет?…

— Послушай совета, — все так же негромко и спокойно сказал Барон. Во-первых, перестань ругаться, а то ведь за базар этот и ответить можно… А во-вторых, ты в тюрьме, паря, а в крытке так себя не ведут… Здесь все люди — братаны, пока обратного не выяснилось…

— Чи-иво? — Зубило хлопнул себя по мощным ляжкам. — Ты, что ли, братан? Не, я прикалываюсь, ты че мелешь-то, дедуня? Юрий Александрович, прислушавшись к говорку парня, вдруг спросил:

— А скажи-ка… Чего это ты, вологодский, к тамбовцам примкнул?

— Почем ты знаешь, что я вологодский? — удивился парень.

— Ну а откуда же? — улыбнулся Михеев.

— С Череповца…

— А это что — Бразилия, где все богатые плачут?

Юрий Александрович, улыбаясь, смотрел на бычка, девственный лоб которого не украшала ни одна морщина.

— Все дед, ша! Сейчас ты у меня плакать будешь… Как в Бразилии…

— Совести у тебя нет, — вздохнул Барон. — На старика руку поднимаешь? Беспредел это…

Вместо ответа Зубило рывком поднял Михеева на ноги с пола, но ударить не успел — в двери лязгнула «кормушка», и в камеру ворвался грубый голос контролера:

— Михеев, на выход! Опер вызывает! Стриженый выпустил Юрия Александровича и быстро метнулся к своим нарам. Барон неторопливо оправил рубашку и снова опустился на пол.

— Как фамилия? — бросил он контролеру. — К оперу не пойду, пусть следователь приходит.

— Чево? — удивился контролер за дверью. — Ты чево дерзишь-то? Сказано — на выход! Опер по фамилии Колбаскин… Тьфу ты, блядь, Колбасов! Ждет он!

— Пусть ждет, — пожал старик плечами. — Сказал же — к оперу не пойду! И дай мне ручку с бумагой — жалобу писать прокурору буду, права мои нарушаете…

— Ну блин… Смотри, поплачешь потом! — рявкнул невидимый контролер.

— Это богатые плачут, — усмехнулся Юрий Александрович. «Кормушка» с лязгом захлопнулась, и в камере снова стало тихо.

Барон вздохнул и прикрыл воспаленные глаза. Его тянуло в сон. Раньше он таким не был — по трое суток мог не спать, оставаясь бодрым и свежим.

Возраст… Хотя нет, дело, конечно, не только в возрасте. Рак… Проклятая болезнь… Да, все к развязке идет, недолго осталось… Берут свое тюремные университеты… От костлявой всю жизнь бегать можно — все равно не убежишь… Да и пора, наверное… Бог дал — Бог взял…

«Мне на жизнь грех жаловаться, — думал Барон, незаметно для себя задремывая. — Могло и хуже быть… Вот только Ирину жалко… Как она теперь?

Пропадет ведь без меня с таким-то наследством… Лебедушка моя… Не оставят тебя в покое… Я-то что, я пожил… Пожил?…» Нет, не только на кабаки и женщин тратил время и деньги удачливый вор Юрка Барон. Ходил он и по музейным выставкам, не пропускал театральные премьеры, и в середине пятидесятых годов трудно было распознать в Михееве зэка со стажем. Многочисленным своим любовницам он представлялся обычно как физик-ядерщик или геолог — и ведь верили. Одевался Барон с иголочки: рубашка всегда свежая, брюки наутюжены — обрезаться о стрелки можно, туфли начищены до зеркального блеска… Юрка в лагерях хорошо научился на гитаре играть, романсы пел — заслушаться можно было, да и на клавишах кое-что мог изобразить — не забылись до конца уроки из счастливого детства.

Вальяжные манеры Барона открывали ему многие двери, в самых разных ленинградских компаниях был он своим человеком, заводил знакомства, приценивался к потенциальным клиентам… И рос список его жертв: квартира буфетчицы из рюмочной на Лиговке, хата директора Кузнечного рынка, дом искусствоведа Холстовского, хоромы директора деревообрабатывающего комбината… В каждой поставленной им квартире поражался Юрка богатству, которое невозможно было скопить на честно получаемую зарплату. Вынося из квартир самое ценное, Барон, усмехаясь, думал о том, что потерпевшие-то, ежели по совести рассудить, были еще большими ворами, чем он сам…

Поскольку самым ценным в обнесенных Михеевым хатах были предметы антиквариата, начал Барон постепенно врастать в подпольный рынок торговли старинными вещами — картинами, скульптурой мелкой пластики, ювелиркой…

Появились у Юрки и постоянные заказчики, хоть и старался он себя не афишировать, действуя через двойные-тройные прокладки, но Барон почти всегда догадывался, кому пойдут добытые им вещи… На основе своих наблюдений, умозаключений и догадок Михеев начал составлять собственную картотеку на самых крутых ленинградских антикварщиков, а заодно и на те шедевры, что оседали в частных коллекциях… Неожиданно для себя Юрка увлекся историей живописи, ходил даже на лекции в Эрмитаж, особенно интересовался почему-то фламандцами. Может быть, потому, что в коллекции его отца было когда-то несколько картин представителей этой школы… Так прошло несколько лет, дела у Барона шли в гору, деньги не переводились. Хоть и был Юрка сущим мотом, но сумел даже кое-что на черный день отложить.

Видно, понимал, что день этот не за горами. Известное дело — сколь веревочке ни виться… И влетел-то Михеев снова дуриком — у задержавших его мусоров наверняка ничего, кроме предположений и интуиции, не было, но… Не повезло Юрке — лежал у него в кармане золотой портсигар, позаимствованный из квартиры академика Виннельсона вместе с некоторыми другими вещами… И ведь знал Барон прекрасно, что нельзя ни в коем случае самому паленым пользоваться, да уж больно вещица понравилась… Говорил ведь когда-то Дядя Ваня: «Взял вещь — либо скинь ее побыстрее, либо положи от себя подальше».

Пижонство подвело… Подосадовал на себя Юрка, но горевать особо не стал — вор должен время от времени в тюрьму садиться, и хоть и нет на свете ничего слаще воли, но ведь и тюрьма — дом родной… А Барон не наведывался к «хозяину» уже давненько — шел июль 1961 года, когда он спалился на виннельсонском портсигаре…

И поехал Юрка в солнечную Воркуту, утешая себя тем, что вечер его жизни еще не наступил и, стало быть, придет и на его улицу праздник… В лагере, куда он попал, уже сидели пятеро воров, что было достаточно неожиданным и странным обстоятельством для тех времен: со второй половины пятидесятых мусора всерьез принялись давить коронованных и свозили их в основном в особые лагеря вроде знаменитого «Белого Лебедя», где, как молва говорила, приходилось «камни деревянной пилой пилить»… Идея-то проста была — если в банке сидят одни пауки, они непременно начнут жрать друг друга; если в лагере одни воры, значит, сами друг дружку будут резать, «опускать» да ссучивать…

Страшные дела делали менты, торопясь отрапортовать поскорее о полной ликвидации тайного воровского ордена, не брезговали ничем — и стравливали коронованных, и голодом морили, заставляя подписки об «отречении» давать, и лживые слухи о ссучивании распускали… Это была война на истребление законников, на уничтожение самой памяти о воровском Законе, и совсем немного не хватило властям сил до «полной и окончательной» победы, о которой они заявили… Воровское движение переживало кризис и очередной раскол.

Вот и в лагере, куда прибыл Барон, не было среди пятерки воров единства и братства. За общак[23] отвечал Гиви Чвирхадзе, кутаисский еврей с погонялом Гурген. Несмотря на молодость (ему едва минуло двадцать шесть), у Гиви была достойная репутация среди воров, потому и доверили ему общак… Впрочем, и остальные четверо «бродяг арестантского мира» в солидный возраст еще не вышли. Гурген хоть и родился в Кутаиси, но считался московским вором — он осел в столице в восемнадцатилетнем возрасте и при желании мог говорить по-русски совершенно чисто, почти без акцента. Другое дело, что желание такое возникало у Гиви крайне редко, он считал, что странный, какой-то плавающий кавказский акцент добавляет весомости и значимости его словам.

Гургена поддерживали Миша Китаец (тоже москвич) и калининский вор Толя Босой. Двое других — питерский Витька Антибиотик и вологодский Коля Нос москвичей не любили и постоянно ломали головы над тем, как бы их «подвинуть» — и от общака, и от рычагов управления мужиками. Приход в зону авторитетного Барона (а он был старше годами и заслуженнее каждого из воркутинской пятерки) мог изменить ситуацию — и Антибиотик надеялся, что не в пользу москвичей. В конце концов и Барон, и Антибиотик родились в Питере, а земляки должны помогать друг другу… О Гургене Юрка раньше почти ничего не знал, Китайца встречал однажды, про Босого и Носа слыхал краем уха… А о Витьке Антибиотике, крещенном еще на первом сроке авторитетным вором Дядей Ваней, Михеев слышал много… Говорили, что на пересылке, перед тем как попасть в воркутинский лагерь, Витька «вместе кушал» с казанским Рашпилем — человеком хитрым и жестоким, придерживавшимся воровских понятий не из-за идеи, а исключительно по выгоде, хоть и нечего ему было предъявить по существу… Для Барона близость к Рашпилю, с которым он несколько раз пересекался, была не самой лучшей рекомендацией, да и о самом Антибиотике поговаривали разное: мол, паренек-то из молодых, да ранний, не любит останавливаться ни перед чем, а человек встанет на его дороге — затопчет легко и без раздумий лишних. Как и Рашпиль… Недаром, видать, народ русский поговорку выдумал про то, что свой свояка видит издалека… Хотя на словах-то Витька всегда был за «братство жуликов» да за «дружбу воровскую», но… Казалось почему-то Юрке, что легко перешагнет Антибиотик через все эти понятия, если карта ляжет так, что будет это Витьке выгодно… Не нравились Барону глаза молодого вора, потому как было в них нечто общее с глазами тех, о ком Михеев точно знал, что к оперу бегают. Да и в Ленинграде шел слушок, что любит Антибиотик своих при «дербане кинуть»…

В общем, по тому, что Юрка знал об Антибиотике, портрет вырисовывался не самый красивый, скользким был человеком Витька, скользким и шустрым. Но земляки есть земляки. Встретившись в лагере, Антибиотик с Бароном обнялись, расцеловались, водочки выпили… Даже бабу (медсестру вольнонаемную) Витька предложил Михееву, и Юрка, успевший стосковаться по женскому телу, не отказался… Правда, и Гурген поспешил выказать Барону свое радушие и уважение, но Антибиотик все-таки подсуетился первым.

И замер лагерь в предощущении закручивавшейся мути, хоть и далеки были мужики от разборок и интриг воровских, но все же — известно ведь, что когда паны дерутся, то у холопов чубы трястись начинают…

Витька сделал ошибку, свойственную молодым, — поторопился он, посчитал, что раз Барон из Ленинграда, то, стало быть, поддержит его с Носом, а никак не москвичей. Каждый вечер почти обрабатывал Антибиотик Юрку:

— Нам, земеля, вместе держаться надо, а не то подомнут нас московские… Гурген, жучара, мужиков охмуряет, с нами считаться не хочет… Нет у меня доверия к лаврушнику[24]…

Складно говорил Витька, вот только к нему самому особого доверия Барон не испытывал. Хотя пиковую масть[25] Юрка и сам не жаловал за их склонность к роскоши и барству, шедшую вразрез с воровским Законом… В открытую Михеев Антибиотика не поддерживал, но и не возражал ему до поры, присматривался…

И чем дольше присматривался, тем более правильными ворами казались ему и сам Гурген, и Китаец с Босым… Нечего им было предъявить — о братве они думали, беспредела лютого старались не допускать, себя блюли в строгости. А вот Антибиотик с Носом — те могли и мужика ни за что обидеть, и говорили много лишнего…

Не уловил Витька общего вектора Юркиных настроений, решил перед фактом Михеева поставить и однажды ночью сказал:

— Пора решать что-то, Барон, самое время сейчас бодягу заварить. Есть у меня предчувствие, что с Гургеном завтра несчастье приключится… Бревнышки со штабеля его накроют… Чтобы муть среди мужиков не завелась, надо будет сразу и Китайца с Босым к ногтю прижать… Как ты?

— Доживем до завтрашнего вечера, там и поглядим на расклад, — буркнул Юрка в ответ, и Антибиотик счел эти слова согласием. Молодой он тогда еще был, верил в то, во что верить хотелось…

А Барон с раннего утра нашел Гургена и предупредил его, чтоб не вздумал к штабелям с бревнами приближаться.

— Участь твою хотят решить по-сучьи, не по понятиям.

Гурген понял все мгновенно и наклонил голову с благодарностью и уважением в черных глазах:

— Спасыбо, Юра, помныть буду… Что с Витькой дэлать станэм?

— Есть Закон, — угрюмо ответил Барон. — А в нем все сказано. В круг его надо звать. Мы — не они, пусть ответит, как старые люди нам заповедовали…

Гурген молча кивнул, соглашаясь. Круг так круг — пусть все по понятиям будет, все равно Антибиотику конец…

Воровской суд, или круг, мог приговорить к смерти, а мог и просто по ушам дать, то есть раскороновать вора. Скажут обвиняемому: «Ты больше не вор, иди отсюда» — и все, не сидеть больше такому с равными. Только по Закону обвинение должно быть предъявлено открыто и ответ надлежит выслушать по всей форме. А там уж — как круг решит, кому поверят больше.

В истории с Антибиотиком доказательств не было: только слово Барона на слово Витькино — он-то, ясное дело, от всего открещиваться стал бы… Но и шансов у Антибиотика не было — Гурген, Китаец, Босой и Барон составляли явное большинство, понимавшее, кому в этой запутке верить нужно… Да и Нос скорее всего переметнулся бы к ним по старому принципу: падающего — подтолкни.

Но вышло по-другому. Не состоялся круг. По очень странному совпадению вечером того же дня, когда предупредил Юрка Гургена, лагерная администрация вдруг всполошилась, затолкала Гургена и Китайца в БУР[26], по всей зоне прошел внеплановый поголовный шмон[27], а на следующий день Антибиотика почему-то перевели куда-то под Норильск… Так и умерла та воркутинская история, удержалась корона на Витькиной голове — никто выносить предъяву на другой круг не стал, не сложилось. На другом-то круге мог бы ведь и совсем другой расклад получиться, кто знает, кому поверили бы…

Поэтому и Гурген, и Барон, и Антибиотик сделали впоследствии вид, что ничего якобы между ними не было, так, трения кое-какие, не больше… Но все трое прекрасно все помнили, а Юрка не сомневался, что приобрел сильного и опасного врага.

С Гургеном же Барон близко так и не сошелся — они уважали друг друга, но держали дистанцию. Скорее всего Гурген все-таки опасался, что посягнет Юрка на его власть в лагере, хотя внешне кавказец никак этого не выказывал. Но когда подошел срок Барона к концу, показалось ему, что Гурген, которому оставалось сидеть еще год с небольшим, вздохнул с облегчением…

Чвирхадзе проводил Михеева на волю с почетом, как положено. В последнюю ночь они ударили по рукам и договорились помогать друг другу, ежели что.

— Я долг помню, Юра, — сказал Гурген на прощание, задерживая сухую руку Барона в своей клешне. — Атплачу тэм жэ, если давыдется… Дай Бог, чтобы нэ давылос…

— Спасибо, — покачал головой Барон, — но ты мне ничего не должен. Я просто хотел, чтоб по Закону все было. Живи легко. Гурген помолчал и вдруг предложил:

— Юра… Еслы будыт трудна в Пытыре — прыходы в Маскву… У нас дла тыбя работа всыгда будыт… Наш каллыктыв тыбя прымэт… Михеев приложил руку к сердцу и вновь качнул головой:

— Спасибо, дорогой… В гости заеду, как оказия сложится, а работать… Работать лучше всего дома. Да и не люблю я златоглавую, душная она какая-то.

Лестное предложение отклонил Юрка, знал он, что «московский коллектив», куда приглашал его Гурген, — сильнейшая организация с невероятными, фантастическими возможностями… Знал Барон и то, что отказавшемуся второй раз никто предложения делать не станет. Но не любил Михеев работать в большой компании, был он по натуре своей волком-одиночкой, человеком вольным и свободным. В большом же коллективе… Да, там, с одной стороны, и возможностей больше, и защищенности (связи-то до самого, считай, верха), и денег, но и дисциплина строже, а значит — свободы меньше. Опять же пиковых Барон хоть и уважал, но не любил, и не хотелось ему под них идти…

Так что вернулся Юрий Александрович в Ленинград, поднял из тайника надежного свою картотеку, огляделся — и пошло-поехало все по-старому. Барон подобрал себе двух молчаливых помощников и начал методично и тщательно ломать хаты барыжные. Правильно говорят, что за одного битого двух небитых дают: теперь каждую кражу Юрка готовил скрупулезно и тщательно, выверял чуть ли не по минутам весь путь вещей от законных хозяев до доверенного перекупщика… Хотя можно ли было тех хозяев законными назвать?

Почти одновременно с Бароном в Питер вернулся и Антибиотик, примкнул к Саше Бешеному, тогдашнему королю Петроградской стороны, начал работать с ним…

Михеев, конечно, узнал о появлении Витьки, но никакого желания увидеть его не возникло. Да и Антибиотик, судя по всему, не жаждал встречи. А Ленинград город хоть и маленький, но при желании в нем всегда можно разминуться. По крайней мере можно было тогда, в шестидесятых…

— Михеев! — гаркнул контролер в открывшуюся кормушку. — К следователю! На допрос! Живо давай!

Юрий Александрович встряхнулся, отгоняя усталость и дремоту, потер виски пальцами, потом тяжело встал и, пришаркивая, не спеша направился к выходу из камеры…

В допросном кабинетике его уже ждал следователь — худощавый мужик лет тридцати пяти в помятом костюме и не очень свежей рубашке без галстука.

— Здравствуйте, Михеев, — кивнул Барону следователь. — Я буду вести ваше дело. Зовут меня Задульский Илья Борисович. Я майор милиции, старший следователь по особо важным делам Следственного управления ГУВД Санкт-Петербурга…

— Надо же, — усмехнулся Юрий Александрович. — По особо важным… Какая честь! С чего бы это вдруг ко мне такое почтение? Задульский не обратил на насмешку в словах Барона внимания и продолжал:

— По вашему делу… Здесь вроде бы все ясно — с одной стороны… А с другой — нужно уточнить некоторые детали… Так что у нас тут?…

Илья Борисович вытащил из дипломата какую-то папку, открыл ее и зашелестел страницами.

— Вы, Юрий Александрович, были задержаны, что называется, с поличным при проведении оперативно-розыскных мероприятий старшим оперуполномоченным Колбасовым… Задержали вас во время осуществления незаконной валютной операции… Гражданин Ниязов Вагиф Мамедович во всем признался, дал показания, согласно которым именно вы были инициатором сделки… Наше правосудие гуманно и не карает строго лиц, осознавших свою вину и глубоко раскаявшихся в противоправных действиях…

— Да, — улыбнулся старик. — Наше правосудие — оно такое… Гуманнее некуда.

— Напрасно иронизируете, — поднял на Юрия Александровича строгий взгляд следователь. — Гражданин Ниязов оказал содействие следствию, и в отношении его была избрана мера пресечения — подписка о невыезде… Вы предпочли занять другую позицию… Я не понимаю вас. Зачем отрицать очевидное? Вы ведь уже немолодой человек. Я хочу напомнить вам, что чистосердечное признание…

— Облегчает душу и удлиняет срок, — закончил за Илью Борисовича Барон. — Не будем об этом… И потом — если вам, как вы говорите, и так все ясно, зачем тогда мои показания-то?