ЯЗЫК. ЗНАК. КУЛЬТУРА.

Концепция очевидно универсальна, имеет силу для любых социальных типов, для социальности вообще. Она важна для нас не только тем, что она марксистская и материалистичеcкая, – она рассматривает живущее поколение людей, наследников структурно оформленного опыта предшественников, как монопольный субъект истории, субъект любых возможных изменений в этом наследстве, который сам, без определяющего и направляющего влияния внешних человеку и надчеловеческих существ, сил и прочих реалий сверхъестественной природы решает в меру собственного разумения и понимания, как и куда менять унаследованную от предшественников сумму обстоятельств. Надо думать, что эта материалистическая сторона концепции останется актуальной до тех пор, пока не переведутся любители подыскивать человеку хозяина и властелина, будь он божественной, знаковой или электронно-вычислительной природы, и пока не переведутся "рабы по природе", для которых ответственность за свою судьбу – непосильная ноша. Но в нашем специфическом контексте концепция материалистического понимания истории особенно важна другим, а именно исходным членением предмета на две взаимосвязанные и противоречивые составляющие – на инерционную составляющую наследования входящим в жизнь поколением не им созданных обстоятельств собственного существования, что обеспечивает преемственность общественной жизни, и на отклоняющую, изменяющую, преобразующую познавательную составляющую, что обеспечивает трансформацию унаследованных обстоятельств по ходу революционной практики и передачу их наследникам в измененном виде. Именно здесь, в этом противоречивом единстве наследования. прошлого и изменения настоящего, располагается, по данным полевых исследований, эпицентр трудностей, а вместе с ними и те ключевые связки, сочленения, структуры, которые ответственны за типологические различия культур и за "культурную несовместимость".

Судя по данным исследований, межтиповые различия носят скачкообразный характер, без труда прослеживаются в предельной однородности однотипных социальных структур и в столь же явственном несходстве разнотипных. Основываясь на ключевых структурах распределения деятельности по индивидам и интеграции различений в целостность, можно различить три типа: а) лично-именной (охотничье, "первобытное" общество); б) профессионально-именной (традиционное земледельческое общество, "развивающееся" общество); универсально-понятийный (общество европейской культурной традиции) [41]. Не выходя за рамки концепции материалистического понимания истории и пытаясь понять, как возможны культурные типы, что именно создает и воспроизводит существенные структурные различия, мы оказываемся перед весьма ограниченным выбором возможностей. Источник типологических различений может быть локализован: либо в экологической нише – в специфических природных условиях; либо в биологических различиях людей; либо, наконец, в механизмах социального наследования. Несостоятельность первых двух вариантов более или менее очевидна.

Первый, связанный с типологическими различиями природных условий, требует со стороны природы и законов природы избирательного отношения к различным формам биологической и социальной жизни. Но у природы нет любимчиков и постылых. Она предъявляет тождественные наборы правил, ограничений, запретов ко всему живому, "позволяет" и биологическим видам, и социальным типам существовать лишь в меру их способности приспособиться, в меру их способности извлекать средства к жизни из независимого от них окружения. Экологические ниши обществ могут различаться по номенклатуре значимых для социального типа объектов окружения, потребительский контакт с которыми выступает как условие существования данного типа. Но законы природы одни и те же для всех ниш. Они равносильны и равнообязательны для всего живого. Из этого следует, что, двигаясь от специфики природных условий, мы не сможем обосновать различия социальных типов. Определенные свойствами внешних объектов программы деятельности – не та область, из которой можно вывести различия типов культуры. На берегах Ганга и Дона с давних пор выращивают сравнимый набор злаков, используя сравнимые орудийные арсеналы и программы деятельности, даже общаясь по поводу этой деятельности на языках единой индоевропейской семьи, но живут земледельцы Ганга и Дона в разных типах культуры и по разным нормам "жизни сообща".

Второй вариант – биологические различия людей, - не говоря уже об очевидном расистском смысле, что делает его наименее желательным и наиболее опасным вариантом локализации источника возникновения и воспроизводства культурных типов, отвергается сегодня множеством фактов межкультурной миграции индивидов и даже этнических групп. Так, мусульманские. и христианские группы, принадлежавшие некогда к универсально-понятийному типу культуры, вошли, не теряя этнической целостности, в традиционную культуру долины Ганга, получили со временем наследственную профессию и стали кастами среди каст Индии [26]. У моряков-радистов, мобилизованных во время войны из малочисленных индейских племен флотом США, что позволяло обходиться в радиосвязи без шифра, появились от жен того же генетического пула дети, которые выросли в обычных "европейских" условиях и обучались в обычных школах. Исследования показали, что уже это первое поколение целиком принадлежит к универсально-понятийному типу культуры и ничем не отличается от средних американских школяров и студентов [72]. Одно из крупнейших открытий современной физики, которое Сноу в "Двух культурах" называет классикой того же ранга, что и Шекспир для гуманитария, сделано учеными традиционного генетического пула Ли Цзун-дао и Ян Чжэньнином, Нобелевская премия 1957 г. [47, с. 29]. Эти и множество других близких по смыслу фактов делают невозможным как биологическое, так и расистское, "от генов" истолкование природы культурных типов.

Остается, таким образом, упомянутая Марксом на правах "материалистического учения" возможность: "Люди суть продукты обстоятельств и воспитания" [5, с. 2], т. е. социальная, а не биологическая наследственность. Однако, будь она хоть трижды социальной, наследственность остается наследственностью – преемственным воспроизведением в смене краткоживущих поколений определенных характеристик, навыков, умений, ориентиров, установок, ролей, ролевых наборов, институтов, т.е. всего того, что составляет социальность как таковую и без чего, если социальная наследственность исчезнет и преемственность прервется, человечеству незамедлительно придется вернуться в животное царство неорганизованных и некооперированных особей с обычными, основанными на биологическом кодировании шансами на выживание. Социальной наследственности, если она существует как нечто отличное от биологической наследственности и несводимое к ней, необходимо указать свои особые средства и механизмы, способные выполнять, по сути дела, те же функции уподобления поколений по типу и способам извлечения из окружения средств к жизни, которые несут ген и биокод в биологической наследственности. Более того, поскольку ни общество, ни живущее в структуре этого общества поколение людей не избавлены от необходимости приспособления к меняющимся или меняемым условиям среды, в чем бы эта среда ни состояла, социальной наследственности должны быть указаны средства и механизмы изменчивости, сравнимые хотя бы с биологическим мутационным разбросом.

Передается ли социальность по биокоду? Хотя по этому вопросу налицо широчайший спектр мнении – от полного преформизма, всерьез озабоченного проблемой биологической репродукции гениев и умельцев массовыми тиражами, до стыдливо-академического педпуританизма, вообще находящего неприличной генную прозу жизни, вопрос, нам кажется, ставится не совсем корректно. Если его переформулировать в вопрос: предполагает ли социальность человеческое биологическое кодирование, ответ оказался бы положительным – предполагает. Из многочисленных поколений кошек, собак, свиней, крупного и мелкого рогатого скота, ослов, живших бок о бок с человеком и в человеческом окружении, никому еще не удавалось пока стать человеком в полном наборе социальных функций – философом, например, или хотя бы физиком, хотя обратные метаморфозы бывали отмечены даже и на научном уровне – воспитанные волками дети, например. Что социальное наследование опирается на возможности и специфику человеческого биокода, следует, видимо, признать бесспорным. Но, похоже, бесспорно и то, что как раз социальность в тонкостях ее структурно-институциональных различений не берется биокодом в том смысле, в каком биокод пчел, муравьев, термитов способен дифференцированно определять будущие особи в функционально различенные виды целого. Там, где начинается культурный Тип, начинается область действия какого-то другого, а именно социального кода, деятельность которого носит "постредакционный" характер, т. е. начинается не с семени и не ab ovo, а с младенца, программируя его на длительном периоде роста в одну из разновидностей социально полезной деятельности.

Есть лишь один возможный претендент на роль,социального гена, социальной наследственной сущности – знак в его способности фиксировать и неопределенно долго хранить значение. Знак и язык совечны обществу, но если язык в основном наборе функциональных нагрузок выступает как средство общения, то знак, как правило, оказывается носителем смысла и основанием его преемственного изменения, результатом, адресом и поводом общения. Если социальное наследование определено через внебиологическое кодирование наличной суммы обстоятельств и передачу программирующей информации средствами общения, то контакт поколений, уподобление последующего поколения предшествующему возможны лишь при опоcредовании этого контакта знаком.

Так что же тогда знак? Если знак действительно выполняет функцию социальной наследственной сущности и минующая знак передача социальности как наличной суммы обстоятельств столь же невозможна, как и минующая ген передача биологических видовых признаков, то знак приобретает тот же статус условия существования общества, что и деятельность. Без деятельности общество и живущее поколение гибнут незамедлительно по равносильным для всего живого причинам. Без знака общество гибнет как общество, предоставляя живущему поколению, если оно сможет, существовать по правилам животного мира. Но тогда все в составе социальности, что передается от поколения к поколению, но не может быть передано средствами биокода, должно оставаться фиксированным в знаке или хотя бы проходить стадию фиксации в знаке, поскольку ничто не может быть передано в каналы социальной наследственности без предварительного кодирования в знаке. Это, видимо, в равной степени касается всех видов деятельности, направленных на объекты окружения (труд), на входящих в социальность индивидов (воспитание), на наличную сумму обстоятельств (революционная практика).

В рамках концепции материалистического понимания истории мы могли бы сказать, что есть две взаимосвязанные формы существования наличной суммы обстоятельств – деятельность и знак. Форма деятельности столь же конечна, единична, "актова", как и субъекты деятельности, смертные индивиды, и предметы деятельности – объекты окружения, входящие в социальность индивиды, различения внутри суммы обстоятельств. Повтор, бесконечная серия идентичных актов, репродуктивная характеристика трудовых и воспитательных видов деятельности не делают погоды: действенность любого из видов, пока они остаются деятельностью, основана на выходе в единичное.

Знаковая форма существования суммы обстоятельств, напротив, не имеет отметок пространства, времени, единичности. В традиционном, идущем от античности понимании эта форма существования суммы обстоятельств суть знание – сокращенная путем обобщения и типизации и свернутая для целей передачи новым поколениям запись видов социально необходимой деятельности. Лишенность этой формы отметок пространства, времени и единичного вызывает два сопряженных эффекта. Во-первых, это внебиологическое знаковое отчуждение деятельности в виде знания от конечных смертных индивидов, субъектов деятельности, и от столь же конечных единичных предметов их деятельности. Отчуждение в знание делает знаковую форму существования суммы обстоятельств относительно автономной и независимой от перипетий жизни любого отдельно взятого индивида, транспортабельной по потоку входящих в жизнь индивидов, что и придает ей черты устойчивости и вечности, позволяющие использовать остановленную в знаке реальность знания для передачи социальности от поколения к поколению. Во-вторых, как раз лишенность знаковой формы единичного, отметок пространства и времени, которая позволяет перемещать социальность во времени и обеспечивает преемственное существование общества на материале смертных поколений, делает знание само по себе недостаточным, требующим дополнительной деятельности по связи общего с единичным. И поскольку субъект всегда "раньше" собственной деятельности, опосредованный воспитателями процесс включения индивидов в социальную деятельность приобретает отчетливую структуру последовательности: знание – индивид – деятельность.

Иными словами, в обществе любого типа культуры индивиды, включенные в последовательность: знание – индивид – деятельность, всегда воспринимают наличную сумму обстоятельств как не ими созданную в знаковой форме данность, т.е. отмеченная Марксом как недостаточная точка зрения "люди суть продукты обстоятельств и воспитания" имеет психологические основания: любой индивид любого общества определен в своем качестве субъекта общественно необходимой деятельности прошлым, и это определение приходит к нему как опосредованное деятельностью воспитателей знание в виде типизированных программ решения столь же типизированных задач.

Уже здесь в последовательности "знание – индивид – деятельность" обнаруживается дополнительный субъективный определитель структуры – воспитуемый индивид, который остается в тени, когда к социальной данности идут с постулатами актуализма и представляют ее в форме объекта. Индивид конечен не только как существо смертное и проходящее неравноценные в "терминах социальной пользы периоды жизни, но и как существо, имеющее физические и ментальные ограничения. В процессе обучения-воспитания индивиду нельзя дать больше субъективности, чем он способен взять и пронести по жизни, развертывая субъективность в деятельность. И поскольку объем социально необходимого корпуса знания и соответствующей ему деятельности всегда превышает возможности отдельно взятого индивида – его физическую и ментальную "вместимость", корпус знания необходимо фрагментировать, иссекать по контурам вместимости индивидов в посильные для них части, а также интегрировать эти части в целостность корпуса знания. Именно фрагментация и интеграция, принятый в данном обществе способ фрагментации и интеграции знания определяют структурные контуры культурного типа, возможные для данного типа способы познания мира и изменения суммы обстоятельств.

Если знак в его основной функции обеспечения социальной наследственности универсально, единым для всех обществ способом определяет форму знания как типизированную, обобщенную, лишенную единичности, отметок пространства и времени программу деятельности, то физическая и ментальная "вместимость" индивидов – столь же универсальная субъективная характеристика социальности – определяет возможные способы, решения двуединой задачи наследования и преемственного изменения суммы обстоятельств. Существование в современном мире трех культурных типов свидетельствует о том, что эта задача допускает некоторое множество решений, причем реализованный в данном типе способ фрагментации и интеграции корпуса знания следует понимать как один из проверенных жизнью вариантов решения.

Таким образом, рассматривая эмпирический материал, накапливаемый полевыми исследованиями культуры через призму членений концепции материалистического понимания истории, мы получаем дополнительное субъективное измерение, позволяющее, во-первых, ввести в чертежно-скелетные картины социальных типов своего рода функциональную перспективу, расставляющую опознанные исследователями реалии в многомерном континууме культуры, а во-вторых, осознать производность реалий культуры и их связей не только от универсальных характеристик окружения, которое всегда дано социальности под формой объекта, но и от универсальных возможностей и ограничений смертного человека, который дан социальности под формой наследника-субъекта, способного трансформировать собственное наследство. Это последнее обстоятельство – способность наследника-субъекта трансформировать собственное наследство – настолько важно и с ним так часто придется иметь дело, что уже с самого начала необходимо самое общее и предварительное представление о составе проблемы.

Фрагмент знания и интерьер деятельности

Физиологические и ментальные ограничения человека, его "вместимость" как субъекта любых видов социально необходимой и социально полезной деятельности вынуждают общества любых типов, если они несут через поколения массив знаний, превышающий возможности индивида, фрагментировать, этот массив на части, посильные человеку. Поскольку объем фрагментов лимитирован лишь трудоемкостью и сложностью входящих в него программ деятельности, в состав фрагмента программы могут входить в самых причудливых сочетаниях. В долине Ганга, например, фрагмент "парикмахер", прописанный по касте наи, в качестве одной из программ включает обязанность устраивать матримониальные дела семей клиентов [26, с. 118]. Этому и множеству подобных фактов можно подыскать сколько угодно правдоподобных объяснений, но, видимо, проще принять тезис о немотивированности состава фрагмента, набора входящих в него программ. Объем фрагмента лимитирован "вместимостью", состав же – дело случая, поэтому и в однотипных обществах линии разломов массива социально необходимого знания вовсе не обязательно должны совпадать или следовать какому-то общему правилу, порождая подобие фрагментов и сравнимость их по составу. Фрагмент "аптекарь", например, означает совершенно разные вещи в странах Европы и в США, хотя они и принадлежат к единому типу культуры.

С другой стороны, единожды возникнув в знаковом оформлении как условие обеспечения социальной преемственности в смене поколений, фрагмент знания, во-первых, диктует своему смертному носителю социально значимые виды деятельности, обеспечивающие его причастность к социальному целому и извлечению средств к жизни из самого факта этой причастности, а во-вторых, фрагмент сам оказывается в окружении других фрагментов, испытывая давление извне и сам оказывая давление, входя с фрагментами в более или менее жесткие отношения целостности массива социально необходимого знания. Оба вида отношений – отношения между фрагментом знания и его смертным носителем-преобразователем знания в действие и отношения между фрагментом и другими фрагментами самым существенным образом влияют на состав и форму социальных новаций в данном культурном типе.

В рамках отношения "фрагмент знания – смертный индивид" фрагмент задает индивиду через наследуемые им программы социально значимой деятельности вполне определенный круг реалий окружения, алгоритмы воздействия на эти реалии, орудийные арсеналы, формы конечного продукта и тип. Деятельность всегда единична, "актова", в каждом из своих актов она привязана к текущим условиям пространства и времени. Но деятельность и репродуктивна, фрагмент знания как раз и возможен в силу ее репродуктивности, поэтому относящиеся к делу реалии – материалы, орудия, продукты – получают некоторую обобщенную характеристику, которую мы ниже будем называть интерьер – вычлененное из социального окружения вообще и прихватывающее реалии самой социальности "рабочее место" данного смертного индивида, как оно определено фрагментом знания. Границы и состав интерьера должны определяться тем минимумом, без которого зафиксированные во фрагменте виды деятельности становятся невыполнимыми. При этом только следует иметь в виду, что речь идет именно о социально необходимой и социально полезной деятельности, о "рабочем месте", поэтому в интерьер водителя автобуса, например, войдут и сам автобус, и пассажиры, и дороги, как в интерьер гончара – глина, круг, печь и т. п. Мертон в близком значении употребляет термин "ролевой набор" [85, с. 41-45], но в его определении отсутствует весьма существенная для нас черта – жизненно важная для индивида связь интерьера с фрагментом знания, а через фрагмент с социальным целым как долгоживущей, практически вечной сущностью, сроки жизни которой неограниченны по числу поколений. Связь интерьера Деятельности с фрагментом знания, обязательное присутствие фрагмента в интерьере на правах весьма существенной его реалии важны для нас в том именно плане, что индивид способен внести какой-то вклад в социальную наследственность, модифицировать или, как мы будем говорить ниже, "трансмутировать" ее только через унаследованный им фрагмент знания.

В подавляющем большинстве случаев у индивида нет другого пути воздействовать на общесоциальную "сумму обстоятельств", кроме как изменить унаследованный им фрагмент знания и убедить своих коллег, если они есть, или носителей других фрагментов, если коллеги не положены (в лично-именном типе культуры их нет), что его вклад действительно заслуживает внимания, признания, применения и распространения. Типы культуры различены и по механизмам признания – в одном нужно плясать, в другом сочинять миф, в третьем писать статью, - но в любых типах попытки воздействовать на закодированную в массиве знания сумму обстоятельств идут через фрагменты, этот массив образующие. В нашем европейском типе культуры с высокой межпрофессиональной мобильностью, когда вчерашний физик или крупный специалист по теории вероятностей оказывается сегодня писателем или философ по образованию – талантливым хоккеистом, это обстоятельство – любой индивид способен внести свой вклад в изменение суммы обстоятельств только через свой фрагмент знания – представляется размытым и нечетким, но отнюдь не отмененным. Если Сноу, например, желает быть не только физиком, но и писателем или биохимик Нидам – историком науки и науковедом, то приходится менять правила игры, осваивать новый фрагмент знания и новый интерьер деятельности.

Как только индивид-новатор открывает или изобретает нечто в собственном интерьере, перед ним кроме задачи знакового оформления, объяснения и признания, без решения которой его вклад не будет принят для передачи-трансляции будущим поколениям, встает и дополнительная задача, скорее даже препятствие общесоциальной культурной природы – интеграционные отношения различения и целостности фрагментов знания. Можно с уверенностью сказать, что, если новация, в каком бы фрагменте она ни объявилась, задевает интеграционные отношения и угрожает им, ее шансы на признание невелики. Каждый тип по-своему ограничивает творчество, самодеятельность и изобретательность индивидов. В индийской общине, например, где интеграционные связи фрагментов знания подкреплены на уровне деятельности наследственными контактами семей различной кастово-профессиональной принадлежности и норма взаимных услуг исчислена в долях урожая, в количестве поставляемых ежегодно горшков и плошек, в исправном состоянии построек и сельскохозяйственного инвентаря, попытка, скажем, кузнеца-новатора изобрести стальной плуг или косилку резко нарушила бы социальное равновесие, вряд ли была бы признана. Рахман, к примеру, отмечает, что Дели после 20 лет независимости не обзавелся городской канализацией и другими санитарными службами просто потому, что есть касты неприкасаемых, социальное назначение которых – поддерживать санитарные стандарты [99, с. 171].

С европейской точки зрения все это может показаться странным, но дело, видимо, в том, откуда смотреть. Любая культура интериоризирует свои точки зрения, меры естественности и странности, переводя их в подкорку само собой разумеющегося. И хотя химик Уорф, один из соавторов теории лингвистической относительности, во многом был не прав, о чем нам еще придется говорить ниже, он безусловно прав, когда пишет: "Никто не волен описывать природу абсолютно независимо, но все мы связаны с определенными способами интерпретации даже тогда, когда считаем себя наиболее свободными. Человеком, более свободным в этом отношении, чем другие, оказался бы лингвист, знакомый со множеством самых разнообразных языковых систем" [55, с. 175].

То, что Уорф описывает применительно к языку, в еще большей степени характерно для любого фрагмента знания и соответствующего ему интерьера деятельности. Реалии интерьера, его границы, орудийные арсеналы, программы или каноны деятельности наследуются смертным носителем в процессе воспитания и обучения как не им созданная данность, которая должна быть принята и освоена как она есть без попыток критического, каузального или иного рационально-"понимающего" представления, т. е. на правах постулата, абсолюта, начала, и интериоризирована в этом качестве как нечто вполне определенное, участвующее в любых попытках объяснения индивида-новатора по поводу очередной новации, но никогда не определяемое и не объясняемое; логика со времен античности знакома с проблемой regressus ad infinitum, движения вспять до бесконечности в поисках опор для объяснения, с необходимостью искусственно прерывать это движение вводом абсолюта, функция которого – объяснять, оставаясь необъясненным. Фрагмент знания и соответствующий ему интерьер деятельности как раз и образуют для индивида-новатора такой абсолют, пресекающий понятное движение, что создает сложный по составу "эффект ретроспективы", опоры любых объяснений на любом уровне на наличное, освоенное уже и принятое на правах абсолюта-данности. Любое объяснение, и особенно объяснение, рассчитанное на изменение фрагмента знания, всегда "отвечает на вопрос": Unde vadis? [41] – и никогда на вопрос: Quo vadis?

Социокод и виды общения

Существование "суммы обстоятельств" в двух относительно независимых формах: деятельности, обеспечивающей постоянное, в должных составах и объемах извлечение средств жизни из природного окружения общества, и знания, обеспечивающего преемственность сложившейся формы деятельности в смене поколений, не отменяет того факта, что наличный массив знания, в котором закодирована эта сумма обстоятельств и который расфасован тем или иным способом на посильные для индивидов фрагменты, образующие на уровне деятельности устойчивые интерьеры, сам подвержен изменениям. Оставаясь в рамках концепции материалистического понимания истории, мы не можем истолковать это изменение ни как результат вмешательства сверхъестественных сил, ни как результат некой "самости" (самодеятельности, самодвижения, саморазвития, самоизменения…) этого массива знания. Знакомый характер массива ничего не прибавляет и не убавляет в этом отношении.

Знак для нас – сущность инертная, пассивная, к надеждам, нуждам и стремлениям человека явно безразличная. Знак прекрасно справляется с задачей фиксации и неопределенно долгого хранения знания, позволяет менять и "переписывать" знание, но, подобно книге или магнитофонной ленте как своим разновидностям, знак начисто лишен инициативы, воли, стремления, направленных на изменение знания. И хотя человечество по ходу своей истории многократно впадало в безудержный знаковый фетишизм, пользовалось, да и пользуется "взбесившимися знаками" типа Творца, Бога, Закона, Истории, Логики, Науки, Интеллекта, Формулы, Тенденции и прочих самостных фантазий с большой буквы, знак никогда не поднимался выше полезного и необходимого средства, всегда был творением человеческим для обеспечения человеческих же нужд. Даже в самых отчаянных попытках предаться на волю знака в религиозном, или юридическом, или научном экстазе человек все же всегда оговаривал свою власть над знаком, свою независимость и свое первородство в духе восьмого псалма Давида: "Поставил его владыкою над делами рук Твоих; все положил под ноги его".

Но если изменения массива знания все же существуют и требуют объяснения от (по типу Unde vadis? [41]), нам ничего не остается, как указать на живущее поколение людей – увидеть в нем абсолют любых объяснений и источник любых возможных изменений массива социально необходимого знания. Иными словами, мы не собираемся объяснять живущее поколение людей – оно всегда есть как вечное и неустранимое условие существования общества, оно всегда остается за пределами всех объяснений на правах источника всех объяснений, пока мы остаемся в двухабсолютной (человек и природа) схеме, в которой все целиком общество со всеми его структурами, отношениями, институтами, механизмами располагается на правах человеческого творения между небом человеческих нужд, стремлений, порывов и землей-природой необъясняемого, как и сам человек, "абсолютного" генезиса, которую человек через общество использует как вечный источник жизни.

Но при всей своей абсолютности живущее поколение людей, как и всякое другое, есть поколение людей смертных, единичных, неспособных освободиться от отметок пространства и времени, к тому же еще конечных по "вместимости". Поэтому объяснить изменения в массиве знания, рассчитанного на неограниченное число поколений, от живущего поколения людей как абсолюта, значит, с одной "благородно-философской" стороны, объяснить, как смертное может порождать бессмертное и вечное, а с другой, более приземленной, - ввести вместе с этим поколением единичность, отметки пространства и времени в процессы, результатами которых являются изменения знания (наращивания его или трансформации), которые как раз не имеют или не должны иметь отметок единичности, пространства и времени.

Это последнее ведет обычно к распространению термина "деятельность" и на процессы изменения знания. Аргументы в пользу такого распространения очевидны: и там и здесь мы имеем дело с определенными по субъекту и объекту актами, несущими отметки единичности, пространства и времени, и там и здесь субъектом выступает человек. К тому же и относительно процессов изменения знания возможно свое знание – готовим же мы научные и всякие иные кадры для творческих профессий. Но не менее очевидны и опасности, возникающие при нерасчлененном использовании термина "деятельность", поскольку в нем сказываются существеннейшие различия между процессами изменения знания и собственно деятельностью. Хотя эти процессы и деятельность актовы, но в процессах изменения знания акты уникальны, а в деятельности – подобны, в процессах изменения знания действует запрет на повтор-плагиат и принцип приоритета (нельзя дважды изобретать велосипед), а в деятельности – запрет на отход от нормы-образца, Т. е. то, что в процессах изменения знания считается нормой, в деятельности – браком, и наоборот. Поэтому ниже мы будем строго различать деятельность и общение как два существенно различных по типу, формам продукта, ориентациям вида человеческой активности, один из которых направлен на извлечение из окружения средств к жизни – деятельность, а другой – на изменение знания и, через изменение знания, на изменение принятых в данном обществе и передаваемых от поколения к поколению способов деятельности – общение.

Но и отделив общение от деятельности в самостоятельную область человеческой активности со своими предположительно Особыми правилами, ориентирами, представлениями о завершенном продукте, в область, которая как бы нависает над деятельностью постоянной угрозой изменения наличных и появления новых способов деятельности, мы не так уж далеко продвинулись вперед в понимании феномена культуры. К тому же, хотя нашу акцию разделения деятельности и общения можно, вероятно, считать шагом решительным, ее с той же вероятностью можно считать и шагом опрометчивым. Взобравшись на чердак деятельности ради сомнительного "нависания" над деятельностью в виде некой угрозы изменить и обновить способы деятельности и вдобавок ко всему, отбросив по совету Витгенштейна лестницу, по которой забирались, чтоб не было соблазна спуститься, мы в этой чердачной полутьме оказываемся в критической ситуации: большинство наших рабочих терминов и концепций – сумма обстоятельств, преемственность, социальная наследственность, революционная практика, роль, ролевой набор, институт – либо остались внизу как определенно принадлежащие к миру деятельности, либо же оказались в позиции, которая неясна относительно принадлежности, но и по сложившемуся словоупотреблению, и по осмыслению определенно тяготеет к миру деятельности. Даже почти бесспорные чердачные обитатели, такие, как научная деятельность, теоретическая деятельность, академическая деятельность, имеют смущающие душу деятельностные хвостики, за которые их без конца улавливают экономисты, комиссии, фонды, вообще любители мерять, чтобы истолковать в терминах эффективности, пользы, выгод, дополнительных доходов в монетарных и прочих шкалах, взятых напрокат из мира деятельности [107].

В этих условиях перед нами дилемма: либо ввязаться в бесконечный спор о том, что такое деятельность, где ее границы, как следует "правильно" ориентироваться в первом и в тысячепервом вопросе, с постоянным риском неограниченного умножения числа чертей и их окраски на острие весьма колючей оппонентской иглы, либо же, продолжая акцию, попытаться обзавестись парой-другой определенно чердачных терминов и концепций и начать обживать мир общения как нечто отличное от деятельности обычным научным способом – методом обращения в прошлое ради поиска прецедентов, антиципации, концепций и всего того, что в таких случаях обычно ищут. Мы выбираем второй вариант и делаем это потому, что нам постоянно придется иметь дело именно с теми особенностями общения, которые не являются характерными для деятельности вообще. Продиктованный спецификой темы, наш выбор вовсе не означает какого-либо ущемления категории "деятельность" в общефилософском плане. Более того, в ряде других аспектов общение волей-неволей приходится рассматривать как разновидность деятельности, жертвуя спецификой общения ради анализа соответствующих процессов по единым для всех социальных институтов переменным и измеримым характеристикам, без чего, например, невозможны науковедение и теоретически обоснованная, учитывающая наличные возможности и ресурсы научная политика. Но в нашем частном случае, когда речь идет о наследовании прошлого и изменении настоящего как о центральной проблеме, на первый план выдвигается именно специфика общения, без понимания и освоения которой эту проблему невозможно даже поставить.

Первая глава книги будет в основном главой поиска в давней и недавней истории науки арсенала средств формализации проблем культуры, и прежде всего общения. Но чтобы войти в нее с пониманием и ориентирами, нам уже сейчас, во введении, необходимы исходные термины и концепции для целостного представления мира общения. Пока мы располагаем лишь двумя понятиями, которые бесспорно принадлежат этому миру, являясь результатами и адресами общения. Это, во-первых, массив социально необходимого знания, в котором закодирована в знаковой форме и хранится наличная сумма обстоятельств. Это, во-вторых, фрагмент знания – структурный элемент массива, обеспечивающий переход знания в действие и действия в знание и оказывающийся поэтому одним из входов в массив знания для модифицированных или новых элементов знания.

Поскольку в массиве знания не просто хранятся значимые для общества программы деятельности, нормы и модели поведения, взаимоотношения между индивидами, но хранятся ради обеспечения преемственности социальной жизни в чреде поколений, а знак сам по себе менее всего расположен к активности И самодвижению, массив обрастает институтами и механизмами передачи знания новым поколениям и отчуждения нового знания у живущего поколения, субъектом которых и приводом оказывается все тот же смертный индивид из живущего поколения людей. Поскольку, с другой стороны, массив знания любого из современных обществ, к какому бы типу оно ни принадлежало, заведомо превышает "вместимость" отдельно взятого индивида, расчленен на посильные для индивидов фрагменты, массиву, чтобы удержать свои части в целостности и должном соотношении, координировать объемы деятельности в интерьерах, соответствующих фрагментам знания, также необходимы постоянно действующие институты и механизмы. Вся эта совокупность институтов и механизмов, компенсирующая инертность знака и обеспечивающая перемещение знания по входящим в жизнь поколениям, трансформацию и обновление знания за счет перемещения и отчуждения результатов познавательной активности индивидов, целостность и координацию В мире деятельности, очевидно не принадлежит к самому знанию, хотя по знаковому признаку столь же очевидно принадлежит к общению.

Для всей этой совокупности массива знания и непосредственно связанных с ним институтов и механизмов различного назначения мы ниже будем употреблять термин социокод, понимая под ним основную знаковую реалию культуры, удерживающую в целостности и различении фрагментированный массив знания, расчлененный на интерьеры мир деятельности и обеспечивающие институты общения.

Основным средством общения и его орудием справедливо считается язык, знаковый способ воздействия друг на друга людей единой языковой и, обычно, социальной принадлежности достижения самых различных целей. В социокодах европейской культурной традиции широко использованы языковые по генезису структуры высокой общности, что уже не первое столетие питает тенденцию к отождествлению знания и средства его оформления и перемещения, социокода и языка. Ниже нам придется разбираться в этом вопросе подробно, пока же только отметим, что социокоды других очагов культуры построены без участия таких структур высокой общности лингвистического происхождения и что языковых типов значительно больше, чем типов культуры, так что непосредственная и однозначная связь между социокодом и языком как средством и орудием общения вряд ли существует.

С другой стороны, если мы говорим о компенсации инертности знака, о целях и назначении обеспечивающего общения по нормам соответствующих институтов и механизмов социокода, перед нами сразу же возникает задача выделения по этому признаку цели и назначения видов общения и соответствующих им институтов и механизмов.

Поводы, цели, формы, назначения, запланированные и незапланированные эффекты общения настолько пестры и многообразны, что любая попытка их классификации всегда будет огрубляющей и неполной. Наша классификация, во всяком случае, не претендует на полноту. За ее пределами остается весьма значительная часть общения, не связанного непосредственно с обеспечением действенности социокода, хотя, вообще-то говоря, все разновидности общения входят в плоть и ткань культуры, несут в латентном или явном виде социальные по своему характеру функции. Мы же ограничиваемся предельным минимумом видов общения, обеспечивающих функционирование социокода.

В такой минимум должны, видимо, войти обеспечение целостности и координации, обеспечение передачи фрагментов знания новым поколениям, обеспечение социализации результатов познавательных усилий индивидов, для которых мы предлагаем соответственно термины: коммуникация, трансляция, трансмутация. Ни один термин не выдуман нами, все они встречались в литературе, поэтому мы даже не пытаемся приводить доводы или обоснования в пользу именно этого выбора, все это походило бы на попытку объяснить, почему бумеранг изобрели в Австралии, кроль – на островах Полинезии, современные лыжи – в Швеции, а теорию относительности придумал Эйнштейн. Ничего тут доказать невозможно. Нам попросту нужны три различающих термина, прописанных по миру общения. Наиболее приглянулись нам коммуникация, трансляция и трансмутация, может быть, и потому, что они еще мало плавали по бурным морям философских дискуссий, не успели обрасти ракушками истолкований и определений, поэтому без особых потрясений могут принять груз наших определений.

Коммуникация в последующем изложении – самый широкий и поэтому наиболее редко употребляемый термин, связанный с координацией деятельности тех, кто уже стал "живущим поколением", "абсолютом" всех происходящих и возможных изменений, т.е. прошел процедуру социализации, унаследовал какой-то фрагмент знания, стал полноправным членом общества. Коммуникация может быть и неформальной и формальной, но и в том и в другом случае, опирается ли она на устную речь или на сложившиеся и ритуализированные формы и адреса обращения, коммуникация всегда функционирует в режиме отрицательной обратной связи, т. е. возникает там и тогда, где и когда обнаруживается рассогласование между тем, как она есть, и тем, как ему должно быть с точки зрения принятой и зафиксированной в социокоде нормы. Если все идет как должно, поводы для коммуникации отсутствуют, отсутствует и сама коммуникация. Но поскольку сами эти поводы в большинстве случаев – продукт индивидуальных оценок, а представления индивидов о должном могут и не совпадать в деталях, бурная коммуникация может возникать и на пустом месте, особенно когда дело идет о вещах тонких и деликатных вроде орфографии, произношения, стиля, моды. В целом же коммуникация, постоянно напоминая индивидам о существовании норм и правил, бесспорно, работает на закрепление и стабилизацию реалий социокода, на их притирку и подгонку, на поддержание и сохранение однозначных соответствий между массивом знания и миром деятельности.

Хотя в разных культурных типах действуют свои особые наборы институтов и механизмов коммуникации – в одном требуют официального заявления и обсуждения там, где в другом довольствуются крепким словом и кулаком, - эти различия мало что объясняют в специфике культурных типов. В некотором смысле они даже помеха серьезному изучению проблем культурной несовместимости и культурных типов, поскольку коммуникативная экзотика – первое, что бросается в глаза и обращает на себя внимание исследователя, к сожалению, часто оказывается и последним, на чем исследователь замыкает круг познавательных интересов. Как вид общения коммуникация по своей внутренней сущности нейтральна, ей безразлично, что именно закреплять и стабилизировать. Она всегда аргументирует от наличного состава и от наличной структуры социокода, который для нее абсолют всех объяснений и оценок, не требующий обоснования, неуместных вопросов зачем и почему. Даже радикальные изменения в социокоде могут и не отразиться на составе институтов и механизмов коммуникации – в том же режиме отрицательной обратной связи и с тем же рвением они будут внедрять в сознание и закреплять, стабилизировать новые нормы и правила. Большего коммуникации не дано, и на большее она не претендует.

Трансляция в последующем положении будет означать общение, направленное на социализацию входящих в жизнь поколений, на их уподобление старшим средствами соответствующих институтов и механизмов. От коммуникации трансляцию отличает режим общения. Если основной режим коммуникации- отрицательная обратная связь, предполагающая высокую степень подобия сторон общения, знание ими должных программ поведения и деятельности как условие осмысленности общения, то основной режим трансляции – обучение, т. е. такая ситуация общения, в которой степень подобия сторон заведомо низка. Одной стороне – действующим от имени общества, а практически от имени одного из фрагментов социокода воспитателям – нужно передать другой стороне – воспитуемым – то, чем эта другая сторона определенно не располагает, передать установившиеся программы деятельности данного фрагмента, нормы поведения, установки, правила и все то, что не передается генами, но чем необходимо обладать, чтобы стать полноправным членом общества. К тому же все это, подлежащее интериоризации и освоению, должно быть "упаковано" таким способом, чтобы не выйти за пределы "вместимости" воспитуемого. На лбу у воспитуемого не написано, какая у него "вместимость", и в педагогической практике всегда актуальным остается вопрос – то ли гений он, то ли нет еще? – поэтому трансляция неизбежно ориентирована на середняка, а если отсев не положен, то и на тихохода, на некоторый минимум "вместимости", на какое-то пороговое критическое ее значение, ниже которого трансляция невозможна.

Трансляция также может быть формальной и неформальной. В нашем европейском типе культуры господствует формальная трансляция, что мешает нам видеть некоторые вещи в их истинном свете. Мы, например, не осознаем уже трансляционную природу семьи, которая в традиционном обществе была и остается основным институтом трансляции, и даже вслед за Гальтоном склонны приписывать сиротству и безотцовщине положительное влияние на проявление индивидуальных способностей, поскольку Ньютон, Кельвин, Лавуазье, Бойль, Гюйгенс, Румфорд, Кюри, Максвелл и многие другие герои нашей культуры воспитывались в семьях, потерявших отца [95, с. 109]. Мы туманно и благородно интерпретируем труд теоретиков и историков научных дисциплин, хотя в подоснове их активности без труда обнаруживается проза академической жизни – необходимость удерживать растущие объемы знания в рамках "вместимости" студента. Только исследования последних лет открыли нам глаза на огромное влияние неформальной трансляции на складывание типа мышления, мировоззрения, систем ценностей, ориентиров, представлений об устройстве и функционировании мира, восприятий пространства и времени, навыков знакового кодирования, когда, скажем, ученик непальской школы рисует дорогу в школу и саму школу с максимумом деталей сходства, а его сверстник и родственник по генетическому пулу в американской школе чертит карту, придумывая условные знаки и поясняя их значение.

Трансляция всегда направлена от старших к младшим, и, поскольку человеческий материал детства и юности в любых культурах один и тот же, направленные на уподобление младших старшим усилия, приемы, методы не могут не иметь общего. Основной элемент трансляционной структуры "ученик-учитель" универсален для всех типов культуры, хотя каждый из типов накладывает свои ограничения на должность учителя. В Хиндустане, например, мать отстранена от воспитания сыновей, некоторое участие дозволено принимать бабушке, а основную трансляционную нагрузку несут отец, старшие братья или, если это невозможно, мужчины из родственных по касте семей [26]. В "первобытных" племенах трансляция – институциализированная социальная роль отставников-старцев, носителей "стариковских" имен. Но каким бы экзотичным ни было оформление, структура "ученик-учитель" присутствует повсеместно, образуя канал передачи знания и механизм уподобляющей связи между поколениями.

Различия трансляции в разных культурах могут затрагивать и педагогическую практику: выбивание, например, каменным долотом зуба – мнемотехнический прием лично-именного кодирования, которому в нашем типе соответствует разве что смертельная скука зубрежки под сомнительным лозунгом "повторение- мать учения". Вместе с тем, когда речь идет о типологических различиях, то они связаны не столько с техникой передачи знания, с его фрагментацией и с его организацией в самих фрагментах. Основа везде одна и та же – текст конечной длины, фиксирующий программы, роли, нормы, обязанности, права будущего носителя данного фрагмента, но методы и приемы сжатия, редукции, "упаковки" могут быть разными. Теоретическое, например, сжатие – ввод в текст на правах абсолюта системы постулатов большой общности и процедур, позволяющих средствами дискурса "вывести" любой элемент текста и даже элементы, пока еще отсутствующие, - встречается только в европейском типе культуры, а сжатие через освоение в деятельности и "забывание" – в традиционной культуре, где семейный канал трансляции через непосредственное участие подрастающих в деятельности старших предъявляет значительно меньшие требования к общению и к знаковому оформлению знания, хотя и не отменяет их.

Исторически сложившиеся каналы трансляции, а их, очевидно, столько же, сколько и фрагментов в социокоде, разбивают трансляционное общение на информационно-изолированные потоки, в каждом из которых течет свое особое, удерживаемое в рамках вместимости знание. Поскольку фрагментация массива знания по вместимости универсальна, хотя состав фрагментов и не мотивирован, все типы культуры имеют институты изоляции трансляционных потоков, препятствующие проникновению информации из других потоков. Механизмы таких институтов достаточно многообразны – от бога-покровителя фрагмента до научной теории. И хотя наш тип культуры гордится, и по праву, своей универсальностью, найти, например, общий язык между химией и физикой, "перевести" химическое знание на язык физики или физическое на язык химии ничуть не проще, чем установить информационный контакт с внеземными цивилизациями или с другими земными культурами.

Трансмутация ниже будет означать все разновидности общения, в результате которого в социокоде, в одном из фрагментов и в соответствующем канале трансляции появляются новые элементы знания, или модифицируются наличные, или одновременно происходит и то и другое. Европейскому типу культуры этот тип общения известен как познание, причем познание в специфической научной форме, где извлечение нового знания об окружении (научные дисциплины) отделено от технологических его приложений, чего нет в других очагах культуры. К тому же в европейском понимании познания акцент сдвинут к открытиям и изобретениям, к "переднему краю" познания, к вопросам: "Как возможно новое знание?", "Как от неполного и частичного знания перейти к более полному?" Акцент термина "трансмутация" ставится не на этих проблемах переднего края – коль скоро мы приняли постулат о живущем поколении людей как абсолюте и субъекте всех объяснений, нам на переднем крае делать нечего, он закрыт абсолютом, - а на проблемах тыла: "Как индивид, заполучив неясным для нас способом новый элемент знания, может объяснить его и передать его обществу для хранения и воспроизводства в трансляции?", "Какие институты и механизмы общество использует для отчуждения индивидуальных вкладов и их включения в социокод на правах элементов наличного массива знания, трансмутируя тем самым состав и структуру социокода?"

Основной режим трансмутации как вида общения – объяснение, которое в чем-то может напомнить обучение, но решительно отличается от него тем, во-первых, что объяснение – акт разовый, он либо удается, и тогда к нему нет смысла возвращаться, либо не удается, и тогда все нужно начинать сначала, и тем, во-вторых, что трансмутационное объяснение всегда содержит уникальное и новое, известное только одному индивиду – объясняющему новатору. Это уникальное и новое ранее не объяснялось, и для его объяснения нельзя, что в принципе возможно в трансляции наличного знания, разработать надежную, проверенную на опыте процедуру. Роли воспитателя и новатора, учителя и исследователя часто совпадают, как две роли одного и того же лица. Такое совпадение, к примеру, широко признается как норма академической жизни. Но это все же две разные роли с различными задачами, целями и ориентирами. В трансляции учитель передает будущему носителю не им созданный фрагмент знания, в который могут входить самые различные по времени появления и пребывания в социокоде элементы знания, тогда как в трансмутации новатор пытается изменить фрагмент знания, а с ним и социокод, для чего, как мы увидим ниже, ему приходится наращивать текст фрагмента, в каждом акте объяснения создавать угрозу выхода текста за пределы "вместимости" и соответственно ставить перед воспитателем-учителем проблему сжатия, редукции текста.

В этом смысле роли учителя и новатора не только различны, но и противоположны, способны приходить в конфликт. Не так уж давно, в середине прошлого века, идея объединения преподавания и исследования встречалась в английских академических кругах без особого воодушевления. Один из пропагандистов университетской реформы с возмущением писал принцу Альберту, тогдашнему ректору Кембриджа: "Мнение здешних авторитетов, по которому новые открытия науки следует включать в курсы академической подготовки не ранее чем через столетие, превосходит по абсурдности все, что могли бы измыслить злейшие враги университетского образования против его защитников. Неужто студентам Кембриджа и слыхом не следует слышать об электричестве?" [102, с. 117].

Существенной, а в современной ситуации и весьма неприятной чертой трансмутации является производность ее канонов, форм завершенного продукта, институтов, механизмов от исторически сложившихся и функционирующих каналов трансляции, каждый из которых в той или иной степени информационно изолирован, активно защищается от внешнего, по другим канонам созданного и оформленного знания в том смысле, в каком, например, редакция физического журнала, защищая свой фрагмент наличного и возможного знания от внешних вторжений, вернет автору или отправит в редакционную корзину любую статью по биологии, лингвистике, философии как экзогенную и очевидно неуместную. Привязанность трансмутации к наличным каналам трансляции, поскольку только воздействие на эти каналы дает возможность социализировать продукты познавательных усилий индивидов, лежит в основе эффектов "культурной несовместимости", ощущается сегодня как насущная и актуальная проблема "развивающихся" стран традиционной культуры, причем как проблема, далекая от решения и неясная по возможным исходам. Рахман, например, анализируя обстановку в Индии, растущий "ревивализм" – тенденцию к оживлению традиционных институтов культуры, - приходит к безрадостным выводам: "а) национальное культурное возрождение стало проводником ревивализма, обращенного в прошлое социального движения, которое подчеркивает форму и теряет из виду содержание; б) социальная изоляция науки препятствует критическому изучению прошлого – прошлое остается основой ценностных суждений и ориентиром деятельности; в) средства, полученные в результате научных исследований, не находят применений, ни к чему не ведут, и, во всяком случае, они не становятся проводниками и каналами распространения научного мировоззрения и научных методов; г) науку не используют в качестве ориентира социальных и культурных преобразований, т.е.она не стала основой социальной организации, ее использование оставлено на усмотрение любого и всякого, какие бы цели ими ни преследовались" [99, с. 297].

Но было бы ошибкой считать, что "культурная несовместимость" как побочный эффект привязанности трансмутации к наличным трансляционным каналам является проблемой только для развивающихся стран. Не в меньшей степени это и проблема "развитых" стран, поскольку те трудности, которые мы встречаем сегодня в попытках освоить научными методами междисциплинарную и комплексную проблематику, связанную с различными видами загрязнения среды, включая и среду духовную, с ростом городов, с высшим образованием и наукой, как две капли походят на трудности развивающихся стран в их попытках освоить европейский по генезису, институтам, механизмам способ познания природы в научной форме и приложения результатов такого познания для целей развития общества. И там и здесь трудность одна – нет исторически сложившихся фрагментов знания и трансляционных каналов, которые позволили бы освоить в трансмутационном общении эту новую проблематику, опосредовать такое освоение трансляцией, закрепить в социокоде на правах социально необходимого знания и социально необходимых направлений познания.

Более детально соотношения между социокодом, коммуникацией, трансляцией и трансмутацией будут рассмотрены в первых главах книги с привлечением данных исследований последнего времени.