Помоги проекту - поделись книгой:
ТОНИНО БЕНАКВИСТА
Три красных квадрата на черном фоне
Посвящается Моско, художнику
Убедив Эллис Токлес позировать ему для натюрморта, Хуан Грис попытался свести ее тело и лицо к простейшим геометрическим формам, но полиция прибыла вовремя и забрала его.
А тут нас снова ждал грустный перечень самоубийств абстрактных экспрессионистов: Горки повесился в 1948 году, Поллок разбился пьяный на машине, и почти одновременно застрелился Китчен — в 1956 году, а затем в 1970 до смерти себя изрезал Ротко, ужасающее было зрелище.
1
Тридцать пять полотен, на всех практически одно и то же — неописуемые черные царапины на черном же фоне. Навязчивая идея. Болезнь.
Когда их доставили в галерею, я стал распаковывать их одно за другим, все быстрее и быстрее, надеясь на какой-нибудь сюрприз в виде цветного пятна. Всем они сразу показались зловещими. Даже Жаку, моему напарнику. На самом деле это он мастер развески, а я так, на подхвате.
— Слушай, старик. Мы зашиваемся. Через двадцать пять минут открытие!
Директриса галереи дала нам всего четыре дня на монтаж выставки — всех этих картин и трех монументальных скульптур, из-за которых Жак чуть не свернул себе поясницу. Сваренные между собой ошметки стальных листов высотой под четыре метра. Два дня мы потратили только на них — вдвоем. Стоило посмотреть на физиономии грузчиков, которые их привезли. «Они что, не могли придумать что-нибудь, чтобы в грузовик помещалось, художники хреновы!..» Грузчики часто страдают из-за современного искусства. Мы с Жаком тоже, несмотря на привычку. Никогда не знаешь, с какой стороны к ним подойти, к этим произведениям. И в прямом и в переносном смысле.
Мы уже ко всему готовы, но все равно никогда не знаем, что сейчас появится из недр грузовика.
Семнадцать сорок, а официальное открытие вернисажа назначено на восемнадцать ноль-ноль. Шампанское охлаждается, официанты — уже при галстуках, уборщица только что закончила пылесосить четыреста пятьдесят квадратных метров коврового покрытия. А у нас, как всегда, проблема под занавес. Иначе не бывает. Но моего напарника этим не испугаешь.
— Ну и куда мы ее повесим?
Вот она, проблема. Развесить тридцать пять черных, похожих как две капли воды, полотен — это просто. Но среди них затерялась еще одна картина, вот эта — сирота. Распаковав ее, я первым делом подумал, что она попала сюда случайно, по ошибке, и еще — что я видел ее уже где-то, в другой коллекции. В отличие от остальных, эта очень красочная: много ярко-желтого — просто огненного, и прямо из этой желтизны торчит церковный шпиль академического рисунка. Светлая вещица, радостная. Я бы даже сказал — веселая. Только не думаю, что этот термин принят в высших художественных сферах.
Мы оставили ее на самый конец. Директриса галереи, выдающаяся госпожа Кост, специалист по шестидесятым, молнией пролетела мимо, ничем не облегчив нашей участи.
— С этой будет проблема, я знаю, она плохо уживается с остальными. Найдите ей какое-нибудь местечко, чтобы не бросалась в глаза и где бы ей дышалось полегче. Давайте, давайте, я вам доверяю, поторопитесь.
Чтобы не бросалась в глаза… Интересно, как это она не будет бросаться в глаза среди этих черных махин? Довольно красивых — пусть, но жутко агрессивных.
Жан-Ив, реставратор, потешается, глядя, как мы вертимся туда-сюда. Он лежит на полу в белых перчатках, подправляя уголок поврежденного холста. Он-то уже почти закончил.
— Осталось четверть часа! — орет он, чтобы завести нас еще больше.
Гости с пригласительными билетами в руках уже подпирают стеклянные двери.
— Попробуй у окна, — говорит Жак.
Я держу картину на вытянутой руке. Он отступает немного назад, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть.
— М-м-мм…
— Осталось десять минут, — говорю я.
— И все равно — м-м-мм…
Он прав. Софиты подсветки и дневной свет создают неудачный контраст. Главное, на вернисаже должен появиться министр. И если он застанет нас тут, торчащими, как идиоты, с картиной под мышкой, тетя Кост пришьет нам дело. Вспоминается вечер, когда за два часа до открытия мы получили из Австралии некое произведение искусства. В деревянном ящике — пятнадцать бутылок, в разной степени заполненных водой. Называется «Акула». И ни фотографии, ни описания, а сам художник в это время в Сан-Паулу на Биеннале. Посетители уже скребутся под дверью. Жак нечеловеческим усилием воли ухищряется влезть в шкуру автора. Щелк — и составленные в определенном порядке бутылки складываются в акулу, контуры которой обозначены уровнем воды в них: вид сбоку, спинной плавник, челюсти, хвост — все на месте. Мы успели в самый последний момент Все восхищаются выдающимся произведением. А я восхищаюсь Жаком.
Он все крутится вокруг себя, одновременно спокойный и бешеный. Жан-Ив закончил со своими подправками и опять хихикает.
— Эй вы, дуэт, не смешите людей…
— Заткни пасть, — безмятежно отзывается Жак.
Он вынимает молоток из висящей на поясе кобуры для инструментов и достает из кармана комбинезона крюк нужного размера.
— Нашел, старик…
Он срывается с места, и я едва поспеваю за ним с картиной в руках. В зале, где на стенах уже висят четыре холста, он снимает два из них, потом один вешает обратно, кружит по залу, снимает остальные… Вот уже все они лежат на полу, в воздухе пахнет катастрофой, он меняет два холста местами, потом лихорадочно возвращается к первоначальному варианту. Входит Лилиан, смотрительница, с ключами в руках и предупреждает нас, что больше не может задерживать открытие. Жак не слушает ее, он продолжает кружить в не понятном ему самому танце. Но вот, даже не отмерив высоту, он вбивает крюк на освободившемся участке стены.
— Давай, вешай, — бросает он мне.
Я вешаю картину и оглядываю зал «панорамным» взглядом. Все на месте. Черные висят в ряд, выровненные по верхнему краю. А желтая — на «обратной» стене — таким образом, что ее можно заметить, только выходя из зала. Как бы отдельно, но при этом вместе со всеми. И ровно. Мне даже не нужно проверять уровнем.
Разряженная в пух и прах Кост вся трепещет в своем вечернем платье.
— Молодцы, ребята, вы заслужили по глотку шампанского. Только идите сначала переоденьтесь.
Понятно. Мы со своими молотками и комбинезонами создаем беспорядок в зале. Жан-Ив разглядывает желтую картину, уткнувшись в нее чуть ли не носом.
— Да, тут есть проблемка…
— Мы уже заметили.
— Да нет, я про другое… Не знаю… Смесь масла и акриловых красок… Это ненадолго… И что-то тут на шпиле не то, не знаю даже…
— А что, разве нельзя писать чем хочешь?
Первые гости медленно заполняют зал.
— А название у нее есть? — спрашивает меня Жан-Ив.
— Понятия не имею.
— Странно…
Жестко улыбаясь, Кост просит нас выйти. Мы подчиняемся.
Через десять минут Жан-Ив, Жак и я, чистые и свежие, встречаемся у стойки, где Лилиан увлеченно раздает журналистам каталоги. На обложке белым по черному написано: «Этьен Моран. Ретроспективная выставка». Официант предлагает нам бокалы. Я отказываюсь.
— Почему ты никогда не пьешь? — спрашивает Жак.
В холле стоит привычный для таких сборищ гвалт. Люди толпятся вокруг огромной скульптуры напротив входа.
— Я не люблю шампанское.
Это неправда. Я его обожаю. Но после восемнадцати часов я должен быть трезвым как стеклышко. Вечер будет долгим. Не здесь — поблизости. В нескольких сотнях метров отсюда. Но это слишком долго объяснять.
Жан-Ив поднимает нос от каталога.
— Желтая картина называется «Опыт № 30». Это последняя работа Морана.
— Почему последняя?
— Он вскоре умер от рака. И нет больше ни одной работы с таким названием: «Опыт». Странно: всю жизнь писать черным, а напоследок выдать желтую.
— Ну, это все непостижимые тайны творчества, — говорю я. — Поди узнай, что творится в голове у художника. Тем более если он знал о своем раке. Это ведь не помешало ему наделать статуй автогеном. Почему бы тогда не желтая картина…
Но Жан-Ив прав. Картина странная. И что меня интригует больше, чем цвет, так это рисунок. Вся остальная продукция Морана — чистая абстракция, и только этот церковный шпиль — такая точность… У меня такое впечатление, будто я уже видел такое взаимное влияние цвета и объекта изображения. Странно, можно подумать, что художник пожелал завершить свою творческую карьеру, опровергнув все то, что было им создано до сих пор, — одним мазком… мазком жизни… Однако мне некогда на этом зацикливаться. Время, время…
— Ты не останешься? — спрашивает Жак.
— Не могу.
— Ты никогда не остаешься. После шести ты всегда удираешь как заяц! Только тебя и видели! Расскажешь как-нибудь, чем это ты занимаешься после шести? Ты что, влюбился?
— Нет.
— Тогда что?
Просто у меня начинается настоящая жизнь, вот и всё. Моя жизнь не здесь. Она начинается после шести вечера и заканчивается поздно ночью.
Я забираю пальто и прощаюсь со всеми сразу. Вообще-то на вернисажах я всегда скучаю. Лилиан просит зайти меня завтра — заполнить ведомость и заглянуть в кассу. Ну что ж, воздушный поцелуй всей команде и низкий поклон современному искусству. Теперь можно заняться и другим искусством, моим собственным.
Господин Перес, консьерж, выглядывает из своей каморки.
— Ну что, молодежь! Бежим проведать приятелей?
— Ага! До завтра! — как всегда отвечаю я, чтобы поскорее свернуть разговор.
Вот и всё…
Я выхожу из галереи и лечу в сторону улицы Фобур-Сент-Оноре. Дни становятся длиннее, фонари еще не зажглись. Да здравствует февраль, особенно его конец. Пропустив автобус, я перехожу на зеленый. Потом срезаю по авеню Ош, поднимаю воротник — зима все упрямится. На площади Терн цветочный рынок день ото дня становится все красивее. Устричники из соседней пивной выносят ведра с пустыми раковинами — все еще сезон. Сегодня у меня прекрасное настроение. И я сейчас им всем покажу.
Авеню Мак-Магон. Мне бешено сигналит «-Р-5». Я никогда не перехожу по заклепкам, ну и что?
Ну вот. Я пришел.
Прежде чем войти, я поднимаю голову, чтобы прочитать гигантскую вывеску храма. Моего храма.
АКАДЕМИЯ ЗВЕЗДЫ
Взбежав по лестнице на третий этаж, я попадаю в залы. Делаю глубокий вдох, вытираю ладони о лацканы пальто и вхожу.
Свет, шум, запах, суета. Я — дома. Бенуа и Анджело издают приветственный клич, игроки на антресоли смотрят на меня сверху вниз, я машу им рукой, Рене, распорядитель, хлопает меня по спине, официантка Матильда подходит, чтобы забрать пальто. Все крутом играют, курят, веселятся. После нескольких часов сплошных гвоздей и крюков мне просто необходим этот всплеск жизни. Публика здесь совсем не та, что ходит на вернисажи. Здесь не думают ни о чем, здесь забывают даже об игре — здесь шумят, а могут и часами не проронить ни слова. Я же — наркоман, который становится самим собой лишь после первой дозы, принятой с наступлением темноты. Прибавьте к этому еще и порцию счастья. Неоновые лампы горят над всеми столами, кроме стола номер два. Он оставлен для меня. Я вижу, как со стула робко поднимается паренек и направляется ко мне. Не знаю почему, но он кажется мне пареньком, хотя он не моложе меня. Тридцатник, где-то так. Он едва успевает раскрыть рот, но я перебиваю его как можно учтивее:
— Мы договаривались на восемнадцать ноль-ноль, не так ли? Послушайте… мне крайне неудобно, но сегодня играет вице-чемпион Франции, я сам не участвую, но мне хотелось бы посмотреть. Простите, что заставил вас прийти зря…
— Ну-у-у ничего страшного, можно перенести занятие на завтра, — отвечает он.
— На завтра?.. Да, хорошо, завтра, и бесплатно — в возмещение моральных издержек. Что-нибудь в районе шести, как сегодня?
— Отлично… А можно я сегодня останусь? То есть… я хочу сказать… можно мне тоже посмотреть?
— Конечно! Воспользуйтесь случаем, снимите стол и потренируйтесь: отработайте серию накатов, например.
Для наглядности я расставляю шары, которые только что принес Рене.
— Между белыми не больше двадцати сантиметров, а с красным — варьируйте расстояние: сначала до прицельного должно быть не больше ладони. Про отыгрыши пока не думайте.
— А что это такое — отыгрыш? Вы мне уже говорили, но я…
— Отыгрыш, это значит сыграть так, чтобы шары стали как можно ближе один к другому, и тем самым подготовить следующий удар. Но об этом позже, идет?
Я медленно целюсь, задерживаясь на какое-то время в каждом положении, чтобы он мог запомнить мои движения.
— Самое главное, чтобы кий был параллелен столу, это очень важно — малейший наклон, и все к черту, понятно? Ну, давайте, вы бьете по верхней части шара, с легким уклоном влево, и накатываете.
Мне не хочется повторять еще раз все, что скрывает в себе понятие «накат». На последнем занятии я потратил на это добрый час. Наступает момент, когда объяснения больше не играют роли: ты либо чувствуешь, либо — нет, это приходит само, постепенно. Паренек, явно стесняясь, берет свой новенький кий, проводит мелом по кожаному наконечнику и расставляет шары. Я смотрю в сторону, чтобы не смущать его.
На втором столе все, кажется, готово. Рене только что снял чехол и чистит щеткой сукно. Ланглофф, тот самый чемпион, в углу зала крутит в руках кий красного дерева. Он живет где-то в предместье и бывает в Париже редко, приезжает только на соревнования либо на показательные выступления, ну или иногда, как сегодня вечером, повидаться со старыми приятелями. Он играет в строгой манере, без выкрутасов, но с прекрасной техникой, благодаря которой три раза подряд становился чемпионом. Привычное движение, жест, удар. Чтобы достичь этого уровня, мне предстоит работать еще годы и годы. Так говорит Рене. Но он чувствует, что у меня уже получается.
На самом деле я пришел, не только чтобы смотреть. Я знаю, что Ланглофф любит играть втроем, и Рене пообещал, что предложит меня в качестве третьего для сегодняшней партии. Всю неделю я только об этом и думал. Потому-то я так и несся сюда после вернисажа.
Рене беседует о чем-то с Ланглоффом. По его виду я понимаю: говорят обо мне. Я сижу на банкетке, скрестив на груди руки, и смотрю в потолок. Это не так интересно — играть с молодняком. Не удивлюсь, если он откажется.
— Эй, Антуан! Подойди-ка сюда…
Я вскакиваю на ноги. Рене знакомит нас. Ланглофф пожимает мне руку.
— Так это, значит, вы тот вундеркинд? Рене говорит, что вам палец в рот не клади, даром что молоды.
— Он преувеличивает.
— А вот это мы сейчас и увидим. Вам говорит что-нибудь выражение «карамболь от трех бортов»?
Еще бы не говорит!
Сегодня мне главное не разочаровать своих товарищей. Я пожимаю руку пожилому господину, который постоянно торчит здесь, при том что уже два года как не играет. «Артрит», — отвечает он на мое предложение покатать шары. Ему шестьдесят девять лет, но я уверен, что он еще неплохо бы защищался. Каждый раз, когда я смотрю на него, я думаю, что у меня в мои тридцать впереди еще добрых четыре десятка. Сорок лет науки. Сорок лет удовольствия, ликования с каждым выигранным очком. Однажды, рано или поздно, я стану участником чемпионата. Все, чего я желаю в этой жизни, это играть; я хочу получать призы за красоту удара, хочу выделывать трюки, опровергающие законы физики, хочу, чтобы это копье красного дерева стало продолжением моего указательного пальца, хочу, чтобы мои шары катались под самыми немыслимыми углами, чтобы они повиновались самым диким моим приказам, чтобы они управлялись на расстоянии моей рукой и моей волей. Бильярд — это мир чистоты. Здесь все возможно. И просто. Никто никогда в жизни не сможет дважды повторить один и тот же удар. Три сферы, заключенные в прямоугольник. В этом — всё.
Здесь — моя жизнь. Рядом с этим прямоугольником, вокруг него.
Целых сорок лет.
Поделиться книгой: