Повести

— Какое?

— Не всё сразу, потом скажу… Иди спать, утро вечера мудреней.

— Какой теперь сон! Я боюсь… Зачем он отравил ребят? Он что, шизофреник, больной?

— Задание у нево было такое, с первого дня к таблеткам приручал… А потом дал яд в тех же капсулках… Сволочь. Сам он на такое бы не пошёл, одному такой кус не заглотить, не спрятать, не вывезти золотьё… Кто-то очень сильный и хитрый стоит за ним. Кто?!

Иди спи… Мне подумать надо и тоже вздремнуть малость. Завтра тут не должно быть и следа нашего лагеря, все травинки распрямлю, всё лишнее утопим в яме реки, в улове вот том, и поплывём, девка.

Вот тебе оберег, держи, — старик сунул ей в руки тяжёлый пистолет Стечкина, — хорошая машина, и патронов много… обойма вставлена, вот так взводится, вот предохранитель. Я разобрался, вот ещё три обоймы запасных.

Могутный пристально взглянул ей в лицо своим пронзительным, голубым взором и тихо, приказом добавил:

— Кто бы на нас ни вышел, кто бы ни попытался взять силой… бей наповал и не раздумывай!

— Да вы, что?!

— Ты всё поймёшь, девка, у того порога, к коему я тебя приведу вскорости… и меня уложишь, ежель оступлюсь… дай только срок. Ты не понимаешь груза судьбы, коий пал на твои бабьи плечи, а больше некому быть заместо тебя… время жизни истекает, исходит. Я же тебя насквозь вижу с перьвого дня; характер крутой, а всё под слабую бабу подлаживаешься… добрая ты, от этой причины и невезучая, всяк на доброте и сердобольности норовит ноги вытереть…

— Какая уж есть.

— Родом откель? — допрашивал дед.

— Донская казачка.

— В точку! — обрадованно просиял он лицом. — Тогда у меня на душе покой… Выдюжишь! Порода сломаться не позволит!

— Маркелыч, выпейте спирту, вы продрогли… заболеете, — она принесла свою фляжку и плеснула в кружку.

— Себе малость налей, ты тоже вся дрожишь. Помянём ребяток и-и… казаков моих… как всё в жизни кругами повторяется, чудно мне… Лучше бы я помер, а жили бы они, смерти не ведали… Угораздило попереться в Москву! Досель не пойму, какой чёрт мне это на ухо нашептал, заставил? Пришла идея поставить памятник, накатила…

Старик ушёл спать в палатку, а она долго сидела у огня, озираясь на шорохи в кустах. Тяжёлая рукоять пистолета оттягивала ладонь. Красивое, хищное оружие привораживало. Когда особо сильно затрещало на другом берегу реки, Недвигина вскинула пистолет и ударила короткой очередью на шум. Кто-то испуганно рявкнул. Услышала обеспокоенный голос старика из палатки:

— Каво ты там смалишь? Это медведь с вечера лазит…

— Медведь?! — Она сиганула в палатку к нему, испуганно шаря во тьме рукой. — Ведь может нас задрать?!

— Эхе-хе-е… Медведь — невинное дитя перед свирепостью тех, кто за нами придёт. Спи, девка, коль боишься, прилягай рядышком.

Она девчушкой в страхе приникла к нему и почуяла тяжелую ладонь, оглаживающую щеку и волосы. Эта отцовская ласка успокоила её и усыпила…

* * *

Снег был голубым, а огромная лайка, запряжённая в нарты, белой-белой на его фоне. Вероника ехала с Маркелычем по зимней тайге, лайка стремительно и легко несла нарты. Над их головами покоилось низкое звёздное небо…

Они летели по льду какой-то огромной реки, сжатой скалами в заснеженных лесах. Сказочная картина открывалась ей за каждым поворотом, за каждым кривуном… По берегам паслись дикие олени, копытя снег; он фонтанами вздымался и оседал… олени не боялись их и собаки.

Огромная оранжевая луна продиралась через дебри лесов на скалах, пригашая звёзды. Лайка оборачивалась на бегу и смотрела на Веронику умными, огненными глазами… Гонка сквозь ночь в тайгу будоражила, на сердце было легко и привольно. Она чуяла, как крепко держит её, обнимает могучими руками Маркелыч, не дозволяет упасть на крутых поворотах…

Ехали долго, неустанно неслась лайка и вдруг остановилась в верховьях глухого распадка. Старик соскочил с нарт и повлёк Веронику за руку, громко и ликующе сказал:

— Смотри! Смотри! Смотри! Я привёз тебя к царице Ели…

Вероника завороженно глядела на огромнейшую ель, вершиной своей уходящую в небо. Казалось, что она касалась звёзд и они горели на её бархатных, снежных лапах, как украшения. Ель чуялась живой, могучей… вечной! Эпическая музыка лилась от неё, с неба, со всех сторон.

Старик подошёл к комлю и коснулся лбом шершавой коры огромного ствола. Вероника сделала то же самое, а когда подняла глаза, пробралась ими меж толстых ветвей к вершине… вдруг почуяла невесомость, устремилась душой туда, полетела и увидела звезду, лучистую, близкую и родную ей навек, знакомую с рождения…

Уже с необозримой высоты она увидела белую лайку и стоящего подле ели старика. Они глядели на неё. И тут ворохнулась в ней такая жалость к нему, такая жуткая печаль, что вернулась… Лайка лизнула ей в лицо горячими языком.

Вероника вздрогнула и открыла глаза… Солнце поднялось над лесом, его горячие лучи лизали её щёки через отвёрнутый вход палатки. Маркелыча не было рядом. Она испуганно вскочила и выглянула наружу.

Старик сидел на корточках у берега, неотрывно глядел на бегущую воду, на живую игру солнечных зайчиков по ней. Река дышала, лилась, пошумывала на перекатах меж камней — пахла свежестью и жизнью.

* * *

Вскоре они уже работали. Маркелыч так тщательно замаскировал раскопки, что трудно было случайному человеку заметить это место, да ещё надо было попасть на эту полянку среди лесов и сопок.

Потом он повёл её к теклинке, со вздохом выдернул крест из могилы казаков, глухо промолвил:

— Господь заставил мучиться всю жизнь… Я их всю жизнь перезахоранивал… думал часовенку тут срубить над убиенными… Не довелось. Всё пошло по второму кругу. Опять… — Он положил крест на могилку и прикрыл, замаскировал тонким дёрном.

Вероника глядела на него, и ей стало страшно от той боли, той необратимости греха, что читались на лице и в глазах Маркелыча. Он ссутулился, померк весь.

Истово крестился на все четыре стороны, стонущим шёпотом молил Господа и души погубленных им казаков простить его, покарать самой лютой карой за неразумность и зло давнее…

Словно чёрный смерч кружил его над окаянным местом: и пытал, и мучил, и терзал до умопомрачения.

С трудом увела его Вероника к биваку. Шёл и вздрагивал спиной, понуро свесив голову на грудь. Опять промолвил с горечью безысходной:

— Господь заставил мучиться всю жизнь…

* * *

Всё лишнее в лагере убрали, зарыли, утопили в улове с тяжёлыми каменьями. Даже кострище Маркелыч замаскировал так, словно век тут росла трава и пламя не вздымалось. Накачали две новенькие лодки-пятисотки. На первой — палатка свёрнутая и рюкзаки с провиантом, сзади на буксир привязанная лодка с мешками золота.

Маркелыч переоделся в старенькую одежонку, прихваченную из Москвы, костюм аккуратно свернул и ухоронил в тюк под себя. Кинул на плечи карабин, собрал из прочных дюралевых трубок байдарочное весло и царственно пригласил Веронику:

— Садись, королева… Время не ждёт, — перекрестился спешно и отпихнул берег.

Плыли вниз по реке до сумерек. На ночь костра не разводили. Закутались на острове в палатку и уснули, грея друг друга. С рассветом опять тронулись в путь. Старик всё оглядывал берега и, наконец, у одной приметной скалы причалил к косе.

— Вон в тех осыпях и зароем золотьё… примечай, девка, шибко заруби в памяти это место.

— Примечаю…

Они осторожно разобрали навалы обомшелого плитняка и сложили мешки, сверху опять навалили камень. В двух шагах не отличишь. Одну лодку Маркелыч спустил и обернул резиной мешок с иконами, сокрушённо проговорил:

— Лодку мыши всё одно посекут… Иконы надоть быстрей вывезти отсель, могут отсыреть. А какая хорошая лодка, посудина справная… лёгкая, через перекаты сигает, хорошая лодка… жалко…

— Хватит вам, — усмехнулась Вероника, — миллионы зарыли, а лодку жалко.

— Я ить охотник-зверолов, тигров сколь переловил, всю жизнь в тайге… Знаю цену лодкам. На ней ведь целиком сохача можно увезти. Справная посудина.

Ничё… сама видала, разрезал надувные борта, и иконки в сухости теперь, сырость не проникнет. Токмо мыши бы поганые не прогрызли резину. Скоро заберём, коль сами живы будем…

На третий день пути услышали гул вертолёта. Он кружил в верховьях реки, откуда сплыли. Маркелыч мигом пристал к берегу, выкинул в густой тальник вещи.

Выдернув лодку на гальку косы, лихорадочно вывернул клапаны и спустил её. Комом унёс под ели, закидал мхом и лапником. И вовремя. Вертолёт косо нёсся над самой рекой. Спрятавшись за стволы толстых елей, они наблюдали за ним через навесь хвои.

Рёв приближался, густел. Машина стремительно пронеслась с утробным клёкотом над верхушками деревьев и ушла вниз по течению. Вероника прижалась смятённо щекой к шершавой коре, явственно вспомнился недавний сон… Подняла глаза вверх и вдруг почуяла исходящую от дерева, вливающуюся в неё животворную силу, мощную энергию, пахнущую хвоей и смолой…

— Маркелыч! Вертолёт нас ищет? Может быть, вы зря страхи нагоняете?

— Началось… Так могут и прихватить на воде… иль впереди засадку кинут, — не отзываясь на её вопрос, проговорил он, — нам бы ишшо пару дён сплыть, потом уйдём тайгой, — помолчал, взглянул на неё и все же ответил:

— Погоди, скоро увидишь… скоро сама будешь чуять их за собой…

Они плыли всю ночь, натыкаясь на камни и мели, вымокнув до нитки и озябнув в сырости, сталкивая лодку, обводя её вокруг препятствий. Перед утром, сквозь белесый туман над рекой, увидели огонь потухающего костра на берегу и озаряемую им точно такую же шатровую палатку, какими их снабдили в Благовещенске.

— Гляди, — прошептал старик, — палаточки-то с одного склада, редкие в тайге. Нас поджидают ребятки… Ищут. Тихо…

Около палатки маячила тень человека, он размеренно ходил. В отблесках костра ясно заалел приклад автомата.

Маркелыч и Вероника полулежали в лодке, плывшей сквозь низкую кисею тумана. Старик подвинул карабин к себе и настороженно глядел на часового. Булькала на близком перекате вода, зашелестели листья берёз в утреннем ветерке. Река пахла сыростью, прелью.

Недвигина вполоборота смотрела на удаляющийся огонь, положась уж совсем на разум Дубровина. Она начала понимать, что судьба кинула её в смертную игру, выхода из которой она не знала. «Что же теперь? Всю жизнь скрываться? От кого? Квартира в Москве, работа… Что же делать?»

Глядела на мерклый огонь, он уходил в туман, в небытие, как и вся её прошлая жизнь. Зябко передёрнула плечами и отняла у Маркелыча весло.

Она стала грести с упоением, сильно и яростно, словно убегая от дымного костра своего прошлого, к яростному солнцу, вымахнувшему из-за сопок.

Могутный внимательно смотрел на неё, на эту перемену чувств, на вдохновенное лицо и устремлённые к свету глаза. Она гребла до изнеможения, и он ей не мешал, пока не увидел на весле кровь от лопнувших мозолей…

— Ты чё это, девка, запалишься, — наконец, отнял весло и стал грести сам, направляя лодку меж летящих встречь камней гудящего переката, — отдохни… Чё с тобой!

— Да «ничё», — передразнила она его и устало опустила руки в холодную воду за надувные борта.

Закрыла глаза, сладостно потянулась всем телом, — есть ещё порох в пороховницах! Как говорил мой дед… Колдун ты старый… куда ж ты меня затянул? Куда мы плывём по этой реке?

— Хто иё знает… В новую жизнь, так думаю. У тебя она вторая будет… У меня третий круг…

Дневали они в издальке от реки, на сухой террасе, заросшей спелым сосняком. Маркелыч разгрёб круговину хвои до самой земли и запалил маленький, бездымный костерок из смолистых веточек сосны. На нём и сварили из консервов обед.

Летнее солнце скоро высушило одежду. Вероника стыдливо закрывала грудь крыльями огромного пиджака деда, полы его доставали колен. Старик же её вовсе не стеснялся, крутился у огня в одних непомерных кальсонах, привычно готовил таёжную пищу.

Недвигина пристально смотрела на его могучий торс и поражалась. Ровная, загорелая кожа бугрилась мышцами, как у спортсмена. Ни старческой дряблости, ни морщин.

— Маркелыч? Ты в каком холодильнике с революции лежал? Ты посмотри на себя — строен и подборист, как молодец. Как это тебе удалось сохраниться?

— Я — русский офицер, — коротко отрезал он.

— Но и офицеры к вашим годам стареют!

— Слово знаю… травки пользую, корешки… опять же, панты маральи… женьшень и всю китайскую медицину у них перенял. Мне стареть и помирать нельзя было, и теперь нельзя, пока не передам тебе русское золото в сохран. Вот, коль ты примешь, выдюжишь… сразу и помру.

— Не надо, ты ещё лет полста проживёшь с такой статью…

— Дай-то Бог… Ядрёна корень, совсем ить нет охоты помирать, — лукаво ухмыльнулся он. — Бедовая ты, Верка… Страсть как нравишься мне, эдак годиков этих полста скинуть, враз бы умыкнул!

— Умыкни… от такого корня я бы с удовольствием родила богатыря… Вот же порода была, начисто извели…

— Извели… Это точно. Раньше красивый, дюжий народ был!

— Ну и что будем делать, как жить дальше? Вразуми!

— Спать… до вечера. Спать. Ты спи, а я покараулю. Только Вероника задремала, как услышала хруст валежника, испуганно очнулась и увидела спрыгнувшего с оленя пожилого эвенка.

— Здравствуй, — приветливо поздоровался он и подсел к огню.

К удивлению Вероники, Маркелыч встретил чужака очень приветливо, подбросил свежих дровишек в костёр и навесил котелок с водой. Добродушно заверил:

— Однако, чай будем пить!

— Цай хоросо-о, — довольно промолвил гость и закивал головой.

— Рассказывай, — обратился к нему Маркелыч.

— У-у-у! Шибко много люди вас ищут, — махнул эвенк рукой вверх по реке, — ба-а-альшая экспедиция… автоматами, собаки… шибко больсой нацяльник прилетел вертолётка… У-у-у! Полна тайга люди…

— Откуда вы знаете, что нас ищут? — встряла в разговор Недвигина. — Это не нас… мы — геологи.

— Не мешай, — отмахнулся Маркелыч и вдруг заговорил с гостем на эвенкийском языке.

Тот слушал, сосредоточенно кивал головой, посасывал папиросу. Потом стал азартно говорить по-эвенкийски, приветливо хлопал по плечу старика ладонью, обернулся к Веронике и произнёс на русском:

— Амикана Маркелыч вся тайга знает… шибко давно хотел с ним цай пить, говорить… У-у-у! Шибко хоросый люча! Много эвенков спас, много добра делал таёжному народу… Пасиба, пасиба! — Он вдруг вскочил на ноги и стал кланяться.

— Сядь, Карарбах… не к лицу поклоны-то, — урезонил его смущённый Маркелыч, — связку оленей надо!

Проводник надо к Чёрным озерам. Доведёшь?

— Хоросо! К вечеру оленей из стада приведу, к Чёрным озёрам приведу… шибко боюсь туда ходи, злые духи там зывут, много людей пропадай… Тебя — поведу… Хоросый целовек ты, Маркелыч! Мой народ, тебя эвенком зовёт. На праздник оленя закалываем… Всегда вспоминаем.

— Вот тебе карабин, дарю, — расщедрился старик.

— Пасиба, сам чем будешь стрелять? Много злых людей твоему следу идет! Мно-о-ога…

— Плохих людей с твоей помощью надурим, а хорошие, вроде тебя, нам не помеха. У меня есть именное ружьё, — старик вынул из рюкзака маузер в кобуре и достал его. На рукояти сверкнула тонкая золотая пластинка с вензелями букв. — Вера, на, прочти.