Красная земля Испании

- Вы священнослужитель?

- Да. Но я не просто поп. Я поп-революционер. Сейчас таких немало в Испании.

Таких сейчас немало во всем мире. Я помню встречу с его святейшеством бонзой Там Нгуэном, настоятелем древней ханойской пагоды Ба Да и вице-президентом Ассоциации буддистов Вьетнама.

В пагоде тогда было сумрачно. Навстречу мне поднялся высокий старик в желто-коричневой широкой юбке. Ему далеко за семьдесят, но пожатие его руки крепкое. В отличие от многих вьетнамцев, Там Нгуэн редко улыбается. Когда бонза беседует с вами, он закрывает глаза, и видно, что он все время соприсутствует мыслью с тем, что говорит: фразы у него литые, точные, словно рисованные.

- Когда мне было шесть лет, - вспоминал бонза, - старые интеллигенты обучили меня иероглифике. "Учись иероглифике, - говорили они, - и ты будешь счастлив". Я освоил эту науку изящного, но счастливым не стал. Умный торговец антиквариатом Нгуэн сказал мне: "Учись европейской науке, сынок, и ты будешь счастлив". Десять лет я изучал во французской школе математику, физику, философию, но счастье не пришло ко мне. По вечерам в доме моих родителей собирались гости. Я помню, многие говорили: "Только сила может дать человеку счастье". Я думал тогда: "Но ведь мы маленький народ. Неужели мы всегда будем несчастны?" Я сравнивал военную, политическую и интеллектуальную мощь Франции с нашей. "Значит, нам всегда придется быть под ними? - думал я. - Значит, выхода нет?" Я начал пристально смотреть вокруг себя: чем живут люди моей страны? Я видел молящихся в пагодах: их лица были просветленными, а в глазах было счастье. И я подумал тогда впервые: "А может быть, сила в человеческом духе?" Я начал изучать тексты Будды и Конфуция. Там утверждалось, что все проблемы мира будет решать не сила, а гуманизм. Но прежде надо совершенствовать свой дух. Это не может не привести к совершенствованию окружающих тебя людей: хорошее еще больше заразительно, чем дурное. Необходимо внушать миру свое просвещенное и просветленное "я". Сила вашего очищенного от скверны "я" даст счастье миру. Пусть поначалу люди смеются над вами. Все равно впоследствии они не смогут не взять с вас пример. Если с меня возьмут пример хотя бы десять человек, то, значит, с меня возьмет пример весь мир.

Я тем временем продолжал преподавать в школе. "Я умру и уйду к праотцам, а что останется после меня? - думал я. - Самое страшное - умереть, не оставив после себя следа в этой жизни. Значит, ты попросту труслив и бесталанен". Тогда мне было уже тридцать лет. И я решил, порвав с семьей, уйти в пагоду. Я построил себе маленькую пагоду, днем работал как крестьянин, на поле, а утром и по вечерам изучал священные догмы Будды. Так прошло три года, и люди стали приходить ко мне за советом.

Моя семья? - переспрашивает бонза. - Будда учит доброте. Если я должен добро относиться к людям, то отчего я не должен быть добр к семье? Я обеспечил их всем, чем мог, перед тем, как навсегда уйти в пагоду. Но я не мог закабалить свой дух, я не смел остаться с ними - это значило предать самого себя. Сколько тогда лет было моей жене? - переспросил он, посмотрел на меня, трагично улыбнулся и ответил:

- Я не помню.

Надрывно заревела сирена воздушной тревоги. Пришел высокий, бритоголовый служка и сказал:

- Пожалуйста, пойдемте в бомбоубежище.

Бонза посмотрел на меня и спросил:

- Может быть, продолжим беседу здесь?

Он повернулся к служке и сказал.

- Оставь нас. Будда охранит нас так же, как "абри" (бомбоубежище). Не надо считать судьбу фетишем, но верить в нее все-таки не грех...

Я спросил разрешения закурить, поскольку меня предупредили заранее, что Будда против табака. Бонза подвинул спички и ответил:

- Будда ничего не запрещает. Будда может только советовать... Вы спрашиваете меня об отношении буддистов к христианству. Я помню слова Библии: "Страна бога в твоей душе". Ну что ж... я не против этой догмы. Правда, во времена колонизаторов здесь насильно насаждалось католичество. Их храмы надменно возносились к небу, а наши пагоды смиренно ластились к земле. Если у меня есть сейчас право быть буддистом, я обязан этим коммунистам, которые изгнали французов. Почему подобного права верить своему богу мы должны сейчас лишать католиков? Это негуманно. Сам я, правда, к католичеству отношусь с известной долей недоумения: зачем учить людей тому, что над ними - бог? Каждый человек может стать богом - этому учит Будда.

- Как вы относитесь к литературе и искусству, ваше святейшество?

- Ничего существующего и ничего несуществующего. Что полезно людям в искусстве, то существует. А что народу мешает улучшать самих себя, того попросту не должно существовать. Я имею в виду не репрессивные меры. Каждый человек после того, как он морально усовершенствуется, вправе определить для самого себя: что ему нужно в искусстве, а что нет.

- Как вы строите вашу проповедь?

- Буддизм обращает проповедь не к безликой массе, заполнившей храм, но к каждому страждущему в отдельности.

- В чем суть страдания?

- Страдание каждого определяется уровнем его сознательности. А сознательность при всем том несет в себе и честолюбие, и, если хотите, моральную алчность. Поэтому я не могу вам ответить прямо: вопрос о страдании, вопрос вопросов всех религий, - сугубо индивидуален. Вообще буддизм - это не столько религия, сколько состояние. Наш священный текст гласит: "Из людей рождаются будды". Буддизм более всего требует освободить себя от привычек, может быть, в этом ответ на ваш вопрос о страдании. Отрешение от всего суетного дает людям спокойствие. Вы, например, не можете достичь любви прекрасной девушки, и вы страдаете. Будды это не касается: он равно может любить и юную красавицу и беззубую старуху. Будда предложит вам изъять из своего духа это чувство любви, и вы обретете счастье. Вы - писатель. Вы привыкли писать в тишине, имея под рукой чашку кофе и сигару. Без этих привычных вам вещей вы не можете писать, и вы страдаете. А Будду это не волнует: он на стороне того писателя, который может писать повсюду - и в концлагере колонизаторов, и во тьме ночи, и под палящим солнцем: привычки не мешают такому писателю отдавать свое просветленное "я" людям мира. Видимо, страдания все же связаны с людскими привычками, рождены ими.

- В чем главная суть вашего учения?

- Соотношение силы и гуманизма. Наш, современный буддизм утверждает, что сейчас сила и гуманизм определяют мир. Сила и гуманизм, - ни в коем случае наоборот. Раньше мы говорили только о гуманизме. Сейчас, под бомбами американцев, мы не можем не говорить о силе. Сила и гуманизм - только так и не иначе. Во всяком случае, во Вьетнаме, - добавил он жестко. - Я специально заново просмотрел Сакья-Муни. Там встречается в описаниях масса плохих людей. Как же быть с ними? Быть гуманным? Или сначала сильным - по отношению к злу? Врага не побеждают гуманизмом. Его побеждают силой. А следом за победой силы обязан вступить в свои права гуманизм. Эта догма так же точна и по отношению к каждому: победив силой своего разума и воли то дурное, что в тебе есть, ты сможешь нести добро, то есть гуманизм, людям, братьям твоим.

- Что вы считаете важным выделить в философии буддизма?

- Метампсихоз. Я не знаю, кем я был в моих прошлых жизнях: королем, обезьяной или пальмой? А кем я буду в моих будущих жизнях? Собакой? Героем? С халой? Глиной? Это зависит от того, как я прожил эту жизнь.

Я обернулся: в самом святом месте пагоды Ба Да, под потолком, в зыбком свете тусклых светильников, смотрели прямо на меня три одинаковых будды: "Там Те Фат" - "Три поколения" будд. Это символ прошлого, настоящего и будущего.

Где-то возле электростанции громыхнули взрывы. Особенно яростно залаяли зенитки. Бонза прислушался к разрывам бомб, и лепное, сильное лицо его стало еще более жестким - острее обозначились острые желваки, и губы тронула гримаса то ли презрения, то ли гнева.

- Три будды, которых вы видите, - продолжал он, - зовут людей равно уважительно помнить прошлое, служить настоящему и верить в будущее. Нельзя забывать, отказываясь от прожитого, - это неуважительно к самим себе... Поэтому, думая о будущих ваших жизнях, всегда помните прожитые вами... Или хотя бы честно относитесь к той, которую осознаете сейчас. Это позволит вам чувствовать себя родственником всех пальм, обезьян, героев, скал, сигарет, атомных бомб и книг - всего окружающего вас в этом вашем мире. И прошлое, и настоящее, и будущее - при всей их разности - суть одинаково. Родственность с прошлым и будущим, желание прожить настоящее, честно служа родине, людям, правде, - мои братья по вере во имя этого сжигали себя в Сайгоне в знак протеста против кровавого безумия агрессоров, терзающих нашу землю и наше небо.

Я спрашиваю, чему будет посвящена проповедь во время Нового лунного года на празднике "Тэт".

- Я посвящу эту проповедь изучению проблемы "Во Уи". Это фраза из "Будды": "Ничего не бойся!" Я на этом построю проповедь. Я это свяжу с войной, я буду говорить о том, что страдания неизбежны, и агрессор будет и впредь приносить их, но нужно уметь терпеть, ибо, теряя сейчас, ты получишь после.

Меня радует, - продолжал буддистский монах, - что какие-то догмы нашего учения совпадают с учением социализма. Один из краеугольных камней вашего учения - это святое и уважительное отношение к труду. У нас есть история, священная история о будде, которого звали Чи Диа Ботат. Он мало знал теорию, он мало занимался в монастыре, зато он помогал людям: кому подтолкнет тележку, кому поможет нести мешок. Он был очень силен и любил заниматься трудом. Ему было не важно, заплатят ему или нет. У него было хорошее здоровье, веселое настроение, он любил помогать людям. Вследствие этих своих качеств он тоже стал буддой. Разве это не совпадает, - улыбается монах, - с вашим учением?

- Ваши дети тоже буддисты?

Реакция бонзы на мой вопрос была неожиданной - он рассмеялся.

- Нет, - ответил он, продолжая улыбаться. - Мои дети коммунисты. Один из них журналист, он живет в Хайфоне. Другой - инженер. Они атеисты. Когда они были маленькими, я учил их моей великой вере, но после враги заставили их отложить в сторону священные книги и взять винтовки. У них появились другие учителя, когда они ушли в партизаны.

Мы вышли на улицу. Налет кончился, но поблизости, где-то возле переправы через Красную реку, в темном небе металось бело-красное пламя: горели дома. Бонза долго смотрел на то, как в небе причудливо полыхало пламя пожарищ, а после повторил, нахмурившись:

- Только сила. Сначала обязательно сила. А после - доброта. И - никак иначе.

Ночная Севилья совсем не похожа на Мадрид, Толедо, Саламанку. В архитектуре так сильно заметно арабское влияние, что мне порой казалось, будто я иду по маленьким улицам Бейрута.

Ни в одной гостинице мест нет. Старинный, мавританского стиля отель "Кристина" забит американскими туристами. Когда я говорил с портье, ко мне подошел парнишка:

- Если вам нужно место в отеле, я покажу.

- Спасибо.

Мы пошли по изразцовой Севилье - почти весь город в изразцовых стенах, - и во всем кругом мне слышалась тихая, протяжная музыка арабов. Мы толкнулись в три отеля, и музыка исчезала - мест нигде не было. Парень спросил:

- Согласитесь переночевать в приватном пансионате?

- Почему нет? С удовольствием.

- Но там плохо с удобствами.

- Бог с ними. Важно, чтобы было куда положить голову.

Он привел меня на улицу Девы Марии, долго дергал чугунную ручку звонка язык, торчащий из пасти льва. Заспанная девушка открыла маленькую скрипучую дверь, и я оказался в большом - с пальмами и бассейнами - мавританском дворике. Испанские дома прекрасны и в каждом вас может ждать сюрприз. Вы стучитесь в ворота и не знаете, какое чудо будет вас ожидать: то ли войдете в пыльный дворик, то ли окажетесь в сказке из "Тысячи и одной ночи". Хозяин дома разорился, уехал из Севильи - испанец не может терпеть позора, - и теперь его племянник сдает комнаты на ночь. (После я выяснил, что в тех отелях, куда парнишка меня приводил, номера были. Но он вошел в "преступный сговор" с портье - те отказывали иностранцам, говорящим по шпаргалке, подобно той, которую для меня составил Хуан Мануэль, и, получая мзду от хозяев, парень тащил их в пансионаты, подобные тому, где остановился я.)

