Деды и прадеды

Теперь уже для Базарова наступил черед не появляться к столу. Он сделался необычайно задумчив и мрачен, просиживая целые сутки над учебниками, вычерчивая на простой бумаге какие-то чертежи. Свои биологические опыты он совсем забросил, временами забывал покормить своих рассаженных по банкам зеленых питомцев, о чем они незамедлительно напоминали ему своим громким кваканьем, раздражая Евгения сильней прежнего. В разговоры с Аркадием, надеявшимся как-то расшевелить, отвлечь друга от тягостных дум, он почти не вступал, на его вопросы если и отвечал, то нехотя и чаще всего невпопад. Порою произносил будто в забытьи что-то непонятное, вроде: «ты мне орбиту с орбиталью не путай» или «а мы ее по перигелию, о перигелию!», а один раз проговорил, глядя за окно, на клумбу с «анютиными глазками»: «А обо что же тогда медведи зимою спинами трутся?» – да так и простоял перед окном без движения до самого вечера.

Примерно через две недели после описанных в предыдущей главе событий Аркадий, зайдя, как обычно, поутру в комнату к своему приятелю, не обнаружил его на привычном месте. Базарова нигде не было, только ветерок из неприкрытого окна лениво ворошил листы раскиданных по столу книг и тетрадок. Приблизившись, Аркадий с любопытством раскрыл одну из них на случайной странице, всей испещренной мелкими значками и рисунками, – и ничего не смог понять, кроме единственной размашистой надписи на полях: «Гарин – дурак! Надо было строить параболоид».

За этим разглядыванием и застал его Базаров.

Евгений ворвался в комнату подобно порыву свежего ветра, да он и выглядел заметно посвежевшим. С размаху хлопнул Аркадия по плечу, заголосил:

– Ты прав, брат! Засиделся я что-то. Ну да не беда! зато теперь можно сказать – с теорией покончено! Да здравствует практика!

Аркадий нашел такую перемену в поведении Базарова обнадеживающей, однако, позволил себе высказать опасение, которое не давало ему покоя все эти дни.

– Евгений! ты только, пожалуйста, не смейся, а лучше просто ответь, – осторожно начал он. – Скажи, ты что же, собираешься пойти против законов природы?

Аркадий почти обличительно указал на то место в тетрадке, где была нарисована некая штуковина, напоминающая треногу – вроде той, на которую художник имеет обыкновение устанавливать мольберт, только с пятью ногами и массивным навершием в форме цилиндра – а сам с непонятным трепетом в сердце ожидал положительного ответа.

– Отчего нет? – беззаботно рассмеялся Базаров. – Хоть бы и природы. Природа – не храм, а мастерская!

И, отобрав у Аркадия тетрадку, почти выбежал с нею вон из комнаты, оставив товарища наедине с его сердечным трепетом.

Под мастерскую Евгению был предоставлен сарайчик, пристроенный к птичному двору. В нем Николай Петрович, потворствуя новейшей моде, а в основном – от скуки, которая неизменно становится главным врагом любого горожанина, переехавшего жить в деревню, – некогда пытался разводить бойцовских петухов. Он даже выписал себе две пары их из *** и еще три – из самого ****, но затея сия не увенчалась успехом: петухи в первую же ночь передрались, и те, что проиграли в драке, не прожили и двух суток, а победитель – его легко было можно узнать по обеим уцелевшим глазницам – тоже издох через неделю, от все той же скуки или от одиночества – кто знает? С тех пор и до обнаружения Базаровым у себя изобретательских способностей пристройка пустовала.

В помощники Евгению отрядили Петра, слугу из вольных, камердинера Николая Петровича – отрядили без сожалений и без ущерба для хозяйства, поскольку пользы для оного он из себя никакой не представлял, а только важничал между слугами да, желая подчеркнуть свою близость к барину, беспрестанно курил трубку. Все в нем, и бирюзовая сережка в ухе, и напомаженные разноцветные волосы, словом, все изобличало предвозвестника грядущего – и слава богу, грядущего еще нескоро, – поколения россейских панков.

Однажды, приблизившись к сарайчику-мастерской, где теперь Базаров проводил все свое время, Аркадий стал невольным свидетелем одного примечательного разговора.

– Ты как сопло примотал, дурья твоя башка? – возмущенный голос Евгения разносился далеко окрест. – Где ты видал, чтоб так сопла привязывали?

В ответ помощник Евгения только преглупо хихикал, так, словно его кто-то изводил щекоткою.

– Ох, барин, ох, не могу! – умолял он. – Сопло-с! Ох…

– Из чего же нам строить ступени? – раздумчиво молвил Евгений.

– Знамо из чего, – ответствовал Петр напряженным голосом, в любой момент готовый снова прыснуть от смеха, – из камня.

– Из камня… Мало, видно, пороли тебя в молодости.

– Точно-с так-с, барин. Мало.

– А надо было больше пороть!

Аркадий остановился перед запертою дверью сарайчика и преувеличенно громко позвал:

– Евгений! Можно мне войти?

– А, это ты? Входи! – донеслось изнутри. – Только под ноги смотри! не наступи ни на что!

Дверь распахнулась и Аркадий замер на пороге, не решаясь сделать шаг: тут и вправду было на что наступить… В прямоугольнике света, падавшего из распахнутого дверного проема, видно было, что весь пол тесного помещения устилали широкие листы с чертежами, на которых были разложены всевозможные предметы иногда понятного, но по большей части – совершенно неизвестного Аркадию происхожденья и предназначенья.

– Это что же, подкова? – спросил он и осторожно поднял с бумажного листа металлическую, изогнутую дугой полоску, за которой вослед тут же потянулись мелкие несколько гвоздей и пружинка от часового механизма, открывая на бумаге сделанную рукой Базарова запись: «Е равняется М на Ц в квадрате. Много – в кубе. Не забыть проверить!» И вдруг застыл как вкопанный, изумленно уставившись на некое сооружение, занимающее собой едва не четверть всего внутреннего помещения мастерской, которое он по какой-то случайности не разглядел сразу.

– Que est ce que c'est? – от волнения Аркадий перешел на французский.

Сооружение на вид было еще далеко от завершения, однако в нем без труда угадывалась та самая штуковина на пяти ногах, изображение которой Аркадий уже встречал прежде – в тетрадке приятеля.

– Это? – Евгений опустил на пол свой конец широкой коленчатой трубы, которую они удерживали вместе с Петром, и обратил к Аркадию свое лицо, немного усталое, раскрасневшееся, но довольное. Насмешливо осклабился, видя недоуменье друга. – Это не закончено еще. Вот, дней через пять приходи – тогда увидишь.

– Но позволь, как же это… Что это хоть будет? – умоляющим голосом спросил Аркадий.

– Ох, тяжело держать, барин, – выпучивая глаза, простонал Петр.

– Через пять дней, – повторил Базаров, снова вскидывая на плечо конец трубы, и пошутил с натугой: – Много будешь знать, скоро состаришься!

Аркадий вспыхнул и выскочил на улицу, успев еще краем уха услышать озабоченные голоса.

– Ступень отходит, барин!

– Которая?

– Дык… Четвертая, кажись.

– Тьфу, черт! Рано!.. Ты вот что, сопло подержи пока.

– О-ох! Грехи наши тяжкие!..

В саду Аркадий остановился, привалившись спиною к стволу тридцатилетнего дуба, закрыл глаза и подставил ветру свое пылающее лицо.

В этот момент его не столько тяготила обидная скрытность Базарова, сколько то томительное и тоскливое ощущение, которое часто посещает молодых людей, когда им кажется, что пока они проводят свои дни в размеренной праздности, что-то весьма значительное и важное происходит где-то совсем рядом, но без всякого их участия.

– Жизнь проходит! – со сладкой жалостию к себе подумал Аркадий. – И все мимо…

Вопреки предположению Базарова, все строительные работы удалось завершить через три дня, и уже утром четвертого пятеро слуг, из которых некоторые глупо улыбались, а остальные только недоверчиво качали головами, с всеми возможными предосторожностями выволокли причудливое сооружение из сарая и на руках отнесли его к парадному крыльцу, где и установили всеми пятью ногами на усыпанную мелким речным песком четырехугольную площадку.

– Ну вы полегче, полегче! – прикрикивал шедший следом, вмиг преисполнившийся собственной важности Петр. – Чай не дрова несете!

Базаров тоже шел рядом, но ничего не говорил, а только с гордостию и любовью взирал на результат своих трудов, посверкивающий на солнце сполохами отполированного металла.

На шум из дома показалось в полном составе семейство Кирсановых; вышел и старый слуга Прокофьич, нахмурил свои густые брови и медленно перекрестился на загадочную конструкцию.

– Порох уже привезли? как я просил? – обратился Базаров к Николаю Петровичу.

Аркадий тоже с удивлением взглянул в лицо отца: оказывается, между его родителем и Евгением существовал некий сговор, о котором он и не предполагал. «Так и есть! – с досадою подумал Аркадий. – Все давно все знают, один я прозябаю в постыдном неведении!»

– Пороху столько не нашлось, – поспешно и как будто оправдываясь, отвечал отец Аркадия, так что ни от кого не могло укрыться, в каком взволнованном состоянии он пребывает. – Но есть вместо него керосин.

– Ладно, сойдет и керосин. А как с тетраоксидом диазота?

– Все здесь, еще вчера привезли, – доложился Николай Петрович, кивая в сторону сложенных в тени возле крыльца каких-то бочонков и запечатанных сургучом горшков.

– Не маловато ли? – с сомнением произнес Базаров.

– Ровно столько, сколько вы заказывали.

– Ну, дай то бог… – промолвил Евгений. – Может, и хватит. Нам бы только разогнаться… А это, сдается мне, жидкий кислород? – спросил он, склонившись над кожаной бадейкой, которая единственная из всех оставалась открытою. Опустил палец во что-то тягучее и мутное, поднес к носу, состроил брезгливую гримасу и вытер о панталоны. – Поздравляю, вас обманули.

– Как же так? – в голосе Николая Петровича растерянность мешалась с огорчением. – Они же обещали…

– Да вы не расстраивайтесь. В такое время живем – и среди химиков случаются мошенники. Впрочем, коли нет пороху, то и кислород нам, все едино, без надобности. Главное – чтоб с керосином не вышло какой промашки.

– Я проверял, – поспешил заверить Николай Петрович. – Горит хорошо.

Павел Петрович, некоторое время молча наблюдавший за разговором своего брата с Базаровым, наконец, потерял терпение и сухо спросил, обращаясь исключительно к брату, и не удостаивая вниманьем Базарова:

– А не соблаговолите ли вы объясниться, судари, что здесь происходит? Что это за la construction? – он указал рукою на пятиногую конструкцию. – И что значат все ваши таинственные приготовления?

– Ничего таинственного здесь нет! – заверил его Николай Петрович. – Прошу извинить меня за некоторую скрытность… но, уверяю тебя, она имеет причиною лишь мое обещание, данное Евгению Васильевичу, не предавать огласке некоторые обстоятельства до тех пор… до тех пор, пока это не станет возможным. Но теперь, когда пора вынужденной секретности миновалась… – отец Аркадия бросил быстрый вопросительный взгляд на Базарова; тот не отреагировал никак – отворотив лицо в сторону, он делал вид, что ему нет решительно никакого дела до спора промеж братьями, – я могу сказать тебе прямо: то что ты видишь – подготовление к удивительнейшему научному эксперименту, зачинщиком которого, как ни странно, явился ты сам!

– Как так?

– А так! Помнишь ли твой спор с Евгением Васильевичем, свидетелем которого стали мы все? Вы поспорили об том, какую форму имеет Земля, и в окончании спора этот молодой человек пообещал привести тебе неопровержимые доказательства своей правоты. Ну так они перед тобой!

– Quelle borde! – возмущенно произнес затронутый за живое Павел Петрович. – Что за нелепость! Как эта пивная бочка с самоварной трубою и уродливой подставкой может служить доказательством?

– О, нет! – рассмеялся Николай Петрович. – Само по себе это сооружение не есть доказательство. Оно только… vous me comprenez? только средство для получения оного. Перед тобой уникальной конструкции невиданный доселе летательный аппарат.

– Ах, вот что! Что-то вроде аппарата Mongtolfier? И в чем же его уникальность и невиданность? В том, что вместо горячего дыма он летает на керосине? – Иронично приподняв бровь, Павел Петрович наполовину обернулся к Базарову. – И насколько высоко вы предполагаете вознестись на нем, а? господин нигилист?

– Нет ничего общего между моим изобретением и воздушным шаром братьев Монгольфье! – равнодушно отвечал Евгений. – Я назвал его Небесный Летун. Но это не вполне верно. Я предполагаю взлететь на нем высоко, выше неба – с тем, чтобы облететь вокруг нашу планету, увидеть своими глазами, что она кругла как арбуз, и тем самым завершить наш с вами глупый спор.

Лицо Павла Петровича сделалось цвета переспелого вышеупомянутого арбуза. Широко раздувая ноздри и привставая слегка на носки, чтобы оказаться вровень с своим противником, он прокричал Базарову прямо в лицо:

– Да знаете ли вы, что такое есть ваша затея? Эфто уже не просто глумление, эфто святотатство! И ты… – он обратил гневный взгляд на брата. – Mein Gott! Ты – мой родной брат! – стал потворщиком в этом предосудительном… нет! преступном начинании!

– Ну, это теперь надолго, – флегматично заметил Базаров. – Это я вам как доктор говорю. Вы вот что, Николай Петрович. Прикажите слугам, пусть зальют пока керосин. Вот сюда и сюда. А у меня еще дела кой-какие остались.

И, не слишком церемонно отодвинув Павла Петровича плечом, прошествовал в свой флигель.

Аркадий нашел его в пяти минутах ходьбы от усадьбы, на поросшем высокой осокой берегу ручья. Евгений был занят тем, что одного за другим доставал из принесенной банки лягушат, разглядывал их на ладони, как будто прощаясь, и бросал в воду. Когда Аркадий подошел ближе, он расслышал, что его друг вполголоса приговаривает при этом:

– Высокая осока не будь к нему жестока,Не будь к нему жестока, жестока не будь!От чистого истока в прекрасное глубоко,Где так не одиноко, он начинает путь.

Это проявление «романтизма» – эти стихи были столь неожиданными в устах Евгения, который обычно бежал всего романтического, называя его в лучшем случае блажью, что Аркадий тотчас же пожалел, что обнаружил своего товарища в такую неурочную минуту; ему стало стыдно и захотелось уйти потихоньку, пока Базаров не заметил его. Но он превозмог неловкость и позвал:

– Евгений!

– Ну? – Базаров не обернулся.

– Я с тобой полечу!

Евгений долго ничего не отвечал. Лягушонок, прижатый к его ладони большим пальцем, беспомощно трепетал лапками; так же трепетало сердце в груди Аркадия.

– Лети, – ответил наконец Базаров. – Только не относить к этому как к подвигу. Лучше как к научному опыту. Это не опасней, чем стреляться на дуэли с отставным военным. Или, к примеру, вскрывать тифозного покойника немытым ланцетом. Чтоб вышло как в анекдоте: умер-де от вскрытия.

Только теперь Евгений обернулся и невесело посмотрел на Аркадия.

– Однако, нелегко тебе будет сказать эту новость твоему батюшке. Он ведь сам помогал… И керосин его… Нелегко… Э-эх! – Базаров размахнулся и забросил лягушонка метров на двадцать вниз по течению ручья.

Бульк!

– А я говорю тебе, что этот вопрос решенный, – по десятому разу увещевал Николая Петровича Аркадий. – Я лечу с Базаровым, и ни ты, отец, и никто другой не сможете мне воспрепятствовать.

Это официальное «отец» вместо привычного ласкового «папаша» окончательно убедило Николая Петровича в решимости Аркадия. Однако старик – а в этот миг он ощущал себя именно стариком, бессильным и всеми покинутым, все никак не мог остановиться и продолжал беспомощно причитать, мелко тряся головою:

– Как же так! Ведь ты мой единственный… любимый мой сын! Наследник!.. И – покидаешь! Навсегда покидаешь!

– Ну, что ты! – Аркадий, решивший для себя, что до самого расставания будет с отцом спокоен и строг, чтобы дольше необходимого не откладывать отправление – вон уж Базаров, явно от скуки, принялся ходить вокруг своего Летуна и поочередно пинать каждую его опору, как будто меряя их на прочность – тут не сдержался и порывисто обнял родителя. – Почему навсегда? Не ты ли всего полчаса назад уверял Павла Петровича, что у Базарова все наперед просчитано и путешествие сие не сулит ему никаких опасностей или неожиданностей?

– Я тогда еще не знал, что ты собираешься с ним, – срывающимся голосом оправдывался отец.

– Так что ж изменилось? Евгений говорит, что Небесный Летун легко вынесет двоих. Мы только облетим разок вокруг Земли – и тут же назад. И потом, у тебя в любом случае остается еще Митя. И Фенечка… Федосья Николаевна. Ты их береги, отец. – И, видя, что Николай Петрович что-то собирается ему возразить, склонился к его уху и прибавил шепотом: – И отчего ты на ней не женишься? – Этим заставив отца пораженно замолчать надолго.

Тем временем та самая Фенечка, о которой только что вспоминали отец и сын Кирсановы, вышла к Базарову и, краснея и запинаясь, промолвила:

– Вот, это вам… разрешите… сама пошила.

И повязала ему на шею длинный шарф ярко-лилового цвета.

– Благодарю, – сказал Базаров.

– Вы только возвращайтесь, – присовокупила Фенечка, краснея еще более. – Нашему Мите вы очень полюбились.

– Непременно, – сдержанно пообещал Базаров.

Когда Фенечка проворно удалилась, на ходу прикладывая краешек рукава то к левому, то к правому своему глазу, Базаров заговорил с Павлом Петровичем, который давно подавил свое раздражение и теперь держался преувеличенно холодно:

– Вы, я вижу, тут единственный человек, не подверженный чувствам. Могу я просить вас об одном одолжении?

– Извольте.

– Признаться, я не рассчитывал, что Аркадий соберется лететь со мной. И теперь пребываю в растерянности: если взять его, то внутри не останется места для управляющего устройства. Это не беда, оно будет отлично действовать и на расстоянии от Летуна, это я предусмотрел, но у меня возникла надобность в человеке, который сумел бы разобраться в управлении и отправил бы нас, не сочтите за фигуру речи, на небеса.

– Что за устройство? Где оно?