Майор ' Вихрь'

Все сразу замолчали. О неудачах немцев мог говорить только немец. Остальные обязаны были этого не слышать.

- У меня мизер, - сказал Рогальский и потер свои маленькие веснушчатые руки, - чистый мизер, господа, можете не переглядываться.

- А я буду играть девять пик, - сказал Феоктистов-Нимуэр.

- В таком случае я беру мизер без прикупа.

Трауб хмыкнул:

- Славяне начали драчку, будет чем поживиться арийцу. Как думаете, Юзеф?

- Думаю, что ариец останется с пиковым интересом, - сказал Юзеф.

- Все злитесь, все злитесь, - вздохнул Трауб. - И правильно делаете. Глупый немецкий писатель только к старости понял, что единственное губительное снадобье для искусства - это национализм.

- Господа, - сказал Рогальский, - у меня начинает ломить в висках от вашей политики. Я не хочу политики, я чураюсь ее, потому что боюсь того, чем ее подтверждают.

- У гестапо плохо с пленкой для диктофонов, - сказал Трауб, - и потом, здесь нет электричества, А если кто из вас донесет - все равно поверят мне, а не вам. Правильно, Юзеф?

- Вам лучше знать гестапо, господин писатель.

- Что у вас - зубы режутся? - спросил Трауб. - Кусать охота? А? - И бросил свои карты на стол. - Ловить пана издателя будет repp-товарищ актер? - спросил он. - Обожаю, когда дерутся интеллигенты. Драка - это всегда начало истории. Когда социал-демократы вертели задом и дрались с коммунистами - родился фашизм. Когда дерутся интеллигенты - крепнет аппарат тайной полиции.

- Юзеф, - сказал Тромпчинский, - будь любезен, сыграй за меня, я должен посмотреть яйца и молоко. Господа, через полчаса будет омлет.

Феоктистов-Нимуэр ловил Рогальского. Трауб сидел, откинувшись на спинку высокого стула, и задумчиво смотрел мимо Юзефа, куда-то в стену - между двумя старинными картинами предков Тромпчинских.

- Как вы думаете, за чем будущее, Юзеф? - спросил он.

- За правдой.

- Бросьте чепуху пороть. Я задаю вам серьезный вопрос.

- Я серьезно отвечаю вам, писатель.

- Перестаньте называть меня писателем, я просил вас сто раз. Я же не называю вас пианистом без консерватории или, например, офицером...

- Почему? Можете называть.

- Много чести: офицер без армии. В этом все вы, поляки, - нация добровольных безумцев.

- Мы не такие уж безумцы, - отвлекся Рогальский, - как это может показаться.

- Безумцы, безумцы, - повторил Трауб, - но не просто безумцы, а добровольные безумцы. Это я вам комплимент говорю. Мы, например, продуманные кретины. Это я о немцах. О себе и о половинке Феоктистова. Великая нация, великая нация! Нация не может быть великой, если она заставляет всех уверовать в это с помощью концлагерей. Признание величия обязано быть актом добровольным. Как выборы. Как наши самые свободные в мире выборы в нашем самом счастливом государстве самых добрых людей, руководимых гением великого фюрера.

- Господин Трауб, это нечестно по отношению к завоеванным, - сказал Рогальский. - Право слово, нечестно. Вас пожурят, нас повесят.

- А что я сказал? - удивился Трауб. - Я сказал, что мы - самая великая нация, самое великое государство самого доброго и мудрого фюрера.

- Важна интонация, - сказал Рогальский.

- Э, бросьте... За интонацию пока еще не сажают. Если бы я сказал, что мы - нация кретинов, несчастное государство, попавшее в лапы идиота, тогда я первый бы проголосовал за свой арест! Но я-то сказал прямо обратное.

- С вами день ото дня труднее, - сказал Юзеф, - что с вами, милый писатель?

- Я не писатель! Я - добровольный наймит с душой подхалима!

Трауб поднялся со стула и отошел к столику, уставленному бутылками с самогоном. Следом за ним поднялся Юзеф. Он остановился возле Трауба и сказал:

- Господин военный корреспондент, мне нужен чистый аусвайс для одного друга...

- Дурачок, - ответил Трауб, выпив, - если я ругаю мое государство и его лидеров, так это не значит, что я готов продавать мой народ, попавший в их лапы.

- Каждый народ заслуживает своего правительства.

- Глупо. Значит, вы в таком случае заслуживаете то, что имеете сейчас. Я к вам неплохо отношусь, но спасти от виселицы не смогу: Геббельс меня теперь не любит. Не лезьте в кашу. Выживите, это будет ваш долг перед родиной. Чтобы ей служить, надо уметь выживать. Побеждает выживший. Погибший герой обречен на забвение, выживший трус может стать живым героем, когда кончат делать пиф-паф друг в друга.

- Это вы красиво говорите, Трауб, - задумчиво ответил Юзеф, - но только мы боремся против вашего правительства, а ваш народ ваше проклятое правительство поддерживает.

- Я в своей прозе всегда вычеркивал эпитеты. "Проклятое" - это эпитет. Двадцатый век смял человека. Сейчас все будет решать - помимо нас великое неизвестное, название которому - _время_.

- Юзеф! - крикнул с кухни пан Тромпчинский. - Юзеф, дрова кончаются.

- Простите, я сейчас, - сказал Юзеф и вышел из гостиной.

На кухне возле двери стоял Зайоцкий. Для пана Тромпчинского-старшего он был просто Зойоцкий - часовщик и самогонщик. Для Тромпчинского-младшего это был товарищ Седой. На самом деле он был Збигнев Сечковский - начальник группы разведки Краковского подпольного комитета Коммунистической партии Польши.

Юзеф и Седой вышли во двор. Ночь была холодная. Порывами налетал студеный - не июньский, а скорее ноябрьский - ветер. Звезды были по-осеннему яркие.

- Юзеф, - спросил Седой, - когда ты в последний раз видел Андрея?

- Андрея? Позавчера. А что?

- Погоди. Где ты его видел?

- В городе.

- Это ясно. Где именно?

- Возле магазина пана Алойза.

- В какое время?

- В три часа.

- Он был пьян?

- Что ты... Нет...

- Сколько денег ты ему передал?

- Тысячу злотых, как обещал.

- Куда он пошел после?

- Не знаю. Я смотрел, чтобы за мной не было слежки. За ним я не смотрел. А в чем дело?

- Погоди. Как он был одет? Не в немецкой форме без погон?

- Нет. Он был в сером костюме.

- Серая рубашка с красным галстуком?

- По-моему, да... Наверняка - да.

- Вот так штука...

- А что случилось?

- В пять часов его видели входящим в абвер. В девять часов он вышел оттуда.

- Не может быть... Он ведь прислан красными... Он русский разведчик.

- А до часу ночи он пил в казино для немецких офицеров с полковником абвера Бергом.

- Что ж мне - пора уходить в лес?

- Ты два раза передавал ему деньги?

- Да.

- Ты ведь ему не говорил, кто ты такой?

- Нет. Сказал, что пришел от тебя.

- А я для вашей семьи не столько часовщик, сколько самогонщик. Ты с ним не говорил ни о чем?

- Никогда.

- Как бы не пришлось менять квартиру мне... Ты вне игры, он не знает, кто ты и откуда. Передавал деньги за самогон моему человеку - это убедительно. Ай-яй-яй, какая штука получается...

- Ты запрашивал красных?

- В лесу кончилось питание для рации. Ладно, иди, проигрывай деньги немцу. Завтра утром я к тебе подойду, может, что прояснится. Во всяком случае, помни: ты передавал деньги моему человеку за самогон, который получал у нас. Для отвода глаз я тебе брошу письмецо с просьбой остаток вашего долга передать пану Андрею.

- Хорошо.

Седой пожал Юзефу руку и пошел вниз, к дороге. Он всегда прощался и здоровался, очень крепко сжимая руку, чуть дергая ее на себя - будто борец перед началом схватки.

Юзеф стоял на крыльце до тех пор, пока не затарахтел мотоцикл на нижней дороге: это значило - Седой уехал. Юзеф достал сигарету и закурил. Он почувствовал, что руки у него дрожат.

Но ни Юзеф, ни Седой не знали, что "красный разведчик" Андрей, посланный сюда три месяца назад, имеет кличку Муха и что именно на встречу с ним была заброшена группа Вихря.

ОДИССЕЯ СОРОК ЧЕТВЕРТОГО ГОДА

- Я совершал побег из концлагеря возле Аахена раз сто, - медленно говорил Степан Богданов, прислонившись затылком к дощатой стене барака. Коля слушал его, закрыв глаза, и чувство гадливости к себе не покидало его - он ничего не мог с собой поделать - он не верил Степану. Он не верил его рассказу оттого, что встреча их здесь, в Польше, была слишком уж неожиданной, странной, а его учили остерегаться всякого рода незапланированных странностей. - Я перебегал к вагонеткам, - медленно продолжал Степан, - бросался плашмя на уголь, полз вплотную к откаточным рельсам, ждал, когда резанет белым, окаянным светом прожектор, потом забирался в вагонетку и начинал засыпать себя углем. Я совершал побег раз сто - в мыслях. А в тот раз мне предстояло совершить его наяву. За пазухой я спрятал кусок фанеры, чтоб было чем забросать себя углем. Выйдет? Или пристрелят.

- ...Строиться! - кричат конвойные. - Быстро!

Довольно трудно строиться быстро после десяти часов работы в шахте, поэтому охрана орет зло и монотонно. Вообще немцы орут монотонно - у них даже в этом какой-то свой, особый, немецкий распорядок.

- Вперед! Бегом! Живей!

Грохочут деревянные колодки. Задыхаются люди. Смеясь, переговариваются охранники. Я бегу и смотрю на них. Их двое. Колонна бежит, а они неторопливо идут справа от нас - по узенькой асфальтовой дорожке, сделанной специально для них. Охране не надо бежать - колонна длинная, они видят нас сбоку, справа. А слева - вплотную - проволока с пропущенным током и вышка с пулеметами. Так что охрана отвечает только за правую сторону - за уголь и вагонетки. Еще правее, следом за тремя большими кучами угля, тоже проволока с током и вышки с пулеметами. Для меня сейчас единственный выход - вагонетка с углем, потом стометровый путь по откаточным рельсам через проволоку и охрану - к железнодорожному бункеру, в который меня вышвырнут, перевернув вагонетку метрах в трех над бункером.

Но сейчас я не думаю о тех трех метрах, которые мне предстоит пролететь вместе с глыбами угля. Сейчас я бегу и смотрю на немцев. Обычно они останавливаются и, повернувшись друг к другу лицом, прикуривают сигарету. Мне нужен именно такой момент. Они чиркают спичкой или зажигалкой - и на какую-то долю минуты перестают видеть. Так бывает, если сначала посмотреть на горящую лампу, а потом на вечерний лес. Тогда лес покажется сплошной черной стеной. И люди - тоже. Я специально зажигал спичку, а потом смотрел по сторонам - и ничего не видел. Только звенящую, черно-зеленую темноту. Я высчитывал, сколько времени продолжается эта черно-зеленая темнота, и получалось почти достаточно, чтобы добежать до ближайшей угольной кучи, броситься рядом с ней, замереть и ждать, пока пройдет колонна с охранниками, а потом снова ждать белого луча прожектора, который с немецкой пунктуальностью начинает шарить по этому кусочку лагеря особенно тщательно после того, как пройдет колонна.

Остановились! Я вижу, как они наклоняются друг к другу. Вспыхивает огонек спички. Он колеблется на ветру. Я рывком выбрасываюсь направо, делаю десять прыжков. На четвертом прыжке у меня сваливается с ноги колодка.

- Живей! Живей! - орут немцы.

Значит, они ничего еще толком не видят и поэтому кричат особенно зло. Сейчас у них пройдут зелено-черные круги перед глазами и они смогут видеть все вокруг, а значит, и меня они смогут увидеть. А мне еще надо сделать восемь шагов. Ведь я бегал здесь сто раз - я же знаю. Я высчитал. Я делаю восемь шагов и вижу, что мне еще осталось сделать столько же.

Все. Это конец. Я ошибся с расстоянием, но я не мог ошибиться с огоньком спички. Сейчас у них прошли эти черные круги и они обязательно оглянутся по сторонам. А оглянувшись, увидят меня.

- Э! - кричит кто-то в колонне. - Эй, ребята, колодка слетела! Стойте!

- Живей! - орут немцы. - Свиньи! Живей!

Они выучили эти русские слова специально для нас, военнопленных.

- Колодку потерял! - кричит кто-то.

Я слышу, как у меня за спиной начинается свалка. Это меня выручают ребята. Только б охрана не стала стрелять в них! Нет. Просто орут. Это ничего, они всегда орут.

Я падаю и вжимаюсь в землю. Крики моментально прекращаются, охрана тоже успокоилась. Только колодки гремят. А потом становится тихо-тихо, как в лесу.

Через пять минут прожектор переползает на мой участок. Я вижу, как он шарит по дороге, потом медленно перебирается почти вплотную ко мне, быстро скользит по угольным кучам, снова возвращается на дорогу и осторожно, словно слепой, ощупывает каждый метр.

Как в кино, детально, в свете прожектора - моя колодка. Я холодею. "Все. Увидали, собаки. Сейчас пойдет облава", - думаю я.

Луч прожектора лежит на моей колодке чуть дольше, чем следовало бы. Я прищуриваюсь - и моя колодка кажется мне куском угля.

"Может быть, им тоже так кажется? Ведь они дальше".

Прожектор уходит, а потом резким рывком возвращается назад. И снова в луче - моя колодка. Луч прожектора становится нестерпимо ярким, голубым даже, а не белым, а потом постепенно исчезает. Становится темно и гулко. Я поднимаюсь, в момент оказываюсь на том месте, где только что лежал круг голубого света, хватаю колодку и бегу к углю. Подбегаю к вагонеткам, переваливаюсь в одну из них и начинаю орудовать куском фанеры. Через минуту я спрятан под углем. Все. Теперь надо ждать, когда вторая смена станет давать уголь и вагонетки пойдут к бункерам.

...Люди говорят: "Фу, какая проклятая жара!" Неужели я тоже так говорил? Не может быть! Я никогда не говорил так. А если и говорил, то никогда больше не скажу. Я всегда буду говорить: "Какая благословенная, прекрасная жара!"