Утром сразу же пошел к Гвадалквивиру. Коричневый, мощный, он не "шумел и не кипел" - еще не пришло время ливней. На берегу - цеха табачной фабрики, где работала Кармен, уже модернизированные. Но все равно Гвадалквивир есть Гвадалквивир, а табачная фабрика всегда останется "той" табачной фабрикой.

Зашел в семинарию "Метраполитано", приладил кинокамеру, начал снимать великолепной красоты изразцы, которыми выложены древние стены. Ко мне подошел невысокого роста, плотно сбитый мужчина и, поздоровавшись, спросил:

- Вы из Штатов?

- Нет, я из Советского Союза.

Обычная реакция: "Не может быть!" Отец Исидор пригласил меня в семинарскую столовую. Здесь, в отличие от прежних времен, подают и херес, и коньяк, и водку "Смирнофф".

Отец настоятель выпил коньяку.

- Мы не догматики, - сказал он, занюхивая коньяк терпким хамоном, - совсем не догматики. Мы отрицаем догму. Церковь умеет делать быстрые выводы из уроков истории. Сейчас нельзя говорить с паствой языком тридцать восьмого года - от нас отшатнутся молодые люди. Надо держать руку "на пульсе времени", - он снова улыбнулся, - кажется, у вас говорят именно так? Мы, например, ввели как обязательный предмет изучение марксизма-ленинизма. Пусть лучше они изучают этот предмет вместе с нами. Некоторые будущие пастыри сейчас носят на груди значки Мао Цзэ-дуна. Мы не запрещаем им этого. Мы не боимся изучать наших идейных противников. Зайдите в крепость Алькасар - вы увидите там не только великолепную живопись, не только поразительные сады, вы увидите, как в мавританском доме, начатом постройкой при римлянах-язычниках, был создан центр христианской мысли.

Отец Исидор завел меня в маленькую церковь при семинарии. Церковь называется "Санта-Мария де лос Буэнос-Айрес". Это переводится: "Святая Мария доброго ветра".

- Между прочим, - сказал отец Исидор, - после того, как аргентинские капитаны побывали здесь, они назвали свою столицу Буэнос-Айрес - Добрый ветер.

Когда мы вышли из церкви, отец Исидор предложил зайти выпить сока. Он спрашивал меня о положении верующих в Советском Союзе. Говорил о том, что в Испании скоро многое должно измениться, а потом вдруг по-русски запел:

Очи черные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные!

Он оборвал песню так же неожиданно, как и начал. Вытер вспотевшее лицо хрустким, накрахмаленным - с легким запахом сухих духов - носовым платком и повторил:

- Скоро многое изменится в Испании, сеньор русо, и вы поймете, что грех всегда и во всем обвинять церковь.

Действительно, отношения церкви и режима в Испании совсем не похожи на те, которыми они были тридцать пять лет назад.

Летом тридцать седьмого года, во время ожесточенных боев республиканцев с фалангистами, было опубликовано письмо испанских епископов, составленное кардиналом Гома и подписанное почти всеми прелатами Испании, за исключением епископа Виттории Мичико и кардинала Видалья, в котором испанская церковь не только высказалась за поддержку националистов, но и объявила движение Франко "священной войной". Тогда это укрепило позиции мятежников.

Сейчас ситуация стала совершенно иной.

Корреспондент "Фигаро" Филипп Нори писал недавно о резко обострившихся отношениях между режимом и церковью, которую поддерживает Ватикан: "Кардинал Висенте Энрике Таранкон вступил в старую церковь иезуитского стиля, которая является главным мадридским собором. Несмотря на правила этикета, официальный прием, оказанный новому архиепископу властями, отличался ледяной холодностью. За тридцать пять лет франкизма на таких церемониях ни разу еще не было менее десяти министров во главе с заместителем председателя правительства. На этот раз присутствовал только один министр юстиции, который одновременно является министром культа. Он попросту не мог сослаться на "вирусный грипп". Не было и генералов. Кардинал Таранкон не должен был удивляться этому. Уже давно было ясно, что его посвящение в сан нежелательно властям.

В мае прошлого года кардинал Таранкон был навязан Мадриду Ватиканом - во имя многочисленных пастырских требований, - чтобы преградить путь в мадридское архиепископство кандидату режима франкисту Гуэро Кампасу. Для Франко это было ударом, и он тогда прибег к угрозе. В своем традиционном послании по случаю окончания года, который ознаменовался арестами многих церковников, Франко сказал: "Государство не будет бездействовать в то время, когда некоторые служители церкви заняли позиции мирского характера". (Если это расшифровать, перевести на живой язык фактов, то станет ясным истинный смысл этих слов: десятки испанских священников брошены в тюрьмы; на скамью подсудимых служителей культа сажают вместе с коммунистами и басками, выступающими за национальную автономию; во время следствия к священникам применяют такие же пытки, как и к коммунистам.) Но это заявление оказалось на руку церкви. Официальный печатный орган епископата впервые счел нужным ответить каудильо, напомнив, что церковь не может отказаться выполнять свою миссию и разоблачать нарушение справедливости.

Сорокалетний наваррец, монсеньор Район Этчерен, помощник Мадридского епископа, правая рука Таранкона, говорит: "Большая часть испанского духовенства считает сегодня позицию, которую церковь занимала во время республики и гражданской войны, своего рода грехом, который нужно смыть. Церковь должна быть свободной и независимой, а это требует полного отделения церкви от государства. Возможно, что церковь останется в меньшинстве в стране, но она приобретет большую моральную силу".

Однако руководители "испанского братства служителей церкви" - оно насчитывает 6 тысяч членов и заявляет, что представляет четвертую часть испанских священников, - говорят иначе: "Мы сражались в тридцать шестом году и готовы начать все сначала". Возглавляют "братство" отец Ольтра, францисканец, похожий на воинствующего монаха, который был капелланом "Голубой дивизии", и отец Санта-Крус, который до сих пор носит на своей сутане знаки офицера легиона.

Когда мы выходили из семинарии, отец Исидор, кивнув головой на парк, сказал:

- Никак не могу поверить, что всего триста лет тому назад здесь полыхали костры, на которых сжигали еретиков.

...В пособии, составленном двести лет назад испанским церковником Николасом Эймериджем, было сказано: "Найдутся честные люди и чувствительные души, которые будут обвинять нас в том, что мы обнародовали ужасные картины, написанные ранее. Они спросят: "Какую пользу или какое удовольствие можно получить от того, что ознакомишься со столь отвратительными вещами?" Чтобы отвести их упреки, нам будет достаточно ответить: "Именно потому, что эти картины являются отвратительными, нам необходимо выставить их напоказ, дабы они вызывали ужас". Ведь эти жестокости находили в течение столетий поддержки у народов, которых мы именуем воспитанными и которые считают себя нравственными. Кроме того, во многих странах Европы эти ужасные порядки еще считаются священными. В других же только недавно разрешено подвергать их критике и возмущаться ими. Наконец, нас может оправдать хотя бы такой факт: в Париже в 1768 году была опубликована "Апология святого Варфоломея". Таким образом, все еще полезно писать об инквизиции".

Однако еще и сейчас можно встретить защитников инквизиции. Католическая энциклопедия так трактует инквизицию: "В новейшее время исследователи строго судили учреждения инквизиции и обвиняли ее в том, что она выступала против свободы совести. Но они забывают, что в прошлом эта свобода не признавалась и что ересь вызывала ужас благомыслящих людей, составлявших, несомненно, подавляющее большинство даже в странах, наиболее зараженных ересью".

Я довольно часто возвращался к мысли: что же такое инквизиция? Кем были ее руководители? Фанатики, готовые пойти на преступление, чтобы защитить догмы церкви от мнимых или подлинных врагов, или корыстолюбивые мерзавцы, которые слепо выполняли предписания начальства? Скорее всего в подоплеке инквизиции был фанатизм, подтвержденный слепой полицейской жестокостью. Важно другое. Я никак не могу понять: неужели в Испании не было зрячих людей, не гениев, а просто зрячих, которые должны были бы сказать владыкам: "Опомнитесь! Сжигая на кострах несчастных, вы обрекаете страну на дикость! Испания становится смешным пугалом Европы, от вас отшатываются, вашей слабостью пользуются другие страны!" Неужели владыки - и мирские и церковные - не понимали намеков, содержавшихся в гневных строках Сервантеса и в поразительных полотнах Гойи? Или Испанией на протяжении веков правили временщики, которые жили по принципу: "Свое взял, а там будь что будет, после нас - хоть потоп!" Есть, видимо, в истории государств такие периоды, понять которые невозможно, а уж объяснить тем более. Потомки будут судить об этих периодах по книгам писателей, по полотнам живописцев. Одни будут писать Филиппа мудрым и красивым, другие вложат всю свою ненависть к этому монарху в то, как он напишет морду его лошади, но объективной правды потомки не получат, ибо любой документ имеет два - по меньшей мере - трактования. Однозначно лишь чувство современника...

Купив билет на поезд, отправляюсь в Херес-де-ла Фронтейра и Кадис - в край пиратов Проспера Мериме. Дорога шла по красно-желтой пустыне; песок, сплошь раскаленный песок - только вдруг появится из-за поворота причудливая роща кактусов, длинных и пышнотелых. Вагончики старенькие, начала века; качает, как в шторм. Вагончики забиты американскими морячками - в Кадисе крупнейшая база НАТО. Мой мадридский друг дал адрес: Бельтран Домек, маркиз, Херес-де-ла Фронтейра, улица Санто-Доминго, 1. Домек - совладелец и директор крупнейших в Испании винных "бодег" "Уильям Хамбер энд Домек".

Бельтран Домек - высокий, сильный мужчина, один из тех бизнесменов, которые выступают за установление серьезных экономических контактов между нашими странами. Он показал мне свои богатства - громадные, беленые, холодные баррили (бочки).

На конце "авененсии" (длинной алюминиевой палки) укреплена серебряная рюмка, ею зачерпывают вино из баррили - на пробу. Артистично подняв метровую аве-ненсию высоко над головой, Домек перелил искрящийся херес в высокий, тонкий стакан.

- Заметьте, - сказал Домек, - "авененсия" - по-испански значит соглашение.

Он очень потешался, как я сказал "хЕрес".

- Это ужасно, Джулиан! Только "херЕс"! Никогда "хЕрес". Неужели вам это не режет слух?! В "хЕресе" есть нечто грубое, галисийское, и лишь певучее "херЕс" - настоящий испанский, а ведь единственный настоящий испанский - это астурийский... (Это уже третий "истинный язык" Испании. Педро Буэна утверждал, что таким языком является андалузский. Карлос настаивал на галисийском, Бельтран - на астурийском.)

...Вечер я провел у него на "финке": потолок из огромных, 20-метровых балок красного дерева, камин в два человеческих роста, великолепная библиотека, интересная живопись.

- Эта "финка" не типична для Испании, - сказал Бельтран, - но, поскольку моя жена англичанка, я стараюсь, - он снисходительно, как истинный гранд, усмехнулся, - прежде всего уважать желание сеньоры.

Ночью он отвез меня в Севилью, я сел на последний самолет и улетел в Малагу. Отсюда всего двенадцать километров до Торремолинос - самого космополитичного города в Европе, курортной столицы на Берегу Солнца - Коста дель Соль, который вырос на пустых дюнах за последние двадцать лет. Туристские справочники утверждают, что ежегодно курорты Торремолинос и Берега Солнца посещают не менее 20 миллионов иностранных туристов.

Снова вспомнил Болгарию. И еще раз испытал высокую гордость за моих друзей из Албены и Созополя на Солнечном Берегу. Нет слов, Торремолинос - это прекрасный курорт, но Болгария все-таки лучше из-за того духа демократизма, который живет там. В Торремолинос отдыхают богатые люди - рабочему там места нет, слишком дорого. Шофер, который подвозил меня на своем грузовичке на юг, к Гибралтару, сказал по-английски:

- Это место станет настоящим курортом только после революции, компаньеро Хулиан. Вот тогда приезжай - славно отдохнем!

(Я поймал себя на мысли, что вести дневник в Испании значительно труднее, чем в любой другой стране мира. С кем бы ни говорил и о чем бы ни говорил, называя фамилию собеседника, ты невольно ставишь его под удар. Поэтому массу интереснейших разговоров, во время которых резкой критике подвергались политика и практика правительства, нельзя записывать. Наверное, дневник можно будет использовать лишь частично.)

Здесь, в Торремолинос, у меня была интересная встреча с людьми, которые теперь предпочитают жить не в Мадриде, а на берегу Средиземного моря - в своих виллах, отгороженных от буйного племени туристов высокими зелеными заборами, с битым бутылочным стеклом наверху, употребляемым здесь вместо колючей проволоки. Разговор шел, в частности, о положении в испанской армии.

В тюрьмах Испании сейчас как никогда много молодых людей, арестованных за отказ от военной службы. Когда они отбывают наказание, их вновь призывают в армию и тех, кто продолжает отказываться от военной службы, вновь судят.

Конечно, испанская печать хранит молчание - газетчики здесь надежно вышколены цензурой, - однако в парижских и римских газетах не только говорят об этом знаменательном факте, но и приводят интересные подробности.

"Необходимо найти выход из создавшегося положения с помощью разума", заявил недавно на одном из заседаний комиссии кортесов начальник генерального штаба, наиболее интересная фигура в современном мадридском "свете", генерал Диас Алегрия.

Газета "Алькасар" обрушилась с яростными нападками на генерал-лейтенанта Диаса Алегрия, утверждая, что он вообще "никого не представляет". Статья была подписана псевдонимом "Хариес", за которым скрывается генерал Кано, директор этой газеты, издаваемой армией. Генерал Кано связан с правыми экстремистами, которые считают политику преемника Франко - адмирала Кареро Бланке "либеральной". Кано и ему подобные требуют еще более "жестких мер" против инакомыслящих.

Вообще сейчас в армии, как в церкви, открытая, ярая реакция остается в меньшинстве. Изменения, происшедшие в мире, так значительны, что не считаться с ними невозможно. Наивно считать генерала Алегрия левым, - просто он точнее других отдает себе отчет в том, что, если не "выпустить пары", котел может взорваться. Политика "завертывания гаек" может отдалить взрыв лишь на какое-то время. Молодой еще человек (естественно, "молодой" для занимаемого им положения), генерал думает о серьезной перспективе, а не о нескольких "годах взаймы". Он не одинок в своей позиции. Например, директор центра высшего образования армии, генерал-лейтенант авиации дон Мариано Куадра Медина, выступая с речью по случаю окончания учебного года в военных лицеях, заявил, что армейские кадры - это не каста и что они не должны быть связаны с какой-либо идеологией, потому что от этого может пострадать дисциплина.

Эта доктрина, если учитывать положение того, кто ее изложил, а также место, в котором была изложена, резко отличается от доктрины, которая послужила Франко для того, чтобы использовать армию в качестве средства установления "диктатуры фашизма".

Сегодня поехал из Торремолинос в Малагу по изумительной дороге, чем-то напоминающей нашу - путь из Ялты в Алушту.

В Малаге поражает центральная аллея около порта: огромные пальмы - такие я видел только лишь в Голливуде; вся аллея выложена огромными скользкими - такие они чистые - изразцовыми плитами. Идешь словно по льду, только он розовый, голубой и зеленый.

Центр города производит оглушающее впечатление - так он роскошен. Все роскошно - и здания, и зелень, и витрины, и машины. А встык - поразительная нищета улочек, спрятавшихся за спинами новых домов.

Пытался найти известного в прошлом певца Фернандо Кардону. Мое поколение помнит его песни - он часто выступал в Москве, в лучших концертных залах. Он уехал в Испанию десять лет назад. Сейчас он работает сторожем, нищенствует.

В адресном столе его имя не значилось.

- Быть может, сеньор Кардона живет в пригороде...

Пошел по старинной дороге вверх - к крепости по Калье-дель-Калао, миновал маленький переулочек Мура-де-Санта-Анна, кино "Асториос", в котором крутили старые и шумные ковбойские ленты, бар "Иберган", повернул направо и оказался на чудной, узенькой средневековой улочке с узорным тротуаром - Калье Сант-Яго.

Богатые живут внизу, бедные забираются наверх, на гору (сердечник такую гору не одолеет). Здесь жизнь "вываливается" на улицы. Двери домиков открыты, комнатки в пять, восемь, десять квадратных метров. На стенах - огромные лики пресвятой девы Марии, распятый Иисус Христос; детишки гомонливо носятся по улице, гудят примусы, вынесенные на тротуар, громко переговариваются женщины, не отрываясь от корыт с пенным бельем, - далекая, старая провинция, даже не верится, что в пятистах метрах такой фантастически новый, белый и солнечный центр.

Перед возвращением в Торремолинос, находившись вдоволь по городу, залез в море. Испанцы смотрели на меня как на сумасшедшего: пляж был пуст, конец ноября, вода, по здешним представлениям, "ледяная" - всего двадцать градусов.