Помоги проекту - поделись книгой:
Еще не светало.
К жене феодала
Пришел объясниться другой феодал.
Он ждал — не дождался,
На стену забрался
И страшное зрелище вдруг увидал.
Свиданье забыто.
Над книгой раскрытой
Застыла графиня в окне золотом.
Читает, скотина,
Не то Августина,
Не то Аквината пятнадцатый том.
Но воин — не книжник.
Огромный булыжник
Влетает, как вестник Амура, в окно.
Ужасная сцена:
Ругнувшись обсценно,
Она продолжает читать все равно.
А утром у входа
Родного феода
Повесился наш молодой феодал.
"Да, грамотность губит
Любого, кто любит!" -
Сказал сам король наш и вдруг зарыдал…
Пораженные слушатели во главе с королем не успели опомниться, а сын шорника уже содрал с себя латы, и, оставшись в одном белье, устремился вверх по склону, в сторону неприступного Чизбурга.
Пистон Девятый быстрее всех догадался, в чем дело.
— Появились подснежники, господа, — сказал он. — Бедняга Ларусс! Среди бела дня! Мон блин! Пропал посконский парнишка, подстрелят его… Дурак ты, король, и шутки твои дурацкие! — неожиданно добавил он и с размаху заехал себе по носу (пардон, виконту дю Шнобелле).
Виконт сразу распух, как у горького пропойцы, и заплакал кровью.
Под стенами Чизбурга было место, прозванное осаждающими Смертной Полянкой. От остального поросшего травой склона оно отличалось редким обилием цветов. Первыми, как полагается, вылезали подснежники, потом их сменял павлиний хвост, потом роскошные тигровые маки, на смену им приходили ночные костры, а уж под самую осень расцветали зеленые розы, хотя розы эти были не настоящие и росли не на кустах, а на высоких стеблях без всяких колючек.
Бонжурское войско было не первым, взявшим Чизбург в осаду. Всякий уважающий себя полководец пытал военное счастье под этими грозными стенами. И всегда находились отчаянные головы, готовые на спор или ради дамы сердца добыть там букет цветов. Чаще всего это делали ночью, и тогда осажденным приходилось стрелять на звук; но были и такие отважные рыцари, что ходили за благоуханной добычей в сумерки, отчего риск получить стрелу в согнутую спину резко возрастал. Латы же, понятное дело, снимали, иначе никакого интереса не было и подвига не получалось. Хотя для доброго арбалетного болта с такого расстояния, да еще сверху — и латы не помеха.
Ясным же днем на такой дерзкий набег никто не решался.
Цветы особенно хорошо растут там, где почва полита кровью.
Все ожидали, что девчонка заголосит: «Дяденька рыцарь, не надо!» — и побежит догонять и возвращать внезапного кавалера, но Алатиэль стояла, гордо вскинув голову, как настоящая королева, принимающая вассальную присягу. Полковые бабы сердца даже отступили от нее на несколько шагов.
— Вот сучка! — воскликнула повариха матушка Мандраж, которая по возрасту из прекрасных баб уже выбыла, зато умела готовить настоящий уклонинский борщ с ромом.
Алатиэль не удостоила ее даже поворотом головы.
Ничто не отразилось на ее белом лице даже в тот миг, когда после томительного ожидания, показавшегося бесконечным, вернулся запыхавшийся капитан. В огромном кулаке он сжимал бледный букетик.
Стремглав опустился перед Алатиэлью на одно колено и, склонив лохматую голову, протянул ей подснежники.
Девчонка приняла рыцарский дар, удостоив дарителя легкой улыбкой. Букетик она пристроила себе на грудь, а потом, наклонившись, начала отрывать от платья расшитую жемчугом оборку.
— Даром досталось — вот и не жалеет! — снова зашипели прекрасные бабы.
Получившуюся голубую ленту она протянула Стремглаву и жестом приказала ему встать.
— Отныне объявляю вас, сударь, своим рыцарем! — сказала она, словно отроду знала правила этикета.
— Я предвидел, что вы друг другу понравитесь, — гундосо сказал король и отнял от зря побитого виконта дю Шнобелле носовой платок. — Мон блин, да здравствует капитан Ларусс!
— Да здравствует капитан Ларусс! — подхватило войско.
— И как я сам-то ее не разглядел, — тихонько пожаловался Пистон Девятый случившемуся рядом Ироне.
— Так бабы нарочно ее против света поставили! — растолковал Ироня монарху всю глубину женского коварства. … Потом Алатиэль и Стремглав — опять же согласно обычаю — гуляли в лесу. Голубую ленту она повязала на шлем своему кавалеру.
Стремглав, путаясь в языках, многословно изъяснял неожиданно обретенной бабе сердца свои чувства. Алатиэль время от времени благосклонно кивала и смутно улыбалась…
И тут настала такая тишина, которой не было на белом свете ни до, ни после. Может, лишь в промежзвездном пространстве бывает так тихо, да и то не факт.
Ни одна птица клюва не раскрыла, ни одна мышь не пискнула, даже дятел так и остался сидеть с клювом, застрявшим в коре. Травинки вытянулись, как новобранцы в строю, кусты замерли, деревья взяли ветви по швам.
В бонжурском лагере не звякнул ни один котелок, ни один меч, ни одна кираса. Рыцари и солдаты поглядывали друг на друга и друг другу же показывали кулаки: смотри, мол! … Когда закончился, наконец, первый в жизни сына шорника поцелуй, она вздохнула и сказала:
— Увы, мой друг, вознаградить вас по достоинству я смогу лишь после того, как вернетесь вы из назначенного вам похода…
— Ты-то откуда знаешь? — от неожиданности перешел на простой язык Стремглав. — Это же военная тайна! Ты… вы… вы в самом деле эльфийская принцесса?
— Эльфы больше не ходят по земле Агенориды, — вздохнула она. — Нет никаких эльфов, есть только людская мечта… Что же касается тайны, то для женщины, как и для эльфийки, никаких тайн не существует вовсе.
— Это так, — сказал Стремглав. — Но кто знает, когда я вернусь из своего странствия и вернусь ли вообще?
— Я не буду стареть, ожидая вас, мой рыцарь, — пообещала она. — Кроме того, у нас будет время убедиться в подлинности наших чувств…
— Не верится мне, прекрасная баба, что возросли вы на глухом лесном хуторе, а не при королевском дворе, я ведь и сам, признаться… — тут он сперва прикусил язык, но потом все-таки решился и продолжил: — Не смею лгать вам, великолепная Алатиэль, род мой незнатен, более того, происхождения я самого подлого…
— Происхождение не бывает подлым, — сказала длатиэль. — Вот люди — те, конечно, бывают. И очень часто.
— Клянусь небом, землей, водой и огнем — я до возвращения к вам не подниму взора ни на одну женщину! — вскричал капитан.
Небо над ними стояло синее и безоблачное, земля под ногами вовсю зеленела, от недальнего залива веяло солоноватым ветром, и запах моря мешался с дымом походных костров.
— Как грустно, — сказала Алатиэль и прижалась щекой к холодной стали кирасы капитана. — Как старательно играем мы с вами в эту забавную игру — куда там бродячим актерам! Ваш король возьмет в конце концов этот дурацкий Чизбург, армия вернется в Бонжурию, вы окажетесь при дворе и мгновенно забудете судомойку Алатиэль — да-да, матушка Мандраж берет меня под свое начало. Ваш король был весьма мудр и дальновиден, когда придумал всю эту походную куртуазию…
Стремглав помрачнел.
— Никогда, — сказал он, — и ни за что не будет этого. Если бонжурскому графу или барону дозволено подобное, то сыну посконского шорника не к лицу куражиться над судомойкой. Может быть, вы и не эльфийская принцесса. Но я вас сделаю королевой.
С этими словами Стремглав развернулся и быстро пошел прочь — седлать своего верного Протуберанса.
— Постой! — вскричала Алатиэль. — Милый Ларусс, а что если ты… Ну, задержишься там надолго или вовсе…
Говорить воину, отправляющееся выполнять опасное дело, такие слова не следовало бы.
Поэтому Протуберанс еще некоторое время оставался неоседланным. … На прощание она протянула рыцарю желтый цветок — такие здесь не росли и не время еще было для крупных и ярких цветков.
— Он не завянет до нашей встречи, — сказала Алатиэль.
— Желтый — цвет измены, — усмехнулся Стремглав.
— Это у людей, — сказала она. — У эльфов цвет измены — алый.
ГЛАВА 12,
Рыцарю полагается говорить правду и отстаивать истину.
Чтобы рыцарь не забывал об этом ему дается копье, что свидетельствует об истине, ибо истина не извилиста, но пряма, и она опережу ложь. А наконечник копья символизирует преимущество, которое имеет истина над ложью, штандарт же свидетельствует о том, что истина открыта всем и не страшится лжи и обмана. Именно в истине коренится надежда, равно как и многое другое; воплощением же ее является копье.
Так записано в рыцарском уставе.
Правда, в этом же уставе записанo, что рыцарь обязан тешить своего сюзерена и их товарищей долгими, пречудными и преудивительными рассказами о своих подвигах в дальних походах.
Рассказы эти должны изобиловать сокрушенными великанами, выпотрошенными драконами, плененными сарацинскими королями и освобожденными принцессами, злыми и добрыми чародеями. Кому охота слушать о паршивой еде на постоялых дворах, о стычках с разбойными шайками, о вечной нехватке денег и о том, какую скверную и стыдную награду можно заполучить от придорожной принцессы, каковых в народе зовут «плечевыми» за то, что они обнажают плечи в надежде завлечь всадника!
