Безумная Роща

— Выходит, что так, мой мальчик. Тем более тебе следует оставить пустые разговоры и поскорее отправиться в дорогу.

— О нет, мудрая Гветхинг! Кажется, я нашел куда лучшее решение. Посмотрим, понравиться ли Мъяонелю сердце самой лживой из всех шарлатанок, когда-либо живших на свете!

И он набросился на старуху. В тот же миг позади раздалось рычание — это собака и крыса, верные слуги Гветхинг, поспешили к ней на помощь. Но доспехи защитили Тайленара от их зубов. Волшебным мечом он убил крысу и поразил собаку, а затем снова обернулся к Гветхинг. Но ее уже не было на том месте. Воспользовавшись волшебным плащом, ведьма стала невидимой.

Долго Тайленар стоял посреди хижины, пялясь в пустоту, и пытаясь обнаружить старуху по скрипению половиц, но тщетно — потому что тот, кто носит волшебный плащ, становится неуязвимым, невидимым и невесомым. Однако когда юноша уже совсем отчаялся, то заметил крохотное серое пятнышко у самого пола — именно в этом месте в плаще имелась маленькая дырочка, прогрызенная мышью. Тайленар шагнул к этому месту, и содрал с ведьмы плащ, а потом, наступив на горло собственной чести, убил ее и вырвал из ее груди сердце. И в третий раз позвал Мъяонеля.

И когда Хозяин Безумной Рощи пришел, без слов протянул ему Тайленар еще трепещущее, теплое сердце колдуньи.

Мъяонель, взвесив в руке сей предмет, сказал так:

— Что ж, закономерное завершение жизни для такой пройдохи. Можно только удивляться тому, что прочие посетители не убили ее раньше. Скольких людей, магов и демонов одурачила Повелительница Глупости! Даже некоторые боги, говорят, были в числе ее жертв. Можно только позавидовать ее уму, хитрости и воле. Воистину, она была необычным существом даже среди нас, Обладающих Силой. Однако…

— Что на этот раз, будь ты проклят, чародей?!! — Истошно закричал юноша.

— Однако, ее душа — душа женщины. Я могу уважать Гветхинг, но не приму ее сердца. Ведь если я приму его, то стану влюбляться в мужчин, а не в женщин, и начну интересоваться красивыми мальчиками, а не тем, что пристало мужчине. К чему мне такие сложности?

— Но моя невеста может умереть, пока я буду отыскивать тебе что-то новое!

— Мне нет дела до твоей невесты.

— Но как мне быть?!!

— Мне нет дела и до тебя тоже. Принеси мне сердце, которое я найду подходящим для себя — и тогда я выполню твою просьбу. Не раньше.

Все это Мъяонель произнес все тем же ровным равнодушным голосом, каким говорил с юношей и прежде, и Тайленару на миг представилось, что разговаривает он не с живым существом, а судьбой или смертью, или с ожившим чучелом, манекеном, машиной.

И тогда он прошептал:

— Может быть, мое сердце сгодится тебе?

— Возможно, — ответил Мъяонель. — Но сначала я должен его взвесить.

Тогда юноша снял доспехи и вскрыл волшебным мечом себе грудь. Он вынул из груди источник жизни и сосредоточие своей души, и, слабея с каждой секундой (ибо драконья кровь позволяла ему жить некоторое время даже и с такой раной), протянул свое сердце Мъяонелю. И Мъяонель бережно взял сей предмет из холодеющих пальцев юноши.

— Да, — сказал он. — Да. Сердце, умеющее любить и способное ненавидеть. Способное на подлость, но никогда не предающее себя само. Готовое без колебаний погубить целый город, чтобы спасти жизнь того, кого любит. Беспринципное, подлое, гордое, доверчивое, глупое. Это — лучшее из всего, что ты предлагал мне, и я принимаю твой дар. Умри с миром.

И юноша недвижно застыл у его ног. Кровь перестала бешено вытекать из его тела, теперь она лилась медленно, неохотно, широкой лужей растекаясь по хижине старой прорицательницы. Некоторое время Мъяонель еще стоял над трупом юноши, а потом сотворил волшебную дорогу и отправился в царство Казориуса. Сердце он пока поместил в хрустальную шкатулку — ибо посчитал неразумным являться в дом того, кого называют Повелителем Сердец, имея в груди нечто, подвластное его Силе.

В колдовском поединке он одолел Казориуса и подверг его страшнейшей для магов участи — сковав, отнес в Земли Изгнанников. Под небом той проклятой страны истощалась и приходила в упадок любая магия, и волшебник, поживший там некоторое время, неизбежно терял свой колдовской талант. Оставив Казориуса в Землях Изгнанников, Мъяонель поспешил обратно. Во дворце тирана, заняв его золоченое кресло, Мъяонель отыскал невидимые нити, которыми Казориус связывал сердца своих подданных и сущности тех вещей, до которых мог дотянуться. Словно в центре грандиозной паутины оказался Мъяонель, и ощутил, как испуганно вибрируют нити, лишившиеся крепкой хватки Казориуса. Страна слабела с каждым часом, ибо из единого организма, в который превратил ее Казориус, неожиданно была вырвана самая важная часть — он сам. И земля рыдала, умоляя вернуть ей тирана, а люди, населявшие столицу, посылали проклятья тем силам, что унесли Казориуса и лишили их, его подданных, его благословленной власти.

И, наблюдая за судорожными движениями паутины, Мъяонель воззвал к своей Силе. И то, что было частью его собственной магии, то, что так презирали, боялись и отвергали люди, то, чего они гнушались и перед чем испытывали неодолимое отвращение — гниль, распад, безумие, умирание, яд и страх, и еще многое, подобное этому — вняло его призыву. Призрачные деревья Безумной Рощи окружили его, ломая камни и стены дворца, тени затанцевали в сумрачном воздухе, а тяжелые гранитные глыбы, железные решетки и толстые балки исказились, как будто состояли из воска, и вот, вдруг, в центре их возник огонь и заставил воск таять и меняться. Своей Силой Мъяонель прикоснулся к волшебной сети — самому дорогому, что еще оставалось у людей той страны после исчезновения Казориуса. Сеть, как живая, корчилась и извивалась, не желая умирать, но огонь Мъяонеля, огонь гнили, огонь безумия и хаоса, огонь смерти и вырождения, уже коснулся ее, и сеть распалась, сожженная, источенная плесенью, изъеденная бесчисленными насекомыми. А потом Сила вернулась к волшебнику: будто миллиарды крохотных насекомьих тел устремились к нему и скрылись в складках его плаща — и Мъяонель, оглядев разрушения, причиненные этому месту, сказал себе сам: «Договор исполнен.» И, вынув теплое сердце юноши из хрустального ларца, поместил средоточье души Тайленара себе в грудь.

По-прежнему сидя на золотом троне (это было единственное сидение в центральном зале дворца), он ждал изменений. Оболочка воли и силы, сгущенная вокруг сердца, растворялась в чародее, не оставляя следа, а его собственная магия проникала в новое сердце, переиначивая его, принимая в себя, заставляя двигаться и жить. В этот час все чувства Мъяонеля вдруг обострились — он услышал, как за окном продолжают изрыгать проклятья рабы бывшего тирана, возненавидевшие освободителя за то, что он лишил их ошейников, и презирая то особенное волшебство, к которому он был причастен; увидел — внутренним зрением — как разгораются на улицах города ссоры и драки, как подданные Казориуса бродят по улицам, словно слепые, как навеки замолкает земля, потерявшая своего господина, и засыпает, умирает, становится бесплодной. Он сидел на троне, смотрел и слушал, оставаясь безучастным. Он ждал в себе перемен, а они медлили, и он уже стал опасаться, когда…

…Когда нечто острое ткнулось ему в грудь изнутри, наполнив пронзительной болью и всколыхнув давно забытые чувства. Он поднялся с трона, гордый, как король или бог, и почувствовал, как сердце ударило во второй раз, и в третий, и забилось ровно, став наконец его полноценной частью. И он почувствовал себя так, как будто долго спал, и наконец проснулся, был мертвым — и вдруг вернулся к жизни. Он вздохнул полной грудью и улыбнулся миру, который вновь наполнился смыслом.

После того, как произошло преображение, он хотел сразу же покинуть дворец, и уже сплел заклятье, открывающее волшебную дорогу, как вдруг нечто остановило его. Он не мог понять природу смутного беспокойства, поселившегося в его душе, но чувствовал, что не все еще дела закончены в этом месте. И тогда он еще раз, более внимательно, чем раньше, оглядел пределы дворца колдовским зрением, подолгу задерживая взгляд на каждом предмете. Он еще не понимал, что именно ищет. Однако, заглянув в одну из комнат, он мгновенно понял, что удержало его здесь.

Он стремительно покинул тронный зал, прошел сквозь стену и, миновав несколько комнат (не затрудняя себя тем, чтобы входить в них и выходить через двери), оказался в помещении, где лежала возлюбленная Тайленара, девушка по имени Айнелла. Казориус жестоко издевался над ней все эти годы — она была страшно изувечена и сейчас медленно умирала, потеряв то единственное, что еще как-то могло поддерживать ее жизнь — ту нить колдовской сети, которая соединяя ее с Казориусом и давала силы жить для того, чтобы служить ему. Смятение и пустота царили в ее душе.

Приблизившись к ложу, Мъяонель исцелил ее тело и очистил от безумия ее разум — поскольку его Сила могла не только приносить безумие, но и изгонять его. И, глядя на эту женщину, он почувствовал, что не может жить без нее, что любит ее больше, чем свою жизнь, и чтит выше, чем честь, и что готов на все ради нее. Это сердце Тайленара потянулось к предмету своей любви — сердце безумного юноши, что пожертвовал жизнью и душой ради Айнеллы.

И когда женщина, лежавшая на ложе, придя в себя, поднялась на ноги, Мъяонель опустился перед ней на колени.

И когда она спросила его, кто он, он ей ответил. Тогда она спросила, почему он называет ее своей госпожой. Он сказал, что любит ее. Он посчитал лишним скрывать от нее то, что наполняло его душу и стало для него отныне высшей ценностью и смыслом. Однако девушка ответила, что любит другого. Заплакав, она рассказала, как Казориус своими чарами подчинил ее, и, разлучив с женихом, заставил забыть о нем… однако теперь чары спали, и она должна найти Тайленара. Потому что она не может жить без него и любит его больше, чем свою жизнь, и чтит выше, чем честь. Может быть, Тайленар простит ее, а может быть — убьет, покарав за измену, но, так или иначе, она должна отыскать его.

И тогда душой Мъоянеля овладели смятение и жгучий стыд — ибо теперь, имея сердце, он посчитал способ, которым заполучил его, низким, бесчестным и недостойным. Он не смог скрыть от Айнеллы того, что ее возлюбленный мертв. Спроси она, что послужило причиной его смерти, он рассказал бы ей, потому что не мог ей лгать, ибо сердце Тайленара кричало от боли и сжималось от счастья, когда глаза Мъяонеля смотрели на девушку.

Но она не спросила. Она медленно вышла из комнаты и пошла по дворцу — и с каждым шагом походка Айнеллы становилась все быстрее и увереннее. Она вышла на широкий балкон, нависавший над пропастью, и некоторое время смотрела на море, разбивавшееся о прибрежные скалы, и на небо, выбеленное южным солнцем. Ветер, играя, путал ее длинные волосы. Потом она повернулась к Мъяонелю, безмолвно стоявшему за ее спиной.

— Ты говоришь, что любишь меня, — сказала она Хозяину Безумной Рощи. — Насколько искренна твоя любовь?

— Для меня не существует никого, кроме тебя. Скажи — и я сделаю для тебя все, что ты захочешь, исполню все, что ты потребуешь, ибо я — волшебник, и многие недоступные людям силы подвластны мне.

— Вот как, ты волшебник? Скажи, можешь ли ты воскресить моего возлюбленного, Тайленара? Я отдам тебе за это все, что ты ни попросишь — свое тело, если ты этого хочешь, или свою душу, если она зачем-то будет тебе нужна. Может быть, тебе требуется служанка? Я готова расстаться со своей свободой. Или моя молодость и красота? Я отдам и их тоже.

— То, о чем ты просишь, невозможно, — промолвил Мъяонель, отвернувшись. — Я не властен над мертвыми.

И, отвечая так, он слегка покривил душой — при желании, с его-то фантазией и изворотливостью, он наверняка смог бы каким-нибудь образом выманить у Бога Мертвых парочку усопших, или даже попросту украсть их. Но Тайленара не было среди мертвых, ибо он добровольно отказался не только от своей жизни, но и от самой души. Вернуть его было невозможно — и в этом Мъяонель не лгал.

Айнелла ничего не сказала в ответ. Отвернувшись к морю, она еще несколько минут смотрела на далекую, смутную линию горизонта, где сходились небо и вода. Мъяонель не беспокоил ее — он ждал, надеясь, что девушка сможет забыть того, кого теперь вернуть невозможно, и повернется к нему. Мъяонель был слеп, как слепы все влюбленные.

Наконец девушка оглянулась.

— Найди моих родителей, — сказала она спокойно, — и спроси их, согласны ли они на нашу свадьбу. Возвращайся и сообщи мне их решение. Я покорюсь их воле. Иди.

И Мъяонель ушел. Убежал. Спустя несколько секунд он уже стоял перед домом родителей девушки. Не потребовалось много времени, чтобы познакомиться с ними и обаять их: Мъяонель скрыл от них свою истинную природу, а так же то, что именно он уничтожил Казориуса и его магию. Мъяонель предстал перед родителями девушки в облике молодого человека — без сомненья, богатого, и без сомненья, благородного происхождения. Могли ли родители Айнеллы желать для нее лучшей доли в беспокойное время, наступившее после крушения власти тирана? Они согласились. И Мъяонель поспешил к девушке…

Айнелла, меж тем, отправила волшебника к своим родителям вовсе не для того, чтобы дожидаться их ответа. Ей нужно было избавиться от этого нового ухажера, чтобы без помех осуществить задуманное. Как только Мъяонель скрылся из глаз, Айнелла поднялась на широкие мраморные перила. Боль и вина не жгли ее сердце- нет, они спалили его дотла, оставив лишь пепел, ледяное безразличие и к жизни, и к смерти. Она обвиняла себя в смерти Тайленара — ведь из-за нее он стал изгнанником, из-за нее в конце концов погиб где-то на чужбине. Не улыбаясь и не плача, не боясь и не колеблясь — только надеясь, что сможет догнать своего возлюбленного на той дороге, которой следуют все мертвые — она шагнула вниз, с балкона — в бездну. Ее тело, рухнув с высоты более полумили, разбилось об острые прибрежные скалы. И когда Мъяонель возвратился на балкон, там уже давно никого не было.

Когда он понял, что произошло, пустота и пепел, оставленные на земле Айнеллой, переселились в его душу. Он взглянул на бесстрастное, холодное море, упал на колени перед небом и закричал:

— Нет!..

Но ничего не изменилось: Айнелла не воскресла из мертвых, жертва не воспылала любовью к своему палачу, волшебная дорога не унесла Мъяонеля вопреки его воле на секунду раньше, чем беспокойство заставило его продолжить поиски во дворце, Тайленар не отказался от своего решения, Гветхинг не закрыла двери перед своим старым знакомым. Все было по-прежнему, и все оставалось так, как было.

И вот тогда, на мраморном балконе над морем, Мъяонель проклял тот час и день, когда решил вернуть себе сердце, и ту радость и счастье, которые он испытал, принимая его.

УЧЕНИК

(история четвертая)

Необычная весть облетела город: Эваррис, старый колдун, на равных общавшийся с Повелителями Стихий, знавший пути движения всех мировых сфер и неоднократно посещавший иные реальности, находящиеся за границами видимого мира, взял себе молодого ученика. Поговаривали, что ученик явился к нему ранним утром, но никто — ни стражники, стоящие на часах у городских ворот, ни нищие, выклянчивающие подаяние у путников, ни мелкие торговцы и лоточники — не видели, как он подходил к городу и как проходил через ворота. Ученика заметили лишь недалеко от обиталища Эварриса: твердой, уверенной походкой молодой человек шел к его дому. Юноша был высок ростом, облачен в черные и серые одежды, держался прямо и смотрел так, будто в целом городе никого больше, кроме него, не существовало. У него были резкие черты лица, острый подбородок, и тонкий, чуточку слишком длинный нос. Шел он быстро, и от того черный плащ за его спиной походил на развевающиеся крылья. Подойдя к дому Эварриса, он постучался, и его впустили. Далее юноша говорил с управляющим Эварриса, и поведал тому о том, кто он и какова цель его визита. Сам волшебник в тот день не смог принять его, ибо расчеты, которые он делал для одного из Обладающих Силой, Лорда Келесайна Майтхагела, требовали всего его внимания. Юноша был терпелив, более того, он сообщил, что именно Келесайн послал его к Эваррису с тем, чтобы старый звездочет обучил его своему искусству. Управляющий отвел юноше самые лучшие гостевые комнаты в доме и обещал сообщить своему господину об этом деле, как только тот освободится. Вечером, в кабачке, управляющий рассказал о пришельце своему приятелю, приятель, под большим секретом — жене, жена — любовнику, а тот — еще кому-то. Так по городу поползли слухи. Поговаривали, что появление ученика в доме старого мага — часть таинственной сделки, заключенной между Эваррисом и жрецами Бога Света, но о подробностях той сделки никому толком ничего не было известно, и от того каждый болтал все, что ему вздумается.

Меж тем, Эваррис завершил работу с приборами, измеряющими вес солнечных и лунных лучей, а так же с теми, которые улавливали невидимый свет, посылаемый светилами в миры духов. Произведя некоторые расчеты, он включил новые данные в систему, которой несколько месяцев назад смог заинтересовать Келесайна и прочих жрецов Бога Света; теперь он был уверен, что сможет более точно предсказать время и место некоего события, которого все они ожидали. В то время управляющий вошел в его покои и доложил о юноше. Эваррис с радостью принял гостя. Он приказал накрыть стол и пригласил юношу разделить с ним трапезу; также он осведомился об имени своего будущего ученика. Ученик назвался Гетмундом; с большим вниманием следил он за речью старого колдуна, с почтительностью обращался к нему, но не забывал и о собственном достоинстве. Эваррису понравился присланный Келесайном ученик, но он не мог не спросить, почему же сам Келесайн не пожелал учить его.

Гетмунд с грустью вздохнул.

— Увы, — сказал он, — Лорд Келесайн — в высшей степени достойный человек, но прежде всего он — жрец Света, хотя формально, став одним из Обладающих Силой, вряд ли теперь может считаться таковым. Но по духу он жрец и нетерпим ко всему, что не укладывается в веру, в которой он воспитывался с детства. Я же не признаю никакой религии, даже самой светлой и чистой, потому что быть чьим-либо рабом, даже рабом Бога — позор для всякого, рожденного свободным. С Келесайном нам трудно было найти общий язык, и во избежание непонимания он послал меня к вам, к человеку, к которому он относится с безусловным уважением; кроме того, меня чрезвычайно интересует искусство, позволяющее рассчитывать движение небесных тел и иномировых сфер, а Лорд Келесайн, Повелитель Молний, не очень силен в этом искусстве.

— Что ж, — промолвил Эваррис. — Я буду рад обучить тебя всему, что знаю, хотя должен сообщить тебе, что это потребует немалого времени и терпения — ты можешь состариться, прежде чем изучишь эту науку.

— Как и каждый смертный человек, — ответил юноша, — я состарюсь не раньше и не позже отмеренного срока. Не в моих силах увеличить или уменьшить число дней, остающихся до смерти, и от того почему бы не посвятить их чему-то большему, чем шумные развлечения и однообразные удовольствия? Вдобавок, если учиться этой науке велит мне не только ум, но и сердце? Вдобавок, если учителем моим станет человек, о котором даже Обладающие Силой отзываются как о мудреце и к словам которого часто прислушиваются?

Этот ответ пришелся по душе Эваррису. Он поднял кубок за здоровье Гетмунда. Юноша, казалось, смутился, хотя и постарался не показать этого. Затем Гетмунд так обратился к старому волшебнику и звездочету:

— Позвольте спросить вас, наставник, отчего сей город имеет столь странную форму? Одной частью он примыкает к морю, другой — к лесу, третьей — к холмам, четвертой — к пастбищам, но центр его, как я видел, пустует? Этот город подобен узкому кольцу: в его середине имеется лишь песок, разбросанные в беспорядке камни, и высокий замок с четырьмя башнями — однако, и это видно даже издалека, замок сей давным-давно необитаем.

Помрачнело лицо старика, и он скорбно покачал головой.

— Вопрос твой — как нож по застарелой ране, и нелегко мне отвечать на него. Знай, что некогда здесь был большой процветающий город, с высокими башнями, черепичными крышами, и неприступной цитаделью в своей сердцевине. В той цитадели обитал могущественный волшебник, Агравис Мудрый, и я во время оно был всего лишь одним из младших учеников его. Случилось так, что знания, которыми обладал мой учитель, вызвали сильную зависть одного из полубогов, из числа тех, чьи деяния мерзки, помыслы черны, а Силу свою заполучили они, вероятнее всего, по ошибке или благодаря удачному стечению обстоятельств. Имя того колдуна — Гасхааль, Повелитель Ворон. Прозван он так от того, что владеет сиими тварями и превращает в них тех колдунов, которых ему удается победить в поединке, знания же их и силы он забирает себе. В один из дней он напал на замок моего учителя и сразился с ним на колдовской дуэли. Мой учитель проиграл бой и тогда Гасхааль поработил его душу и подверг той же участи, которой подвергал прочих своих врагов, и всех учеников Агрависа постигла та же судьба. Я один избежал этого, ибо в тот день не находился в замке, но я был в городе, и наблюдал, как рушится замок моего учителя, и как от сотрясения разваливаются окрестные дома, и как огромная воронья стая взлетает над замком и городом, ибо не только обитателей цитадели превратил Гасхааль в птиц, но и многих жителей города. Зачем? — спросишь ты. Со злобы, или со скуки, только лишь и всего, потому что других причин у Гасхааля не было.

Тут Эваррис ненадолго замолчал, и погрузился в тяжелые воспоминания, а юноша не спешил прерывать это молчание.

— Через некоторое время, — продолжил Эваррис, — город частично отстроили, но люди все еще боятся селиться в центре. Говорят, что там до сих пор обитают прежние горожане, превращенные в ворон, и что каждый, кто войдет в старый замок, будет проклят и станет слугой Гасхааля, ибо его чары по-прежнему действуют там. Это, конечно, только пустые слухи — я сам неоднократно был в замке, и знаю, что никакой магии там нет, но так же я видел среди развалин огромное количество тех отвратительных птиц, которыми повелевает Гасхааль. Я так и не смог понять, что они потребляют себе в пищу вот уже многие годы — ведь эти вороны никогда не покидают стен старого замка. Одно время я пытался истребить их — магией, ловушками, ядами, стрелами — но от этого, казалось, их численность только увеличивалась.

— Но ведь среди тех птиц могли быть ваши знакомые, ваш учитель, и другие его ученики? — Осторожно молвил юноша. — Отчего же вы не попытались спасти их?

— Это бесполезно, — яростно сверкнул очами Эваррис. — Не существует чар, могущих вырвать пленников из-под власти Гасхааля. Он сотворяет с ними нечто худшее, чем обыкновенное превращение человеческого тела в птичье: он также меняет их души, а эти изменения необратимы. Если рука вывихнута из сустава, можно вправить ее, если сломана — можно наложить шину, но что делать, если она отрублена? Так же обстоит дело и с теми, кого подчинил себе Гасхааль — вернуть им прежний облик невозможно, потому что они лишены не только своих тел, но и душ.

— Отрезанную руку можно нарастить при помощи волшебства, — сказал Гетмунд. — Мне это не под силу, но опытный волшебник даже и такую рану излечит без труда.

— Не спорю. Но с помощью какого волшебства ты будешь наращивать душу?

На это Гетмунд не нашелся, что ответить.

— Однако, — сказал он затем, — если могущество Повелителя Ворон так велико, вы поступили очень смело, убивая его подданных. Неужели вы не опасались того, что он может пожелать отомстить вам?

— Отомстить мне? — Гневно переспросил Эваррис. — Нет, это он — мой кровник! И я знаю — наступит время, когда я возьму с него виру за всех своих друзей и близких. Это время уже близко. И когда оно придет, все могущество Повелителя Стихий не поможет Гасхаалю!

— Но как же вы надеетесь одолеть его, наставник?

— Ты прав, — внезапно успокоившись, сказал Эваррис. — Пока я не могу равняться в силе с Гасхаалем. Ведь он — один из Обладающих Силой. Однако и я вскоре стану одним из Обладающих, и тогда сама судьба решит, кто из нас двоих более достоин жизни, а кто — мучительной смерти.

Изумился юноша, и с большим удивлением взглянул на старика.

— Каким же образом вы обретете Силу, мой господин?

Старик некоторое время не отвечал, пристально поглядывая на собеседника, юноша же, придя к мысли, что задал бестактный вопрос, вновь смутился и стал путано объяснять, что вовсе не пытался выведать у Эварриса никаких секретов и тайн. Так же он просил простить его чрезмерное любопытство.

— Погоди, — прервал его старик. — Ведомо ли тебе, какую сделку заключили мы с твоим бывшим учителем, Келесайном Майтхагелом?

— Нет, — ответил Гетмунд. — Мне известны лишь слухи, ходившие среди младших жрецов Света. Говорили, будто где-то должны явиться к бытию новые Земли, и будто вы, лучший из звездочетов, сможете точно рассчитать место и время рождения тех Земель.

Старик кивнул, соглашаясь. Он перестал сверлить взглядом лицо собеседника, и выискивать на нем следы жадности, трусости или склонности к предательству. Кажется, он пришел к какому-то решению.

— Это так, — подтвердил он слова Гетмунда. — В скором времени должен родится новый мир. Ты знаешь о множественности миров, ученик?

— Да, конечно. И не только из книг — я имел случай лично убедиться в истинности сего учения. Ведь наш храм находится в совсем другом мире, где небо иного цвета, но Келесайн привел меня сюда по волшебной дороге между мирами.

— Ах, да… Конечно, ты ведь должен об этом знать. Тем лучше. Слушай… Миры, или Земли, как их еще называют, имеют свое начало и свой конец. Спорят о силах, которые вызывают их к существованию: некоторые полагают, что миры — творения богов, но вот что я скажу тебе: не всегда небожители имеют отношение к образованию новых Земель. Более того — я полагаю, что они не создают их, а лишь занимают и переделывают по своему усмотрению. Боги будят их силу, приносят семена жизни, населяют своими созданиями. Так было со многими древними мирами, и в том числе — с тем, в котором мы сейчас находимся. Однако известно, что уже многие тысячелетия боги не интересуются жизнью Земель и делами тех, кто их населяет. Известно также несколько случаев, когда проходили долгие века, прежде чем небожители замечали — чаще всего благодаря какой-нибудь случайности или дотошности своих служителей — появление новых Земель. Таким образом, вряд ли старые боги сумеют опередить тех, кто захочет первыми войти в новый мир и овладеть его силой, и вряд ли разгневаются, когда узнают, что это уже произошло.

— Какой же силой овладеют те, кто прежде других вступят на твердь новых Земель?

— Как я уже говорил, новый мир подобен спящему. А разбудить его силу может не только бог, но и волшебник, если он достаточно искусен. Ты спросишь: что произойдет тогда? Я отвечу: не знаю. Возможно, те, кто подчинят себе стихии нового мира, станут в нем богами. Возможно — лишь обретут бессмертие. Возможно — получат знания и силы, которых нет больше ни у кого в этих мирах.

— Но для чего, в таком случае, Келесайну понадобилось обращаться к вам за помощью? Ведь он — великий волшебник, и без труда найдет дорогу в любой мир.

Усмехнулся старик, услышав эти слова.

— Нетрудно попасть в мир, который давно существует и волшебные пути в который уже хорошо изведаны. Однако рождающийся мир не таков. В определенном смысле, он только приближается к упорядоченному мирозданию — чем он ближе, тем больше дорог соединяет его и остальные миры. Уже сейчас где-то есть два или три места, откуда можно открыть в новый мир волшебные дороги, но мне эти места неизвестны, а расчеты их координат заняли бы несколько десятилетий кропотливейшей работы. Поэтому я выяснил местонахождение тех точек, которыми можно будет воспользоваться только лишь через год или даже полтора, если считать от сегодняшнего дня — но и на то, чтобы произвести сии вычисления, я потратил почти восемь лет, и потрачу еще два или три месяца, чтобы окончательно убедиться в верности сделанных расчетов.

— Однако, — с сомнением сказал юноша, — в таком случае, мне трудно понять, почему вы, наставник, так легко поделились своими знаниями с Лордом Келесайном — и говорят, еще с несколькими другими Обладающими Силой.

— Мы заключили равную сделку, — покачал головой Эваррис. — Я укажу им места, откуда можно будет открыть тропу в новорожденные Земли, а твой бывший учитель и иные Лорды причастят меня к одной из тамошних стихий. Ибо я сам не в силах буду коснуться их, потому что я — не Повелитель Стихий. Твоего же учителя я выбрал потому, что он — человек чести и сдержит данное слово, и в этом я полностью доверяю ему. Да и среди остальных Лордов нет никого, кто запятнал бы в прошлом свою честь недостойными или низкими поступками. Я верю — это будет новый, чистый мир, и могущество, которое он даст своим первым насельникам, не употребиться бездарно или во зло.

— Воистину, хотелось бы верить в это, — согласился юноша, склонив голову. — Но каким образом вы определяете местоположение тех областей, откуда, в определенное время, можно будет открыть волшебную дорогу? Чем вы руководствуетесь в своих исчисленьях?

— А вот это, — назидательно молвил Эваррис, — и будет тем, чему, в числе прочего, я стану тебя учить. Теперь же, поскольку время трапезы миновало, пойдем в мою лабораторию, где ты увидишь устройства, которыми нам придется пользоваться в нашей работе, и узнаешь об их назначении.

Они встали из-за стола и отправились вглубь дома. Там они поднялись по спиральной деревянной лесенке и очутились на верхнем этаже, где перемычки между комнатами были давно снесены и весь этаж был превращен в единое помещение с тремя основными частями. В центре возвышался огромный телескоп, стоявший на круглом железном основании. Желающий воспользоваться сиим прибором должен был подняться по двенадцати ступеням металлической лестницы, сделанной в том основании. Сидя в кресле у телескопа, посредством хитроумных механизмов можно было поворачивать телескоп вместе с верхней частью основания, не поднимаясь с места и не прибегая к помощи слуг. Было заметно, что сложность сего устройства изумила Гетмунда, хотя он и постарался не выказать удивления. Над телескопом юноша заметил полупрозрачный купол, разделенный на две половины. Эваррис сообщил ему, что купол можно раздвигать и опускать, он даже показал юноше, как можно достичь этого. Далее они перешли в правую часть залы, где были расставлены иные приборы: серебряные весы, ловушки для воздушных потоков (выглядели они подобно изогнутым, перевитым друг с другом трубам), золотые и бронзовые зеркала, установленные напротив друг друга, солнечные часы с шестнадцатью иглами вместо одной, планшет с листом бумаги, на котором металлическая рука зажатыми меж пальцев пером вычерчивала кривые линии, и ни к чему не прикрепленный хрустальный шар, вокруг которого в разных направлениях двигались металлические кольца. Крыша над этой частью залы также могла отодвигаться, и даже имелся специальный подъемник, позволявший старому колдуну подниматься на крышу, чтобы, скажем, измерить вес солнечных лучей на рассвете или на закате, когда прямой солнечный свет еще не был в силах проникнуть в комнату.

В третьей, наименьшей части комнаты находился широкий стол и два шкафа с книгами и бумагами; звездные карты и необычные диаграммы занимали почти все свободное место: свернутые или развернутые, установленные на специальных приспособлениях, или небрежно разложенные на полу и закрепленные чем попало, сложенные вдвое, вчетверо, в восемь раз, перевязанные ремешками, порванные, почти выцветшие и совсем новые. На столе, среди карт, лежало множество иных бумаг: листы с цифрами и астрологическими символами, а также с таинственными обозначениями на неизвестных языках.

— Воистину, великую работу проделали вы, наставник, — сказал Гетмунд, созерцая эту груду листов, исперщленных замысловатыми записями. — И мне кажется даже, что нет ничего, что могло бы ускользнуть от вашего проницательного ума, властвующего над сиими формулами. И в самом деле — существует ли что-либо, что вы не смогли бы взвесить, высчитать, разложить на составляющие, соотнести с какой-нибудь схемой, или как-нибудь еще классифицировать?

Эваррис выпрямился, улыбаясь, ибо эта похвала приятно польстила ему, но в ту же минуту улыбка исчезла с его губ, а добродушное выражение глаз сменилось яростью — ибо он заметил, что на ближнем к его рабочему столу подоконнике важно разгуливает ворона. С проклятьями Эваррис кинулся к ней, желая прогнать, однако ворона, вместо того, чтобы улететь прочь от сего дома, вывернулась из-под самых рук астролога и закружилась по комнате. Поскольку в средней части комнаты потолок был очень высок, достать ее или даже прогнать было никак невозможно. Это обстоятельство расстроило Эварриса. Пока он раздумывал, как бы прогнать ворону, Гетмунд задал ему еще один вопрос:

— Скажите, наставник, известна ли вам внешность вашего врага, Вороньего Лорда?

— Нет, — покачал головой Эваррис, все еще размышляя, как избавиться от напасти. — Мы, слава небесам, с ним никогда не встречались. Впрочем, я примерно знаю, каков его облик, по некоторым описаниям, сделанным теми, кто лично видел его.

Затем Эваррис подошел к рычагу, повернув который, можно было открыть купол над телескопом: он полагал, что ворона немедленно воспользуется появившимся отверстием и уберется из его дома. Однако, когда купол начал открываться, старик заметил, что вблизи купола находится еще несколько ее товарок — с хриплым карканьем они взлетали и снова садились на расходящиеся створки, явно недовольные тем, что их лишили опоры для ног. Некоторые из них своим пометом тут же испачкали стекло и трубу телескопа, чем привели старого звездочета в неописуемое бешенство. Пока он поворачивал рычаг обратно, чтобы закрыть купол, ученик его вновь заговорил, и на этот в его словах сквозили насмешка и неприкрытое пренебрежение:

— Скажи, мой трудолюбивый наставник, где хранятся бумаги с окончательными результатами твоей работы? На этом ли столе, или ты каждый раз прячешь их в какое-нибудь потайное место?

Повернувшись к ученику, Эваррис заметил, что облик Гетмунда неуловимо изменился — казалось, что он стал еще выше и сухощавее, черты его лица еще больше заострились, а волосы приобрели иссиня-черный цвет, и заблестели, как будто были намазаны жиром или покрыты тонким слоем стекла. И когда ворона, кружившая доселе по комнате, уселась к нему на плечо, Эваррис потерял всякие сомнения относительно того, кто посетил его дом. Он кинулся к письменному столу, желая собственными руками изорвать бумаги, над которыми так долго трудился, но не успел пробежать и половины расстояния, как шесть или семь крылатых бестий обрушились на него со всех сторон. Они били его крыльями, рвали когтями, вцеплялись в одежды и волосы, и безжалостно долбили голову острыми клювами. Эваррис поднял руки, защищая лицо — но вороньи клювы в несколько ударов изуродовали его руки, а когда он опустил руки — немедленно выклевали ему глаза. Тогда Эваррис упал, орошая пол лаборатории своей кровью; твари же как будто успокоились и уселись ему на живот, ноги и грудь. Гетмунд — вернее, стоит называть пришельца его истинным именем — Гасхааль подошел к ослепленному звездочету. Одежды его к тому времени стали сплошь черными, черты лица завершили изменение, явив уже не юношу, но сорокалетнего мужчину, а зрачки глаз сделались подобны птичьим. Он наклонился над побежденным стариком.

— Я задал вопрос, — сказал он, — и желал бы услышать на него ответ столь же исчерпывающий, как и на все предыдущие, что я задавал тебе за обедом.

Но поскольку старик не отвечал ему, а лишь изрыгал проклятья и мешал слезы с кровью, Гасхааль заговорил снова.

— Глупец, неужели ты полагал, что сможешь равняться со мной? Если ты задумал месть, не следовало так часто говорить о ней. Или ты думал, что моих ушей не достигает то, что слышат мои подданные? Или, может быть, ты полагал, что у меня не найдется знакомых в числе тех Лордов, которым ты открыл свои замыслы и с которыми заключил сделку? Келесайн Майтхагел могуч и искусен в магии, но по возрасту в сравнении со мной он — мальчишка, и я не раз беспрепятственно, будучи невидимым, ходил по его храму, а о большинстве его поступков и тайных предприятиях мне исправно доносили мои слуги. Спрашиваю тебя снова, звездочет: где лежат бумаги с последними расчетами, ибо на то, чтобы копаться в твоих записях и разбирать кривые закорючки у меня нет ни времени, ни желания.

Но старик снова ему не ответил.

— Хорошо же, — сказал Гасхааль, поднимаясь, — когда я спрошу тебя в четвертый раз, ты будешь более учтив со мной.

И с этими словами он распахнул плащ, внутренняя подкладка которого — темнота, и темнота эта пришла в движение. Сотни птиц покинули плащ Гасхааля и мгновенно заполнили всю комнату; там же, где лежал старик, их оказалось особенно много. Некоторое время клубок вороньих тел, образовавшийся на этом месте, шевелился и судорожно дергался, но потом эти судороги прекратилось. Спустя короткое время Гасхааль повел рукой, прерывая пиршество своих подданных. Вороны с карканьем разлетелись в разные стороны, открыв то, что осталось от звездочета — обрывки одежды и кости с лоскутками мяса. Тогда Гасхааль сделал еще один жест, и кости пришли в движение. Они сильно уменьшились, изменили форму и вновь обросли мясом. Пальцы на руках вытянулись и стали крыльями, челюсть выдалась вперед и превратилась в клюв. Затем мясо покрылось кожей, а из кожи тут же проросли пух и перья. Еще миг — и преображение закончилось. Птица ожила: встопорщив перья, она повела головой из стороны в сторону и негромко каркнула. Она ничем не отличалась от остальных своих товарок, разве что кончики крыльев у нее были посветлее и как будто вымазаны в чем-то красном. Еще несколько мгновений Повелитель Ворон рассматривал свое новое создание, проверяя, на месте ли находятся ее внутренние органы и в согласии ли друг с другом действуют части тела, а затем, удовлетворившись осмотром, поманил ее пальцем. Ворона взлетела и уселась к нему на второе плечо, разевая клюв и поворачивая голову из стороны в сторону; Гасхааль подошел к письменному столу, согнал с него прочих птиц, и спросил: