Том 18. Лорд Долиш и другие

Элизабет ощутила, что туз своего дела не сделал. Гость встряхивал стенку быстрее, лучше, чем она сама, — да, сильнее руки. Пчелы посыпались дождем, несколько удивляясь, и устремились к знакомому летку.

Гость проводил их приветливым взглядом.

— Вечно думаю, — сказал он, — почему они на нас не кинутся. Видимо, не связывают причин и следствий. А вообще-то работа хитрая, если не привык. В первый раз я зажмурился и стал гадать, кремируют ли меня.

— В первый раз? — вскричала Элизабет. — Значит, вы это делали?

Голос у нее задрожал.

— Делал? Ну, конечно. Тысячу раз. Я провел целый год на пасеке.

Слова эти подействовали на Элизабет так, словно в ней что-то взорвалось. Неприязнь разлетелась, как снаряд. И она еще не хотела, чтобы этот дивный человек жил на ферме! Стыдилась стирки, стряпни… Да как же это! Пусть живет здесь сколько ему угодно.

— Вы разводили пчел?

— Нет, денег не хватило. Понимаете…

— Еще бы! Деньги, они такие.

— Нашел другое дело.

— Какое?

— Я — секретарь в клубе.

— Лондонском, конечно?

— Да.

— А хотели бы разводить пчел?

— Хотел бы. В Лондоне хорошо, но я больше люблю деревню. Мне бы ферму, большую, вроде ранчо, далеко от города…

Он осекся. Не в первый раз он забывал, как все изменилось. Можно ли рассказывать жалобные истории, когда ему под силу купить десятки ферм? Трудно привыкнуть к миллиону.

— И я бы хотела, — сказала Элизабет. Еще ни разу ей не встречалась родственная душа. Натти не испытывал склонности к буколике. — Завела бы ферму, а летом привозила бы туда побольше детей.

— Они там всё не переломают?

— Бог с ними. Починю, а если сломали всё — куплю другое. — Она засмеялась. — Это не так уж фантастично. Я чуть не получила… — Она осеклась, но о чем не расскажешь тому, кто любит пчел? — Дядя хотел завещать мне очень много денег. Но один плохой человек, лорд Долиш — вы его не знаете? — как-то его обкрутил…

Она взглянула на гостя, и ее тронул его вид. Какой добрый, однако…

— Не знаю уж, как, — продолжала она, — козни какие-нибудь. Дядя был не очень доверчивый, скажем — просто упрямый. Но этот лорд что-то сделал, а потом… — Глаза ее сверкнули гневом, — посмел предложить мне половину. Я думаю, совесть успокаивал. Конечно, я отказалась.

— Но… почему?

— А как же иначе! Разве можно принять подачку от подлеца?

— Почему же подачку?

— Что же еще? Ладно, хватит о нем. Я сержусь, не надо портить такой хороший день.

Билл вздохнул и спросил:

— Зачем вы открыли улей? Хотите взглянуть на царицу? Элизабет покраснела, но ответила прямо, как пчеловод — пчеловоду:

— Нет, мистер Чалмерс. Я хотела, чтобы вы уронили стенку и вас покусали пчелы. С братом так и было. Понимаете, я огорчилась, что вы к нам приехали. Теперь мне очень стыдно. Останьтесь, пожалуйста.

— Господи! Если я мешаю…

— Ни в коем случае.

— Но вы же сказали…

— Да всё же изменилось! Я думала, вы — бездельник. Оставайтесь, вы нас спасете — и меня, и брата. Тут нет ни медуз, ни комаров, я все выдумала! А если и есть, Бог с ними! Вы играете в гольф?

— Да.

— Здесь есть поле. Какой у вас гандикап?

— Плюс два.

— И у меня тоже.

— Не может быть!

— Может-может. Мы с вами, мистер Чалмерс, — родственные души.

— И все-таки, если я мешаю…

— Вы помогаете. Вот, помогите убрать посуду.

— С большим удовольствием! — вскричал лорд Долиш.

10

Клару Фенвик удивляло поведение Дадли Пикеринга. Она не сомневалась, что наутро он снова предложит ей руку, сердце и автомобили. Но время шло, а он молчал. Вернее, он охотно говорил о карбюраторах, но не о любви и не о браке.

Она обижалась, как обижается хозяйка, которая все прибрала, украсила, а гости не идут. К объяснению она подготовилась; но плохо знала Пикеринга.

Он был застенчив и осторожен. В ресторане, каким-то чудом, и то и другое исчезло. Быть может, подействовал «Сон Психеи». Как бы то ни было, он едва не сделал предложение, а ночью, в постели, благодарил судьбу. В частной жизни он не любил определенности. Приняв приглашение на обед, он долго угрызался. Словом, на следующие дни после ресторана светоч любви еле-еле тлел, словно иссякло масло. Иногда он мечтал о браке, расплывчатом, абстрактном, но не о хорах, служках, епископах, а уж тем более — не о живой женщине. Этого он боялся так, что с криком вскакивал ночью. Клара худо-бедно тронула его, но автомобили он любил больше.

Так обстояли дела, когда леди Уэзерби, оттанцевав три месяца без перерыва, решила отдохнуть в Брукпорте вместе с Алджи, Юстесом, Кларой и мистером Пикерингом. Дом был большой, но ей хватало этих друзей. Ждали только Роско Шерифа, пресс-агента.

Места ей попались прекрасные. Сквозь кущи деревьев дом глядел с холма на бухту. На склонах располагались лужайки и аллеи, уставленные скамейками. Однако на Пикеринга все это производило не большее впечатление, чем газовый завод. Гуляя по лужайкам, сидя на скамейках, он рассказывал Кларе о смазочных маслах. Иногда ей казалось, что тридцать миллионов не стоят того, чтобы ударить его как следует по крупной лысоватой голове.

Наконец приехал Роско, и Пикеринг, всячески старавшийся устоять перед сиреной, обнаружил, что сирены нет. Клара бесстыдно покинула его; она гуляла с Роско. Миллионер ощутил то, что ощущает человек, дошедший до верха лестницы и заметивший, что там нет ступенек. Он растерялся и расстроился.

Вечер спустился на Брукпорт. Юстес уже лег; лорд Уэзерби курил. Воскресный обед закончился, все сидели в гостиной, кроме Пикеринга, он сидел на террасе. Лонг-Айленд при свете луны казался раем.

Пикеринг был печален. Все толстые миллионеры печальны в вечерний час. Они одиноки. Они мечтают о любви. Брак уже не страшит их, им хочется покупать шляпы блондинкам. Именно в этом настроении пребывал автомобильный король, когда к нему двинулось что-то белое.

— Это вы? — осведомилось оно и село рядом. Из гостиной раздавались мелодичные звуки, весьма уместные в тихой ночи. Пикеринг вынул сигару изо рта и вцепился в ручки кресла.

По-ю-ю я песни да-а-альних стран, Неу-га-си-имых грез, Чтобы утишить боль от ран, ъ Уня-а-ать потоки слез…

Клара тихо вздохнула.

— Какой прекрасный голос у мистера Шерифа… Пикеринг не ответил. Он был с ней не согласен. Прекрасный? Ха-ха. Мерзкий. Как можно нарушать такой пакостью заветную тишину?

— Правда, мистер Пикеринг?

— У-ум…

— Какой вы угрюмый! Скажите, я вас обидела?

— Вы?!

— Мы совсем не видимся эти дни. Вы меня избегаете?

Он окончательно растерялся. Что-то тут не так, подумал он, но лишился и последних остатков разума. Проурчав «ы-у-ы», он слышал нежный голос, особенно волнительный при луне. Двинуться он не мог. Надо бы, под каким-нибудь предлогом, переместиться в гостиную — но как? Иногда ваш автомобиль буксует, и шофер говорит: «Смесь густовата». Так и тут — одна луна еще бы ладно, а вместе с ее голосом — уже всё. Он сидел, сопел и вдруг понял, что настал великий час.

Пение умолкло. Роско отдыхал за юмористическим листком. Леди Уэзерби мягко трогала клавиши, от чего упомянутая смесь становилась еще гуще. Ну, что это? При свете луны, под звуки рояля прелестнейшая из женщин сетует на то, что ты ее избегаешь. Разве это выдержишь?

— Мне так жаль, если я…

— Э?

— У меня совсем нет друзей… Мне одиноко… Я тоскую по дому…

Объемистый жилет миллионера чуть не лопнул от жалости. В ушах шумело, в горле стоял ком.

— Конечно, здесь очень хорошо. Все такие милые, особенно леди Уэзерби. Но… дом, дом… Я никогда не уезжала надолго. Мы живем втроем — мама, я и братик, мой маленький Перси.

Голос у нее дрогнул, и Пикеринг увидел Фаунтлероя, которого очень любил. Маленький, нежный, кроткий мальчик разлучен с сестрой. Может быть, у него чахотка. Или горбик…

Ее рука оказалась в его руке. Мир замер. Из полутьмы донеслось подавленное рыдание.

— Мы такие друзья!.. Ему только десять… Он без меня скучает…

Она замолчала, а Дадли заговорил.

Если уж заговорит тихий, застенчивый человек, сравнить его можно только с гейзером. Сперва он ругал себя, угрызался и каялся. Потом хвалил ее мужество в невыносимой разлуке. Потом перешел к своим чувствам.

Есть вещи, которых мы не вправе коснуться. Объяснение толстого богача принадлежит к их числу. Скажем только, что говорил он прямо, не оставляя места для сомнений.

— Дадли!

Она кинулась в его объятия. Он получил эту дивную модель, последнюю, с иголочки… Нет-нет, не так. Эту красавицу, эту королеву среди женщин…

Роско запел в гостиной:

Пока, пока! Уж ночь недалека, Ведь завтра я женюсь, С весельем расстаю-юсь, Как жизнь была легка! Пока, по-ка…

Вздрогнул ли Пикеринг? Скорее, нет. Он презирал Роско Шерифа. Пусть знает свое место.

Свадьба будет — лучше некуда. Органы, священники, подарки, горы тортов. А потом они будут счастливо жить в Детройте. Иногда поедут куда-нибудь…

Что ждет меня? Тоска Пока, пока…

Снова вмешался Роско. Да что он знает? Кто его слушает, в конце концов?

Освободившись от объятий, Клара медленно пошла по тропинке. О помолвке объявили. Всё позади — и болботание Дадли, и восторги Полли, и другая музыка. Теперь остается одно — как же сказать Биллу.

Да, он в Америке, но адреса она не знает. Что же делать? Сказать надо, а то еще встретятся в Нью-Йорке. Вот, она идет с Дадли, а навстречу — Билл. «Клара, дорогая!» Что Дадли подумает? Как она объяснит? Ужас, ужас. Надо его найти и все уладить.

Она дошла до калитки и прислонилась к ней. Кто-то, стоящий поддеревом, окликнул ее по имени. Он вышел из тени и оказался лордом Долишем.

11

Лорд Долиш пошел погулять при луне, потому что, как и Клара, хотел подумать в одиночестве. На ферме ему жилось хорошо. Он с детства любил пикники, а там был сплошной пикник. Нравилось ему и хозяйство, что очень радовало Натти.

Радовало его не только это. Он и не думал, что гость с сестрой так хорошо поладят. Они почти не разлучались — гуляли, играли в гольф, занимались пчелами, просто сидели на крыльце. Натти размечтался. Он ощущал запах флердоранжа, слышал звон колоколов — мы бы сказали, «как Дадли Пикеринг», если бы речь шла о собственной свадьбе.

Прочитав его мысли, сестра бы очень удивилась, а может, и заметила бы, что слишком привязалась к Биллу за такое короткое время. Вот и сейчас, увидев пару на крыльце, Натти отскочил, полагая, что это — деликатность. Элизабет решила, что у него тик.

Лорд Долиш не очень удивился своим чувствам. Совесть время от времени подсказывала ему, что для помолвленного человека они слишком теплы. К концу первой недели он думал о том, как быстро крепнет их дружба. Что говорить, Элизабет ему нравилась. Его всегда привлекали миниатюрные девушки. И потом, она такая смелая, такая веселая, хотя живется ей тяжело. Наконец, они с ней похожи, с ней очень легко. Клару он любил, но между ними вечно что-то стояло. Она ворчала, часто обижалась. С Элизабет говоришь, как с самим собой, без всех этих предосторожностей.

Вероятно, дело в том, что она — американка. Он читал, что они — настоящие друзья. Должно быть, авторы имели в виду именно это. Да, не иначе. Тогда ничего страшного нет. Тогда понятно, почему он не может провести без нее полчаса. Они понимают друг друга, вот и весь секрет.

Успокоившись, он уснул, но наутро совесть одумалась. Честному человеку трудно ощущать, что сердце его сместилось с пути.

Неужели он плохо ведет себя по отношению к Кларе? Неприятная мысль, а никак не отвяжется. Он вынул фотографию и стал на нее смотреть.

Поначалу, как ни странно, она только подтвердила мысль о прелести Элизабет. Фотограф придал Кларе излишнюю суровость. Он попросил ее облизнуть губы и победно улыбнуться, а получился какой-то оскал. Красивая — да, величавая — пожалуй, а вот приветливости нет.

Но гипноз — это гипноз. Если смотреть на фотографию часто, мало-помалу убедишься, что любовь твоя так же горяча, как полгода назад, когда ты сделал предложение и буквально летал по воздуху.

Смотрел он чуть ли не весь день и к ужину успокоился. Клару он любил, с Элизабет — дружил. Это совесть приняла.

К тому же, было воскресенье. В свободный день на чужбине только и думай о любви. Для верности он решил прогуляться при лунном свете.

Гуляя, он то и дело вынимал фотографию. В последний раз он извлек ее, выйдя из-под большого дерева, а вынув, прошептал: «Клара!»

Рядом кто-то вскрикнул. Облокотившись на калитку, неподалеку стояла она сама.

12