Вот тут-то и приходится рыцарю обращаться к Истине с мольбою постоять чуток в сторонке, покуда Его Величество Чудесный Вымысел прихотливо плетет свою золотую ткань, дабы накинуть сверкающую сеть поверх ее, Истины, дерюжного дорожного одеяния. Сие действо не почитается ни обманом, ни ложью, и горе тому, кто таковые слова произнесет!
Но далеко не всякий рыцарь способен уснастить свое повествование диамантами фантазии и смарагдами воображения. Да и по части красноречия среди них немного мастеров.
В такой беде могут помочь только странствующие по рыцарским путям трубадуры. Назвали их так исключительно по ошибке, потому что невозможно рассказывать про чужие подвиги, играя одновременно на трубе. Трубадуры пользуются в основном струнными инструментами. Но за свои сочинения они обычно ломят такую цену, что бедные рыцари только крякают, да платят.
Стремглаву тоже пришлось подстеречь на дороге старенького трубадура. Деньги тот потребовал вперед, зато рассказ о подвигах получился на славу. Стремглав не отпускал сочинителя до тех пор, пока не выучил все подробности своего славного боевого пути.
Подробности же эти были таковы:
"Много, много лье пришлось преодолеть славному рыцарю капитану Ларуссу по земле и по воде.
Четыре коня пали под ним, три баркаса и одна фелука затонули. Одежда на нем истлела, и даже стальные латы пришли в негодность, а тело его вплотную приблизилось к смерти, когда вступил он в Бурдосский лес, а лес этот славился тем, что вошедший в него герой никогда уж более не возвращался, чтобы поведать прочим рыцарям о причинах своей погибели.
Три дня и три ночи скитался рыцарь Ларусс в непроходимых дебрях, питаясь травой и молодыми побегами сосны. Утром четвертого дня на широкой поляне предстал перед ним замок Баламон, и стоял тот замок на птичьих ногах, и был весьма укреплен и окружен рвом, в котором вместо воды плескались горькие слезы дерзновенных героев.
И взял рыцарь Ларусс верный боевой рог по имени Децибелл, и с великою силой вострубил в него. Но никто не ответил ему.
И снова взял рыцарь боевой рог, и подул в него так сильно, что щеки у него лопнули, а из ушей хлынула кровь. Но никто из обитателей замка даже не подошел к окну.
В третий раз поднес рыцарь боевой рог Децибелл к губам своим, но звук из рога вышел тихий и жалобный.
И тогда распахнулись ворота замка, и спустилась оттуда лестница из черного мрамора и красного гранита.
Десятеро слуг самого безобразного и дикого вида устремились к рыцарю Ларуссу и, видя его изнурение, на руках отнесли его во внутренние покои замка, чтобы предстал он перед его владельцем, великаном Акилой Пробивным.
Великан же тот восседал на престоле, сложенном из оружия и доспехов погубленных им рыцарей. Голова великана похожа была на пивной котел, глаза были величиной с тарелку, и между ними легко умещалась добрая стрижанская стрела. Уши же Акилы Пробивного были свернуты наподобие древних чернокнижных свитков.
— Кто осмелился нарушить мой установленный веками режим? — вскричал великан голосом, подобным грохоту камнепада.
— Я капитан бонжурской армии рыцарь Ларусс, и пришел я за твоей головой, ибо мой повелитель, славнейший и непобедимейший Пистон Девятый, имеет в ней большую нужду.
— Разверните мне уши — не слышу! — взревел великан так, что стальные доспехи под ним задребезжали.
Тотчас безобразные слуги баграми и вилами развернули ему уши, и рыцарю пришлось повторить свои слова.
— Видно, не подумал твой король, каково придется мне без головы, — сказал великан. — Послал он тебя на верную смерть, поскольку голову свою я могу отдать только в промен на холодильные яблоки из сада Маргиона Обволошенного, а добыть их никому не удавалось доселе.
— Нет для меня в том проблемы, — отвечал рыцарь, — хотя, похоже, ты так не думаешь.
— Значит, выросла цена моей головы, — сказал Акила Пробивной. — Ибо потребую я с тебя еще принести мне Цветок Душистых Прерий, охраняемый Циликоном Трубкозубым, который на единственной ноге успевает повсюду.
— Нет для меня в том проблемы, — отвечал рыцарь, — хотя, похоже, ты так не думаешь.
— Значит, еще дороже стала моя голова, — сказал великан. — В таком случае принеси мне сапоги-хронотопы, принадлежащие королю Рыландии Крексу Кривоходящему, ибо желаю я перемещаться из дня нынешнего как в день прошедший, так и в день грядущий.
— Нет для меня в том проблемы, — отвечал рыцарь, — хотя ты, похоже, так не думаешь.
Поделиться книгой: