Река твоих отцов

Орочское стойбище состояло из десяти жилых шалашей, сооруженных из древесного корья, и амбарчиков на сваях — цзали — для хранения съестных припасов. Рядом с жилищем или позади него стояли вешала, где с лета до осени вялилась рыба — юкола.

В шалашах почти никогда не потухал очаг. Дым от него выходил наружу через узкое отверстие, сделанное в берестяной крыше. Как только поднимался ветер, дым застревал в шалаше, слепил глаза, спирал дыхание. На зиму орочи обкладывали жилище толстым слоем сухой травы, плотно придавливали ее жердями, чтобы не разметала пурга. На земляном полу лежали медвежьи и оленьи шкуры, циновки из кусков кедровой коры. На полочках размещалась берестяная посуда, так называемые кондюго. Ногтем большого пальца женщины вырезали на кондюго национальный орнамент.

Орочи запасали на зиму только юколу, муку, соль. Мясо добывали в тайге свежее: охотились на лосей, медведей.

Стопятилетняя бабушка Анна Васильевна, старейшина рода Акунка, любила рассказывать легенду.

Давно-давно, даже сама не помнит когда, шла большая война. Докатилась она и до орочских стойбищ. Пришлось народу покинуть свои родовые стойбища и на ульмагдах — долбленых лодках — уплыть далеко в море. На одной ульмагде везли книгу, в ней были записаны законы народа. Неожиданно разыгрался шторм. Волны стали захлестывать ульмагду. Книга законов промокла. Когда лодку вынесло прибоем на берег, орочи разложили страницы книги на камнях, чтобы просушить их на солнце. Но тут с севера подул сильный ветер, подхватил страницы и разбросал по волнам.

С тех пор — гласит легенда — остались лесные жители без грамоты и без законов… Много зим после этого никто не тревожил орочей. Но в конце прошлого века на морское побережье приехали скупщики пушнины. Они привезли яркое полотно, фарфоровые бусы, пуговицы, нитки и меняли свой товар на дорогие меха. Спиртоносы из Маньчжурии зачастили к орочам с «огненной водой». За спирт и водку тоже платили белками, лисицами, соболями, колонками. Цайдуны[3] из чужой страны заносили в стойбище опасные болезни, от которых в течение нескольких дней гибли целые орочские семьи. Так навсегда погасли очаги родов Бяпалинка, Дунка, Хуанка, Быхинька, Каундига, Донадига. Теперь почти не осталось и следов от их стойбищ.

Тогда-то и переселились орочи на лесистые берега Тумнина, богатые пушным зверем. Да и рыбы в эту реку во время нереста заходило столько, что на оморочке по ней, бывало, не пройдешь.

В одну из зим в долину Тумнина пожаловали царский урядник и поп. Поп крестил орочей, учил их закону божьему, наделил жестяными крестиками. За каждый такой крестик брал соболью шкурку.

Однако лесные люди по-прежнему верили в силу могучего духа — Амбы, который один властвует над всеми. Амба живет везде — в лесу, в воздухе, под водой… Когда он добр, то помогает на охоте и рыбной ловле. Когда разгневан, посылает несчастье: зимой пургу, осенью и весной — наводнение.

Только шаман умеет разговаривать с могучим духом. Поэтому люди должны ходить к шаману, слушаться и почитать его.

Орочи верили, что после смерти душа переселяется в какое-то другое царство — Буни. Но путь в то царство долог и труден. Поэтому умершему надо дать с собой самые нужные предметы: палку, удочку, посуду…

— Все это, понятно, осталось в прошлом, — говорит Николай Павлович. — К новой жизни орочи шли охотно. Особенно молодежь. Старики, правда, не сразу расставались со своими древними обычаями и привычками. Тут нам пришлось потрудиться…

— Сколько орочских родов сохранилось?

— Девять родов. Но иные из них так малочисленны, что насчитывают лишь две-три семьи.

— Сколько же всего осталось орочей?

— Человек триста пятьдесят. — И, заметив мое удивление, говорит: — Ничего, хоть и маленький народ, но и ему есть чем гордиться. Смелые, мужественные люди орочи наши. Поживете подольше в Уське, сами увидите.

В это время из-за леса показывается орел. Сложив крылья, плавно садится на гребень скалы. Через несколько минут он опять взлетает, небольшими кругами набирает высоту, но почему-то не торопится улететь, словно поджидает кого-то. И верно: два молодых орленка срываются с гребня, несколько секунд падают, но тут же, будто опомнившись, становятся «на крыло». По-видимому, это их первый вылет из гнезда на большой простор.

Свет над тайгой

Летом 1926 года орочи писали Арсеньеву в Хабаровск:

«Дорогой друг капитан! Ты больше других знаешь нашу жизнь. Знаешь, как много было нас когда-то и как мало осталось. Ты жил в наших шалашах, ел нашу пищу, курил наши трубки. Наши люди ходили с тобой по тайге, плыли с тобой по рекам, переваливали через высокие горы. Помнишь, конечно, когда на Хуту случилась с тобой беда, совсем помирать собрался, наши орочи на ульмагде приплыли к тебе, спасли твою жизнь.

Дорогой друг капитан Арсеньев! Много слышим теперь, что за перевалом Сихотэ-Алиня новый закон жизни есть. Товарищ Ленин, самый большой человек, этот закон бедным людям дал. Знаем, конечно, почему на Тумнин новый закон еще не пришел. Дороги к нам худые совсем. По сопкам крутым ходить нужно. По быстрым рекам плыть на ульмагде. Сквозь густую тайгу пробиваться. Как закон по таким трудным дорогам быстро придет? Нет, конечно! Просим тебя, друг капитан, расскажи закону, как на Тумнин к лесному народу прийти можно.

Очень нужен орочам Ленина новый закон. Совсем худо жить стали. Все равно клещи, купчишки, в наши стойбища, откуда не знаем, ползут. Даром пушнину всю забирают, за людей не считают нас. А недавно Игнашку Акунку, знаешь его, конечно, один злой купчишка так сильно побил, что Игнашка совсем худой стал, помрет, наверно…

Ты, друг капитан Арсеньев, кому надо скажи, какая жизнь у орочей есть и какой нету. Нету, конечно, лавки, куда можно пушнину сдавать, где можно соль, спички, муку, чай, сахар, табак и порох брать и еще кое-чего из одежды. Нету у нас школы, где наших детишек читать-писать научить можно. Конечно, больницы тоже нет у нас. А болезнь у многих людей есть, а какая — не знаем. А шалаши наши, сам видел, совсем худые, темные: что день, что ночь — все одинаково.

Вот и скажи, друг капитан, кому надо в городе: пускай новый закон жизни поскорей на Тумнин придет. А если закон не придет скоро, наших лесных людей останется еще меньше.

Письмо это Кирюшка-партизан писал в юрте Алексашки Намунки, который однажды, помнишь, спасал тебя, когда с тобой большая беда случилась и ты помирать совсем собрался.

До свиданья, друг капитан! Живи долго, как тот большой тополь, что стоит на берегу Хуту и на стволе твои зарубки хранит. Помнишь, конечно?»

Инвалид гражданской войны Кирилл Иванович Рубцов, или Кирюшка-партизан, как его дружески называли орочи, увез с собой письмо в Усть-Датту, а оттуда переправил в Хабаровск. Долго шло оно из глухого таежного района в краевой центр. Еще дольше шел ответ Арсеньева на Тумнин.

Кончилось лето, пришла осень, потом зима, и только в начале весны Кирилл Иванович привез в Уську ответ из Хабаровска. Арсеньев сообщал, что ходил с письмом к большим советским начальникам, и те посоветовали, чтобы орочи послали в город своих делегатов.

— Наверно, хотят все ваши дела сразу решать, — объяснил Кирилл Иванович, когда орочи снова собрались в юрту Александра Намунки на совет.

Легко сказать — послать делегатов в город! Редко кто из орочей дальше Хади[4] побывал. А о больших городах, только слыхали. Но где они, эти города, как до них добраться, не знали.

Весь день просидели они на медвежьих шкурах, курили трубки, спорили. А когда над лесом занялась заря, Тихон Акунка сказал твердо:

— Больше думать не будем. Надо в город идти! Тихону шел тогда семнадцатый год, но он не уступал в отваге самым лучшим охотникам. Среднего роста, стройный, с узкими живыми глазами, юноша отличался сметливостью. Когда заезжие скупщики пушнины пытались обсчитать кого-либо из сородичей Тихона, он тотчас же вмешивался в дело и выводил обманщика на чистую воду. Отец Тихона, Иван Акунка, в последние годы часто болел: провалился зимой в прорубь и простудился. Юноша стал во главе большой семьи. Он стрелял белок, ловил капканами соболей и лисиц, ходил на медведя и сохатого, заготавливал впрок рыбу — и семья не терпела нужды.

В последнее время все больше доходило слухов о том, что далеко за перевалом живут другой, новой жизнью, без скупщиков и спиртоносов, что там все люди равны между собой, справедливы друг к другу, что дома, в которых они обитают, не боятся ни ветров, ни наводнения, ни пурги, что больных излечивают доктора, что не только детей, но и юношей, таких, как он, Тихон, учат грамоте…

Как ему, Тихону, хотелось научиться читать и писать! Когда Кирюшка-партизан писал письмо Арсеньеву, Тихон стоял за спиной Кирюшки и с трепетным удивлением смотрел, как тот выводит карандашом слова на бумаге. А потом, когда пришел из города ответ, Кирилл Иванович так же быстро снимал с бумаги слова и отдавал их орочам…

— Надо в город идти! — решительно повторил Тихон Акунка.

— А как его Тихон пойдет? — спросил Михаил Намунка. Ему несколько раз приходилось сопровождать экспедиции, и он лучше других представлял себе дорогу в город. — Из Хади во Владивосток пароходом плыть надо, а оттуда на машинке — в Хабаровск ехать. Много денег стоит, а денег, сам знаешь, ни у кого нет.

Денег у орочей, действительно, не было. Они даже не знали, как выглядят деньги. Скупщики брали пушнину в обмен на товары.

— Пойдем через перевал! — сказал Тихон. — Арсеньев-капитан через сопки ходил. Почему нам нельзя? — Он подвинулся к очагу, и отблеск красного пламени отразился в его зрачках.

— Думаешь, так лучше? — спросил старый Мулинка, моргая подслеповатыми глазами.

— Думаю, лучше, — ответил за Тихона Александр Намунка. — Через перевал ходить — денег не надо. Ходи — думай, отдыхай — тоже думай. Кушать чего надо, в тайге найдем. Медведя убить можно. Сохатого можно. Рыбу ловить то же самое можно. Кушай чего хочешь. Где надо — тропкой пойдем, реку встретим — из тополя ульмагду выдолбим. Верно, долго ходить придется. Пока молодой месяц народится и вырастет большая луна, меньше полдороги позади останется.

Никто не стал возражать.

Делегаты решили взять с собой продуктов на три дня. А в стойбище Хуту-Датту, где жили орочи родов Еменка, Пунадинка и Хутунка, запастись всем необходимым до горного перевала. Дальше, за сопками, хоть и нет орочских стойбищ, зато речек, богатых рыбой, течет немало. Нынче как раз таймень и красноперка идут. Прокормятся. Была бы только мука для лепешек. Ну, и табаку, конечно, захватить надо впрок, а то без курева заскучаешь.

«Ничего, — думал Намунка, — только бы рассказать получше про письмо, что Кирюшка писал капитану Арсеньеву, да про ответ, что получили недавно. Худо, конечно, что и в Хуту-Датту нет человека, который бы с бумагой поговорил. Да что поделаешь! Не будешь с собой Кирюшку возить. У него своих дел много, а нога всего одна. Хромой. Спасибо Кирюшке, что в Уську редко-редко когда заглянет, расскажет кое-чего, добрый совет орочам даст…»

Когда все уже было готово, чтобы делегатам отправиться в путь-дорогу, вспомнили, что Ефросинья Ауканка не принесла меховые унты для подарка Арсеньеву. Послали к Ефросинье Тихона. Он застал мастерицу за работой. Юноша напустился было на старуху, но та только глянула на него и ничего не сказала. Унты уже были готовы. Осталось вышить красными нитками узор на синей сатиновой кайме. Но Ефросинья, как показалось Тихону, не торопилась.

— Люди на берегу ждут, уже ульмагду на воду столкнули, а ты, мамача,[5] все возишься почему-то, — в сердцах сказал Тихон.

— Мало понимаешь, хитэ,[6] — сквозь зубы, державшие трубку, процедила Ауканка. — Кому унты шью, знаешь?

— Почему не знаю — капитану Арсеньеву, — обескураженный вопросом старухи, ответил Тихон. — Ведь и я в город еду…

— Тогда не подгоняй. Надо шить ему, чтоб каждая стежка как живая была…

Хотя Тихону казалось, что слишком медленно ходит под пальцами Ефросиньи иголка с ниткой, он видел однако, что после нескольких стежков в самом деле возникают чудесные рисунки, полные живого смысла. Вот на сатине появилась крохотная рыбка — хариус, потом лодочка — оморочка, за ней — острога с двумя развилками, а вот те три красные черточки, наверно, изображают речку. И юноша понял, что мамача не просто расшивает пестрыми нитками материю, а будто рассказывает без слов одну из орочских сказок. И не стал торопить бабушку.

Часа через два Ефросинья Ауканка принесла унты. Александр Намунка взял их у нее, внимательно осмотрел, погладил ладонью по мягкому меху и, очень довольный, спрятал унты в кожаный мешок.

— Ай-я кули[7]… мамача! — похвалил Намунка. — Скажу капитану Арсеньеву, что ты сшила их.

Провожали делегатов всем стойбищем. Даже шаман пришел на берег. Стоял поодаль, прислонившись к стволу каменной березы, и молчал.

Весь день плыли вверх по Тумнину и только на закате, чтобы сократить путь, свернули в узкую протоку. Устроили на берегу в камышах короткий привал. Не разведя костра, наскоро подкрепились пресными лепешками с юколой и двинулись дальше, чтобы успеть до темноты в Хуту-Датту.

Первым увидел бат с орочами из Уськи Филарет Пунадинка. Он в это время рыбачил с оморочки. Еще издали узнав Александра Намунку, отложил острогу, схватил весло и погнал оморочку навстречу бату.

— Ай-я гини,[8] гости едут! — закричал Пунадинка. — Сородэ![9]

— Сородэ! — ответил Намунка.

Когда лодки сблизились, орочи в знак уважения друг к другу обменялись трубками.

Стойбище Хуту-Датту раза в три меньше Уськи. Десятка полтора шалашей-развалюшек с односкатными крышами, поросшими бурьяном, стоят вразброс по обоим берегам небольшой быстрой протоки. Ближе к лесу высятся на тонких сваях амбары, где орочи прячут продукты и шкуры пушных зверей, чтобы они уцелели осенью и весной во время большой воды.

Три поредевших орочских рода обосновались в Хуту-Датту лет пять тому назад и с тех пор живут оседло. Они породнились между собой, сообща охотятся, сообща ловят рыбу. Поэтому и живут лучше. В позапрошлую зиму, правда, когда в самую пору охоты на белок две недели бушевала пурга и люди отсиживались в шалашах, трудно жить было. Приходилось брать продукты у скупщиков в долг, а те такую заломили цену на муку, соль и порох, что орочи вот уже вторую зиму никак не расплатятся…

Весть о приезде делегатов из Уськи мгновенно разнеслась по стойбищу. Еще никто не знал, зачем приехали они, но десятки лодок с мужчинами, женщинами, детьми быстро переправились на левый берег протоки, где в тени старых сосен стоял большой шалаш Филарета Пунадинки.

Столько туда набилось народу, что негде было присесть. Стояли. Дым от трубок, которые курили все без исключения, до отказа наполнил шалаш — дышать невозможно.

Женщин не пускали. Двух своих жен Филарет выгнал на улицу, и они сидели на траве, курили, прислушиваясь к разговору мужчин.

Время от времени то одна, то другая встанет, подойдет к костру, где в чугунном котле варилось мясо, подбросит немного валежника в огонь и бежит на свое место.

В этот вечер не до сна было и ребятишкам. Кто сидел на крыше, кто взобрался на дерево. Один мальчуган даже заснул на березе и во сне свалился с нее в колючий шиповник. Но никто не обратил на это внимания.

Вскоре пришел шаман, тощий узкогрудый старик с острой седенькой бороденкой. Перед ним расступились, дали ему пройти к очагу. Он сел, подобрал ноги, потеребил длинными пальцами бороденку и, когда Пунадинка коротко рассказал, зачем собрались люди, потребовал, чтобы ему показали письмо Арсеньева. Но Тихон Акунка, у которого письмо было зашито глубоко в кармане узких штанов, и не думал доставать его оттуда. Зачем шаману письмо, если он так же неграмотен, как и все орочи.

Шаман снова потребовал. Тогда Тихон взорвался. Протиснулся поближе к старику и бросил ему в лицо:

— Зачем бумага тебе? Ты все равно поговорить с ней не можешь!

Шаман посмотрел на юношу злыми глазами.

— Щенок ты!

— Пускай щенок, а бумаги не дам!

— Тихон! — испуганно вскрикнул Александр Намунка. Меньше всего ему хотелось, чтобы из-за пустяка возникла ссора с хутинскими орочами, от которых ждали помощи. — Покажи ему, чего там!

В это время шаман достал из-под халата бубен, высушенную лисью лапку и заколотил ею. От этих глуховатых — то частых, то редких — ударов по бубну людям стало немного жутко.

Потом шаман начал что-то бормотать под нос себе, делая при этом гримасы, и орочи поняли, что он разговаривает с духами. Минуты через три он сказал таинственно:

— Амба, самый большой дух тайги, просит показать бумагу ему.

— Дай, Тихон, раз его просит, — предложил Пунадинка. — Все-таки шаман самый главный у нас человек. Только ему с Амбой поговорить можно.

Но Тихон был непреклонен.

Орочей стало злить упрямство юноши, и они разом зашумели на Тихона. А чей-то голос в углу пригрозил:

— Смотри, однако, худо будет тебе!

Но Тихона и это не испугало. Шагнув к шаману, он закричал:

— Зачем ты, старый человек, глупости говоришь! Всю жизнь с Амбой разговор ведешь, а разве твой Амба орочам помог? Как жили худо, так и живем! Где духи твои, покажи, где они! Наш брат решил в город ехать, чтобы по новому закону жить, а ты с Амбой хочешь совет держать. Когда купчишка моего отца палкой бил, почему духи не заступились? Скажи, почему? — и выбежал из шалаша.

Шаман поднялся, вскинул над головой бубен, сильнее прежнего заколотил в него лисьей лапкой и стал приплясывать перед костром.

Орочи на несколько минут притихли, испуганно смотрели на шамана, а когда он, опустив бубен, остановился, Пунадинка спросил:

— Что Амба сказал тебе?

— Сказал, чтобы они, — он стрельнул глазами в Александра Намунку, — уходили быстро.

— Вот видишь, — произнес Пунадинка, — духи не велят, чтобы мы помогли вам. Лучше скажи ему, чтобы бумагу дал.

Положение было безвыходное. Намунка быстро вышел к Тихону и объяснил, что надо показать шаману письмо либо придется уходить отсюда без еды и без проводников.

Тихон с минуту еще колебался, потом выхватил из-за пояса нож, распорол карман, достал конверт.

— Зови его, пускай почитает!

Намунка позвал шамана, и, когда тот вышел из шалаша, Тихон потряс перед его глазами конвертом.

— На, читай громко!

Шаман взял конверт, повертел его в руках, потом посмотрел на свет.

— Читай громко! — повторил Тихон, и в глазах у него засверкали лукавые огоньки. — Ага, не можешь! — И, выхватив у него из рук конверт, быстро сунул в карман.

Шаману ничего не оставалось, как уступить. Но, чтобы не быть посрамленным перед людьми, он пробормотал:

— Ладно, вижу, что бумага есть…

Делегатов снабдили юколой, вяленым оленьим мясом, дали немного муки, табаку. До перевала вызвались их сопровождать Федор Хутунка и Николай Еменка.

Узкая кривая тропа вела в глубь леса. Шли друг за другом не торопясь, слегка склоняясь под тяжестью туго набитых мешков.

Под ногами хрустел сухой валежник. Местами тропу завалило буреломом, но орочи не перелезали через него, а обходили стороной, сберегая силы.

Часа через два вышли к небольшой речке, петлявшей в ивовых зарослях, и пошли за ней. Шли долго, пока речка не привела в распадок, где стоял старенький охотничий шалаш. Тут решили устроить привал. Тихон стал разводить костер, а Михаил Намунка принялся печь лепешки. Замешал в эмалированной чашке несколько горстей муки и, когда тесто немного загустело, прикрыл чашку своей ватной курткой. Потом срезал с куста орешника десяток гибких веток, затесал их с обоих концов и воткнул в землю вокруг костра. Затем, скатав из теста лепешки, насадил каждую на острый конец ветки. Спустя короткое время, когда лепешки немного запеклись и покрылись розовой корочкой, Намунка пересадил веточки подальше от костра, но в прежнем порядке — полукругом. Прошло еще минут двадцать, лепешки затвердели, и Намунка снял их.

Сели обедать.

— До перевала, наверно, три солнца ходить? — спросил Александр Намунка Федора Хутунку, отхлебывая кипяток из жестяной кружки.

Хутунке было на вид лет пятьдесят. На нем был легкий жилет из рыбьих кож, надетый поверх синей сатиновой рубахи. Широкие рукава стянуты у запястий тесьмой. На ногах — мягкие ичиги. Точно так был одет и второй ороч из Хуту-Датту — Николай Еменка. Он и лицом был очень похож на Хутунку. Только волосы были у Еменки собраны на затылке в короткую косичку.

— Помню, капитан Арсеньев в Хуту-Датту приезжал, — сказал Еменка, вытирая рукавом вспотевший лоб. — Всю ночь у Пунадинки в юрте сидел. Думал, писал, с бумагой чего-то разговаривал. Когда спал, — не помню…

Хутунка закивал головой. Выдернув колышек, на котором пеклась лепешка, стал ворошить пепел в костре.

— Когда новый закон на Тумнин придет, надо орочам одно большое стойбище строить, — сказал он после долгого раздумья. — Когда люди вместе, силы больше.