Рассказы (-)

И он взглянул прямо в глаза Муравьеву. Несколько секунд губернатор и есаул пристально глядели друг на друга.

- Когда вы думаете выехать? - спросил Муравьев, опуская глаза.

Возвратясь домой, есаул сказал Василию о предстоящем путешествии и приказал тотчас же собираться в путь. Васька всегда сопровождал Мартынова в его командировках и так же хорошо, как и есаул, знал, что следовало брать с собой. Задав несколько вопросов и убедившись, что Васька все сделает превосходно, есаул, сосредоточенный и серьезный, направился на хозяйскую половину. Увидев постояльца, вязавшая чулок Феоктиста Романовна сразу же сдвинула очки на лоб и, придав себе этим воинственным жестом грозный вид, сразу же закипела справедливым гневом, но есаул, не дав ей начать, сказал мягко:

- Прощайте, Феоктиста Романовна, и, может быть, навеки. Не поминайте лихом.

- Это что за комедия, сударь мой?

- Не комедия, а истинная правда-с. Получил приказ скакать в Камчатку с секретным поручением-с.

- Будто?! Это зимой-то, в такой мороз! Не втирай очки, не глупей тебя, батюшка мой!

- Истинный крест! Спасибо вам за заботу материнскую. Позвольте ручку на прощание - не ровен час, что случится. Путь опасный-с, - говорил растроганный есаул.

- Ахти мне! Да ты... Да как же так, сразу-то? Да у тебя, чай, и не сложено ничего. И бельишка-то теплого нет. Постой! Да в дорогу-то что возьмешь? Пироги-то хоть напечь успею ли? Палашка! Стешка!.

И Феоктиста Романовна со всей той энергией, которая должна была обрушиться на повинную голову есаула лавиной гнева, ринулась собирать в опасный путь своего любимца.

Проносясь через двор по какой-то хозяйственной надобности, она увидела злополучную гитару, печально висевшую на заборе, с разбитой декой и порванными струнами.

- Васька, Васька! - закричала она неистово. - Так-то ты хозяйское добро бережешь, идол бесчувственный! Вон гитара вся инеем обросла, сейчас убери в комнату!

Через несколько часов Мартынов был готов в путь. Искренне прослезившись, простился он с Феоктистой Романовной, с добрейшим Антоном Ивановичем и в крытом возке на курьерской тройке подъехал к дому генерал-губернатора. Получив в канцелярии пакеты, которые он попутно должен был доставить в Якутск и Охотск, есаул просил доложить о себе Муравьеву.

- Готов? - ласково встретил его губернатор. - Ну, дай тебе бог. Благословляю тебя на славный подвиг.

И Муравьев, перекрестив, обнял и поцеловал растерявшегося от такой чести есаула и сам проводил его до лестницы.

- Дай тебе бог! - еще раз крикнул он вслед сбегающему вниз есаулу.

Через несколько минут крытый возок мчался по ухабистым улицам Иркутска к заставе.

Мимо возка проносились берега Лены. То могучие скалы, то ущелья и долины, лесистые, занесенные снегом. Есаул и Васька дремали, закутанные в меха, одетые по-якутски - в унтах, в оленьих парках, теплых кухлянках.

- Эй, давай, давай ходу! - кричал иногда Мартынов.

Но лошади и так неслись во весь опор. День и ночь, останавливаясь только для перепряжки, мчался крытый возок. За те двадцать минут - полчаса, что продолжалась перепряжка, есаул и Васька, неверно ступая застывшими ногами, вбегали в помещение, торопливо выпивали водки или чаю с ромом и, не успев обогреться и размяться, снова влезали в тесный возок. Полозья вновь скрипели, возок мчался дальше, и снова мелькали мимо лиственницы, пихты, скалистые берега.

В Якутске впервые за много дней есаул и его верный спутник ночевали в теплом помещении и спали в постелях. Здесь пришлось пробыть почти двое суток, чтобы снарядить караван дальше, до Охотска. Восемь собачьих упряжек везли вещи и продовольствие. Три якута и три казака служили конвоем и проводниками.

Еще затемно тронулся караван. Город еще спал, и пустые улицы огласились лаем собак, несущихся во всю прыть, и скрипом полозьев. Весь короткий зимний день путники быстро двигались по хорошо накатанной узкой дороге. Перед самыми сумерками немного в стороне от тракта завиднелись три якутские юрты, курившиеся белыми дымками на черном фоне леса. Передовой каюр стал сворачивать к ним.

- Стой, стой, куда? - закричал Мартынов, шедший со второй нартой.

- Ночевать, тайон19, - отвечал якут.

- Не годится. Собаки еще не притомились, едем дальше.

- Дальше всю ночь иди, еще полдня иди, юрта нету. Ночевать нету.

- В лесу заночуем. Сворачивай обратно, живо!

- Твоя благородия в лесу ночевал, замерзал, моя отвечать будет.

- Ничего, сам, смотри, не замерзни. Сворачивай давай!

- Мой привычный люди. Целый день ходи, полночи ходи, собачка подыхать будет. До Охотска не дойдет будет.

Но Мартынов не хуже каюра знал предел выносливости якутских лаек. Надежды якута на ночевку в тепле не оправдались. Нарты свернули на прежнюю дорогу и по синеющему в сумерках снегу, звонкому от мороза, понеслись дальше. Каюр вымещал свое неудовольствие на собаках, неистово гоня их вперед. Уже в полной темноте Мартынов решил сделать привал. Якуты кормили собак, в то время как казаки и Васька таскали дрова для костров, а сам есаул, не любивший сидеть сложа руки, натягивал полотнище палатки для защиты от ветра, чуть заметно тянувшего по долине.

Задолго до света Мартынов поднял людей, велел Ваське плотно накормить людей и собак, из расчета на весь день. Путники тронулись дальше в полной темноте. Мороз к утру вовсе рассвирепел. Люди, застывшие за ночь, несмотря на жарко горевший костер, двигались с трудом.

Быстрота движения и короткие остановки на ночлег изматывали людей и животных. На пятый день якуты стали ворчать, и старший из них попробовал заикнуться о невозможности такой быстрой езды, но Мартынов страшно вспылил, и якуты притихли.

На одной из ночевок есаул, как всегда, разбудил Василия и приказал поднимать людей в путь. Денщик, гулко кашляя со сна, растирал застывшие ноги. Есаул спросил его:

- Что, Васька, ноги, чай, гудут?

- Все разломило, Платон Иванович. Отвык, жиром зарос. Цельный день бежать - не на печи лежать.

- В Охотск прибежишь, как волк поджарый, а?

- Ваше благородие, дозвольте спросить? - робко сказал Василий.

- Ну, говори, - отвечал есаул, подозрительно глянув в широкое лицо своего верного слуги

- Платон Иванович, мы силы не лишимся раньше время?

- Терпи, Васька! - хмуро ответил есаул, потом, помолчав, добавил: Нам до Охотска нужно в сухое тело войти и получить привычку в дороге. До Охотска цветочки, после Охотска начнется настоящее дело. Там сырому человеку погибель. А сейчас мы обтерпимся, обвыкнемся, жиры свои подсушим, потом в Охотске дня два отоспимся и, как птицы, долетим. Понял, дурья голова?

- Понял, Платон Иванович.

- Ну, коли так, ставь чайник на огонь и буди на род...

Собаки, которым доставалось больше всего, начали изнемогать. Уже нескольких пришлось оставить во встречных юртах; взятые взамен, не привыкнув еще к стае, плохо слушались и беспрестанно дрались.

Люди уставали все больше, и ночной сон на жестоком морозе плохо подкреплял их силы. А дорога становилась все труднее, - начались горы, знаменитые "семь хребтов" Охотского тракта. Дня за три до урочища Аллах-юнь одного из якутов пришлось оставить во встречной юрте. Он совершенно обессилел и обморозил себе лицо. На другой день самый молодой из казаков утром не смог подняться.

- Застыл совсем, ваше благородие. Ознобился, жизни решаюсь, - бормотал он в ответ на брань и угрозы Мартынова.

Пришлось разгрузить одну из нарт, груз спрятали в ветвях приметного дерева, а заболевшего казака, завернув в медвежью полость, служившую постелью Мартынову, положили на нарту и повезли до ближайшего жилья.

Путь становился все тяжелее. На опасном и трудном перевале Юдомский Крест не удалось сдержать одну нарту, и она свалилась с крутизны на дно ущелья. К счастью, на ней ничего не было, кроме собачьего корма. Якуты хотели достать хоть груз, но на это ушло бы целых полдня, и Мартынов, махнув рукой, велел трогать дальше. На восемнадцатый день измученные путники очутились в долине реки Охоты, а на двадцать первый день, еще засветло, караван, еле тащась, прибыл в Охотск.. Несколько домов в снежных сугробах, разбросанных на большом пространстве, церковь, амбары Русско-Американской компании и на отшибе - почернелый от времени палисад острога Охотского укрепления.

Начальник Охотского порта, высокий, худой старик, не выпускавший изо рта трубки, радушно встретил путников. У него и остановились есаул и его денщик, оба почерневшие и похудевшие. Немногочисленное население Охотска офицеры, врач, священник, приказчики Русско-Американской компании - жаждало повидать и послушать человека, прибывшего с "воли", но начальник порта не принимал гостей, чтобы дать возможность путешественникам отдохнуть и отоспаться.

На другой день Мартынов стал деятельно готовиться к дальнейшему путешествию, а Василий по данному ему списку отбирал на складе Охотского порта продовольствие и снаряжение.

Вечером у начальника порта собрались гости, и есаул был центром всеобщего внимания. Охотские жители на всю зиму были отрезаны от мира, и только случайные курьеры изредка вносили разнообразие в их жизнь. Но есаул не позволил себе ни выпить лишнее, ни засидеться допоздна: надо было набираться сил. Выступать решено послезавтра.

От Охотска к Петропавловску путь идет на протяжении трех тысяч верст, огибая побережье сурового Охотского моря. На всем этом пустынном пространстве в то время было, только два населенных пункта - Гижига и Тигиль, в которых можно было пополнить запасы, но и то в очень ограниченном количестве. До Гижиги считалось полторы тысячи верст по безлюдному и дикому охотскому побережью.

В пути только изредка можно было встретить случайную стоянку тунгусов. Здесь гуляла свирепая пурга, набиравшая силу и стужу в огромных пустых просторах застывшего моря. Морозы стояли такие, что с громом, подобным пушечному выстрелу, лопались прибрежные скалы.

Из Охотска Мартынов двинулся караваном из четырех нарт. Тунгус Афанасий, сносно говоривший по-русски, и какой-то его родственник, меднолицый, скуластый молчаливый человек, отправились в качестве проводников.

Безмолвная, мрачная пустыня на многие сотни верст залегла вокруг. Слева от медленно движущегося каравана тянулись невысокие холмы. Глубокие снега занесли низкий можжевельник и кедровый стланец, стелющийся по земле, чтобы спастись от обжигающе холодных ветров. Справа - бесконечная, однообразная белая равнина заледеневшего моря. Низкое серое небо уныло нависало над мрачным пейзажем, и плоский купол его, спускаясь к горизонту, темнел к краям, как бы подчеркивая бесконечность, бескрайность лежащих за горизонтом пространств.

Холмы за холмами, мыс за мысом, черные камни из-под белого снега, безлюдье, пустота. Ни птицы, ни живого существа. Много-много дней однообразного пути... И невольно душу Мартынова охватывала тоска при мысли об этой ледяной бесконечности, куда все глубже и глубже проникал караван. И веселый Васька меньше шутил и почти не пел. Шарф, закрывавший его лицо, превратился в ледяную маску.

Холод, мертвящий, убивающий холод, царил вокруг. Холод проникал под меховые одежды и постепенно овладевал телом, леденил кровь, усыпляя, туманя сознание. То и дело путники соскакивали с нарт и бежали рядом, чтобы разогнать застывающую кровь. Казалось, невозможно было день за днем, неделю за неделей выдерживать эту бесконечную борьбу со стужей и усталостью. Воображение отказывалось представить себе всю бесконечность лежащего впереди пути. Немного муки, кусок мяса, кружка кипятку - вот ничтожные средства, поддерживавшие тепло в человеческом теле и позволявшие бороться со смертельной стужей. Бороться и двигаться вперед, к намеченной цели, вопреки жестоким силам сибирской зимы.

Тунгусы уверенно вели караван, то идя вдоль берега, то пересекая заливы и бухты, то углубляясь в материк, чтобы обогнуть непроходимые мысы и торосистые пространства. Они чуяли дорогу днем и ночью непонятным Мартынову шестым чувством. Как предсказывал Афанасий, на пятый день караван достиг тунгусского становища.

Закутанный в меха тунгус разогнал лающих, освирепевших собак, и Мартынов с Василием, войдя в юрту, принялись разматывать шарфы, отрывая куски льда - замерзшее дыхание. В юрте было тесно и дымно, но от горящего камелька шло тепло, и Мартынов, сбросив шубу и меховую шапку, остался только в самоедской рубахе из оленьей шкуры. Он с наслаждением отогревал у огня ноющие, захолодевшие от стужи руки. Васька сел рядом.

Хозяева юрты отодвинулись от огня, чтобы дать место гостям. Уставясь на огонь, не мигая узкими глазами, они сидели неподвижно, куря коротенькие трубки, и огненные отблески озаряли их скуластые каменные лица.

- Ну, народ! - бормотал Василий. - Что земля - кроме снегу, ничего не родит, то и люди: неприветные, только дым пускают, доброго слова не молвят... В кои-то веки русских людей увидели, а молчат.

Однако Васька ошибался, укоряя тунгусов в равнодушии к гостям. Скуластая хозяйка с длинными черными косами робко, не глядя на приезжих, подала им миску с морошкой и нерпичьим жиром, поставила для них на огонь чайник. Мартынов подумал об этих людях, которые с такой готовностью делились самым драгоценным, что есть в этих краях, - едой и оживляющим теплом и которые всю жизнь ничего не видят, кроме безнадежной пустыни, голода и холода, дождей и гнуса летом, мрака и стужи зимой, - мрачно стало у него на душе....

Много дней прошло с тех пор, как караван покинул Охоток. Истомились люди, обессилели собаки. Несколько собак уже погибло. Два раза пурга заставала караван в пути. Однажды Мартынов почувствовал себя плохо. Пурга свирепела. Путники устроили нечто вроде норы из нарт и палатки. Почти двое суток провели они под снегом. Есаулу нездоровилось, знобило, забытье охватывало его.

Тунгусы, завернувшись в меха, спали, как медведи в зимней спячке. А Василий отогревал Платона Ивановича своей шубой, не давая ему засыпать, чтобы он не замерз. Развести огонь не было никакой возможности. Чтобы дать есаулу напиться, Василий оттаивал у себя на груди снег, набитый в кружку. Когда пурга стихла, тунгусы и Василий с трудом откопались из-под снега. Есаул оправился, но ослаб и не мог идти. Тащить нарты с лишней нагрузкой собаки были не в силах, и Василий два дня сам вез нарты с грузом и есаулом. Теперь Мартынову было тепло и покойно, измученные мышцы гудели и ныли, отходя от деревеневшей их усталости.

- Васька, надень шубу, идол, ознобишься! - слабым голосом говорил есаул.

Но Васька оборачивал обмотанное до самых глаз лицо и отвечал со смехом:

- Ничего, быстрее доедем! Мороз - он жмет, да и я не зеваю: нажимаю, ходу даю. Аж взопрел!

На третий день есаул шел уже сам. К вечеру четвертого дня, поднявшись на увал, путники увидели внизу, под скалистым мысом, на белом снегу несколько юрт и черные точки собак возле них. Это было становище, где жила семья второго проводника, безмолвного Макара. Тунгусы гикнули, собаки понеслись вниз по пологому склону так, что снег завился из-под полозьев. Скоро неистовый лай и визг собак известили население о прибытии путешественников. Из юрты показался человек и что-то прокричал. Афанасий и Макар стали как вкопанные.

- Что такое? - встревожился есаул.

- Горячка пришла, весь народ горячка лежит. Ему мальчишка помер, сказал Афанасий, показывая на Макара, который с еще более каменным лицом, чем всегда, и еще более сузив глаза, молча привязывал своих собак.

"Вот и отдохнули в тепле... Оспа у них, что ли?" - подумал Мартынов и сказал:

- Васька, Афанасий, чтобы не смели в юрты входить! Горячка прилипчива. Ночевать будем под скалой. Собирайте костер.

После ночевки, когда стали собираться в дорогу, Афанасий вдруг подошел к Мартынову и, кланяясь ему, с робостью сказал:

- Не серчай, ваше благородие, очень тебя прошу, не надо серчай.

- Чего еще?

- Не серчай, бачка, Макарка дальше ехать не может - его баба больной лежит, мальчишка помирал.

Есаул опустил голову. Положение осложнялось. Но что было делать?

- Ну ладно... Только наших собак обменять надо на свежих.

- Сделаем! Все сделаем, ваше благородие. Садись к огню, отдыхай, а мы с Васькой все сделаем - и нарты перегрузим, и собачка сменяем, все сделаем, - твердил Афанасий, обрадованный, что есаул не сердится на него.

- Только смотри, в юрты не ходить! Замечу - убью! - сказал есаул, поплотнее укутываясь и ложась к огню.

К полудню все было готово, и караван, уменьшившись на одну запряжку, тронулся дальше.

Свежие собаки были готовы бежать во весь опор, но дорога не позволяла этого. Постоянно приходилось то вязнуть в снегу, идя берегом, то всем телом, всеми силами сдерживать нарты на спусках. По пути попадались им заливы верст в двадцать пять - тридцать шириною; через них переходили по льду, перебираясь через торосы, борясь со свирепым ветром, беспрестанно дувшим с моря мощной струей.

И Васька, и Мартынов, и даже Афанасий были измучены. У всех троих лица были обожжены морозом, несмотря на то, что они закрывали их, оставляя только глаза, и красная кожа была воспалена и зудела. Глаза слезились. Руки распухли и онемели. Все тело ныло и мучительно чесалось от холода, грязи и усталости. А пройдено было еще меньше чем полдороги. До Гижиги оставалось еще дней двенадцать - шестнадцать пути. А тут еще, как на грех, новые собаки на каждой ночевке выли, стараясь освободиться и убежать обратно. Одной, самой крупной и умной, это и удалось сделать; она перегрызла поводок вместе с палкой и удрала. Приходилось привязывать собак особенно старательно.

Дня через два после остановки у зараженного становища есаул заметил на Василии новые унты.

- Васька! Это что за унты на тебе?

- Унты? Известно, что за унты - меховые унты, инородческие, уклончиво отвечал Васька и поспешно встал - осмотреть, как привязаны собаки.

- Ты мне дурака не строй! - закричал Платон Иванович. - А ну, иди сюда! Говори, где взял унты?

- Ну... где взял! Известно, где взял... сменял, - смущенно пробормотал Васька, возвращаясь к костру.

- Говори правду, дурья башка! В Макаркином становище сменял?

- Ну да, у бабы тунгусской, мужик у ней помер, а унты почти новые... А мои уж сносились совсем.

Васька, понурясь, ожидал, что есаул разозлится, накричит. Но, к удивлению Васьки, "поучения" не последовало. Есаул, бросив на снег кружку, из которой пил чай, мрачно уставился в огонь. Васька подавленно молчал.

- Вот заболеешь, что я с тобой здесь буду делать? - сказал наконец Мартынов, показывая рукой на снег и тьму, тесно обступившую неверно прыгающий свет костра.

- Не заболею, Платон Иванович, унты ведь новые, их, поди, может, неделю только носили.

- Эх, и дурень же ты, Васька! - грустно сказал есаул и стал укладываться на ночь.

Прошло еще несколько дней. Каждое утро есаул тревожно вглядывался в Ваську, но его неизменно бодрая улыбка успокаивала Платона Ивановича.

- Ну вот, ваше благородие, не заболел я, - напомнил однажды Васька.

- Счастье твое, дурень. Я бы тебе всю шкуру со спины спустил бы, отвечал есаул, улыбаясь в черную жидкую бородку, отросшую за путешествие.

По-видимому, благополучно сошла Ваське его опасная обновка.

Большая часть пути была пройдена. Свыше трех недель шел от Охотска караван, и до Гижиги осталось еще пять-шесть дней. И пора - все устали до предела. Даже никогда не унывающий Васька, поднимаясь однажды утром, сказал:

- Что, Афоня, скоро ли Гижига? Что-то я подбился, как старый мерин, ноги не идут.