Сборник рассказов ' Дикие люди'

- Я ему имя дал - Васька... а тут поди ты... Оказия. Абман.

Сказал Древесинин даже без ухмылки:

- А ты, Васька, хилай, смертнай...

Нашли палку, измерили ее на оглобле, чтобы одна другую сторону не перетягивала.

Подвесили с концов ребятишек - который перевесит.

Пищали в тряпочках подвешенные на волосяных арканах ребятишки. Пахло от них тонким ребячьим духом. Стояла у телеги киргизка и, не понимая ничего, плакала.

Молчат мужики, смотрят.

- Пущай,- сказал Селиванов.- Пущай весы.

Опустил руки от палки Афанасий Петрович, и сразу русский мальчонка кверху.

- Ишь, сволочь желторотая,- сказал Афанасий Петрович разозленно,отожрался.

Поднял валявшийся сухой бараний череп и положил на русского. Уравнялись тогда ребята.

Зашумели мужики, закричали: - На целу голову, паре, перекормила, а?..

- Не уследишь...

- Вот зверь... как кормила.

- Кто следил?..

- Не только работы, что за ребятами следить! Подтвердили некоторые, степенные:

- Где уследишь!

- Опять же, родительница...

Затопал, завизжал Афанасий Петрович:

- По-твоему - русскому человеку пропадать там из-за какова-то немаканова... Пропадать Ваське-то... моему?..

Посмотрели на Ваську - лежал белый, худенький.

Муторно стало мужикам.

Сказал Селиванов Афанасию Петровичу:

- А ты его... того... пущай, бог с ним, умрет... киргизенка-то. Мало их перебили, к одному... ответу...

Поглядели мужики на Ваську и разошлись молча.

Взял киргизенка Афанасий Петрович, завернул в рваный мешок.

Завыла мать. Ударил ее слегка в зубы Афанасий Петрович и пошел из стана в степь...

VI

Дня через два стояли мужики у палатки на цыпочках и чрез плечи друг друга заглядывали вовнутрь, где на кошме киргизка кормила белое дитё.

Было у киргизки покорное лицо с узкими, как зерна овса, глазами; фаевый фиолетовый кафтан и сафьяновые ичиги-сапожки.

Било дитё личиком в грудь, сучило ручонками по кафтану, а ноги мотались смешно и неуклюже, точно он прыгал.

С могучим хохотом глядели мужики.

И нежней всех Афанасий Петрович. Швыркая носом, плаксиво говорил он:

- Ишь, кроет!..

А за холщевой палаткой бежали неизвестно куда: лога, скалы, степь, чужая Монголия.

Незнамо куда бежала Монголия - зверь дикий и нерадостный.

ПОЛЕ

Отпустили Милехина на четыре часа.

- Опоздаешь - не в очередь в наряд отправлю,- сказал ротный командир, со стуком прикладывая штемпель на пропуск.

Да Милехину и часу было достаточно. Ротному он сказал, что приехали родные из деревни, и, сказавши так, соврал. Хотелось проветриться. В казарме особенно казалось темно от мартовского солнца, от грязных окурков на полу, от стен, серых от грязи. На классной доске (раньше здесь была школа) кто-то белой глиной написал нехорошее слово, а рядом на стене хлебным мякишем был прилеплен плакат: "Колчак несет колбасу, Советы свободу''. И когда Милехин захлопнул обитую рогожей дверь и пошел через большой двор на площадь,- ему было тепло, сытно и радостно.

Станция железной дороги была от города верстах в четырех, и через каждые полчаса в город ходила ветка. Милехину не хотелось дожидаться ветки, и он пошел пешком через огромную площадь станции.

Сверху пекло солнце, а снизу морозило. Площадь уже оттаяла, и только бугор дороги лежал грязновато-желтоватой лентой на черной разбухшей земле. За тальниками - прямо на западе - мерзло синел Иртыш, и видны были на нем разорванные кусочки дороги, как клочки бумаги.

- Тронулся ночью, должно,- сказал Милехин.

Но шипящего шума тронувшегося льда еще не было слышно.

"Скоро пойдет".

Милехин улыбнулся и почувствовал радость, словно лед принадлежал ему. Он, шумно бухая мокрыми английскими бутсами, шел по краю дороги, и снег ломался под его ногами. И треск этот доставлял ему удовольствие. Зеленоватая английская шинель, похожая на пальто, и голубые французские обмотки на икрах так не шли к огромной заячьей шапке с ушами и плохой рыженькой бороденке.

Над тальником мелькнула белым крылом чайка.

"Скоро пойдет",- подумал опять Милехин.

На вокзале толпились люди с мешками, большинство женщин; солдаты с жестяными звездочками на шапках; три китайца продавали сигареты и семечки. С крыши капала вода. и часто с тихим звоном падали длинные ледяные сосульки.

Милехин постоял у двери третьего класса. Какой-то комиссар с желтым портфелем подмышкой, проходя, толкнул его и тихо проговорил:

- Извините.

Милехин, чтобы не мешаться, отошел и сел на подоконник. Бегали мимо с фонарями и какими-то черными ящичками железнодорожники, свистели на разные голоса паровозы, стучали буфера вагонов. Сверху, тихо и не спеша, грело и станцию, и грязные вагоны, и набухающую влагой землю большое чистое солнце.

Рядом упала сосулька. Милехин наклонился и поднял ее,- она была без пустоты внутри. Упала вторая, третья - все такие же.

"К урожаю,- подумал Милехин,- налив будет полон и умолот богатый. Штука-а..."

И ему вспомнилось, что снег тает не от солнца, а больше ночью, от земли. И тает дружно.

- К урожаю,- сказал вслух Милехин и. сказавши этак, подумал о деревне.

Подумал, что скотина у него вся ко двору - чалая и бурая, хозяйство идет хорошо. В прошлом году плох был урожай, а нонче должен быть хорош март весь сухой, да вот коли апрель будет в сырости - благодать. А теперь в такое святое время винтовку чисти, а то на часах у какого-нибудь склада стой. Ему стало нехорошо на душе, он поднялся, прошел три раза по перрону и решил итти в роту. В это время его окликнули:

- Кольша!

Милехин обернулся и узнал одного из товарищей по роте, Федьку Никитина. Он месяц назад заболел тифом, и его увезли в больницу. Милехин подошел к нему, и они подержали друг у друга руки.

- Как живешь-то? - спросил Милехин.

- Ничо. В поправку на два месяца в деревню пустили. Поеду сейчас.

- Ты какого уезда-то?

- Татарского,- ответил Никитин с удовольствием.- Через полдня, брат, дома буду. А ты?

Милехин нехотя ответил:

- Ново-Николаевского... Двое суток надо ехать. Ноне поезда-то беда как ходют, а коли с "Максимом", так и всю неделю.

- С "Максимом", верна,- подтвердил Никитин и звонким радостным голосом сказал: - Айда, ко мне чай пить.

Милехин согласился. Когда они шля, Милехин заметил, что Никитина пошатывает от слабости, а с лица он был такой, будто под венец шел. Милехин ему позавидовал.

За чаем Никитин, как и все послетифозные, ел много и угощал Милехина. А Милехин не слышал, что рассказывал ему Никитин про больницу, докторов, а думал о своей деревне.

И когда он вышел из вагона, распрощавшись с товарищем, то решил уехать домой с этим же поездом. Прошло три вагона, хотелось сесть в самом хвосте поезда, но не вытерпел, вошел в вагон, прошел одно купе и в следующем полез под лавку.

В купе сидело пятеро солдат. Один из них, с расщепленным носом, спросил:

- Куда ты?

- Домой,- ответил Милехин.

- А-а...- сказал солдат, а другой, макая сухарь в стакан с чаем, спросил:

- Далеко тебе?

- До Ново-Николаевска. Одну станцию не доехать.

- Далеко. Документов нету?

- Нету.

- И хлеба нету?

Милехин ответил со злостью:

- Ну, нет, а тебе чо?

- Лежи уж,- сказал солдат.- Как-нибудь доедешь.

Два дня пролежал, не вылезая, под лавкой Милехин и на третьи сутки ночью слез на Грачевой. От Грачевой до Крутого осталось пятнадцать верст, и утром Милехин был дома.

Милка завизжала и кинулась под ноги. Гусь испуганно бросился в сторону, под опрокину-тые розвальни; на конском черепе, воткнутом на заборный кол, как и год назад, сидел воробей и чистил под крылышками. Сенька выглянул в двери и заорал в избу: - Мамка, батя приехал!

Баба поставила самовар, принесла молока, нарезала калачей и, утирая в кути подолом глаза, спросила:

- Надолго те пустили?

- На двое месяцев,- степенно сказал Милехин, и ему самому поверилось сказанному.

- Война кончилась, што ли?

- Где кончать? По болезни пустили.

- Какая болесть-то?

- А чорт ее знат. Докторам известно.

- Конечно, докторам известно,- всхлипывая, сказала Марья,- уморили человека-то, да еще и не говорят - чем.

- Ладно, не лопшись. Буде.

В деревне спрашивали:

- В кумынию не записался?

Милехин отвечал:

- Брюхом не вышел, говорят.

- Ишь ты...- удивлялись мужики.- А у нас тут бают - в Омске-то усех в кумынию пишут, а кто не хочет, тому затылок бреют и к немцам шлют. Не видал таких?

- Не приходилось,- отвечал Милехин.

- Набродь мутить народ, добра не жди.

Милехин подтвердил: