Помоги проекту - поделись книгой:
Что ж, на мой вкус, оба стали выглядеть значительно лучше.
Итак, вернемся к нашему делу. Вы бы хотели найти свою вторую половину, того или ту, кто, соединившись с вами, подарит ощущение единого целого? Что ж, я обязательно вас познакомлю. Ведь это независимо от того, хочу я или нет, произойдет. Деньги? Это ускорит процесс. Только, умоляю вас, поторопитесь. У вас есть причины спешить.
Прометеус вот-вот нажмет на курок.
Одиссей:
Подумаешь, дезертировал! Почему-то вы, люди новейшего времени, привыкли подходить к своим предкам с иными мерками, нежели к себе. Как будто мы – какой-то другой, совсем отличной от вас породы! Одиссей для вас вовсе и не царь – говоря по-нынешнему, руководитель – острова, а полоумный герой. Мне якобы только и нужно было, что скитаться по всему Средиземному морю, дабы пополнять свою, сочиненную вами, коллекцию приключений и подвигов. Представьте себе менеджера корпорации, который бросает ко всем чертям свою «Кока-колу» и начинает бродяжничать. Не можете? То-то и оно.
Моей первоочередной задачей было умножить достаток и процветание царства.
Все остальное – фиглярство. Пусть оно даже оформлено красиво (вынужден признать, Гомер постарался), но смысла особого в нем нет. Ни один из жителей Итаки не помянул бы меня добрым словом, если бы я оставил царство на сорок лет. Да вы не знаете наших нравов! Итаку бы по меньшей мере разорили дотла. Остров без царя и его дружины в Элладе продержался бы не дольше Арахны, бросившей вызов самой Афине. Нас стерли бы в порошок. И что мне проку было бы с легендарных подвигов? Что? Говорите, мог бы податься к Цирцее или Калипсо? А вы уверены, что они и в самом деле существовали? Ну, а раз нет, то оставьте ваши попреки при себе.
Я с детства ненавидел качку.
Эта ненависть, естественно, распространялась на корабли, канаты, паруса и, собственно, океан. Да, мы называли его Посейдоном, но исключительно из вежливости. На самом же деле все мы прекрасно понимали, что так называемый Посейдон – лишь огромное количество воды. Которое при неудачном стечении обстоятельств запросто может похоронить в себе сколько угодно кораблей. Или – в случае, если происходило сильное землетрясение, – даже остров. Да, Посейдон был богом моря, но сроду там не жил. Что за нелепые фантазии? Только представьте себе бога, который воняет рыбой, в бороде у него запутались водоросли, а сам он то и дело выплевывает набравшуюся в рот воду. Это, извините, уже не бог, а какая-то дохлая треска.
Посейдон-то треской не был. Это я вам говорю как человек, повидавший его лично. Нет, конечно, не во время странствий – мы уже, кажется, определились, что их не было, – а еще до моего отплытия к Трое. Я с ужасом взирал на шаткую палубу корабля, который должен был унести (и унес) меня к Трое, вдалеке ругались матросы, и грусть окутывала нас все сильнее. Тут-то я и увидел старика, который подошел ко мне, тихо смеясь. Я с недоумением уставился на него, а старик смеялся все громче, голос его становился все звонче. И вот передо мной оказался крепкий сорокалетний мужчина с окладистой бородой. Да, я понял, что он божество, и моментально пал ниц, прикрыв голову плащом. Тут я прервусь, чтобы сообщить вам кое-что.
Смотреть на богов в Древней Греции не рекомендовалось.
Прямой взгляд боги воспринимали обычно как оскорбление. Я об этом знал, поэтому глаза мои вечно бегали. Пенелопу это ужасно смешило: она то и дело покатывалась со смеху, когда смотрела на меня. Но мне было не до смеха. Конечно, она, обычная, пусть и царского рода, женщина, да еще и, скажу прямо, не очень красивая, внимания богов привлечь не могла. А вот я – мог. Ведь именно мне, Одиссею, как предсказала в моем отрочестве сама Кассандра, предстояло стать любимцем богов.
Ничего хуже она сообщить мне не могла. Думаете, как только вы становились фаворитом кого-то из обитателей Олимпа, ваши проблемы заканчивались? Наоборот. Это становилось началом великих бедствий. Для примера. Простой смертный жил в деревушке, пожирал оливки да упивался дешевым вином во время приезда «поезда Диониса». Как только его примечал Аполлон, смертного сразу начинал ненавидеть любой другой небожитель. И наоборот. У Аполлона, к примеру – этот красавчик ужасно действовал мне на нервы, – была ужасающая манера расстреливать фаворитов Геры из лука. Он этим только и занимался, когда вылетал освежиться с Олимпа.
– Кто это там? – приглядывался он, щурясь, к Земле. – Ах, вот бредет Анемона! Новая любимица Геры. Как же, слышал, слышал…
После чего сребролукий тщательно прицеливался и бац! Анемона, ничего не понимая, стоит в очереди у Леты, сзади напирают толпы жителей Милета, вырезанных персами, кругом вопли, в общем, жуткая давка, и Харон вопит:
– В очередь, в очередь! Эй, в очередь, покойники, чтоб вас! Как же вы мне за целую вечность надоели!
И уже через мгновение Анемона прогуливается по туманным садам Аида, жалобно стеная. Нет, вытащить ее оттуда Гера не могла. Из Аида вызволить не под силу было даже богам. Да они особо и не пытались. Зачем, если можно присмотреть себе другого смертного и сделать его своим новым любимцем.
Все это, конечно, жутко злило Геру. В отместку она насылала порчу на какого-нибудь любимчика Аполлона, и бедный мальчик умирал в мучениях. Аполлон горевал, подыскивал себе нового любовника, а потом в отместку пристреливал новую фаворитку Геры. И так до бесконечности. Другие боги, само собой, старались не отставать.
Зевс испепелял молниями порядочных женщин, сообщавших Гере о его шалостях. Гера стирала в порошок девиц, которыми ее муженек овладевал без их, девиц, на то согласия (хотя при чем здесь они?!). Гефест разбил молотом голову не одного случайного любовника Афродиты. Меркурий исподтишка гадил любимцам Посейдона, а Повелитель морей в отместку топил корабли любимых купцов Меркурия. В общем, время было неспокойное.
Вам жилось спокойно до тех пор, пока боги не начинали вас любить.
Еще хуже становилось, когда боги начинали вас ненавидеть. Как вы понимаете, особой разницы между их любовью и ненавистью не существовало. Они относились к нам, людям, как к куклам. Игрушке можно открутить ногу в припадке гнева, а можно из любопытства, чтобы посмотреть – что там внутри. А можно прижать к себе так сильно, что кукла сломается.
Кажется, уже в ХХ веке какой-то литературный критик написал: значение-де фигуры Одиссея состоит в том, что этот человек, в отличие от своих современников, бросал вызов богам. Будто бы остальные воспринимали слепую божественную волю как неотвратимое стихийное бедствие. А Одиссей – в смысле, я – сумел перехитрить божества. И якобы это демонстрирует стремления жителей Древней Греции относиться к человеку как к центру мира. Что ж, определенный смысл в этом есть. Не считая многих неточностей, которые я бы хотел исправить и кое-что дополнить.
Например – первым бросил вызов богам не я, а Прометей.
Чем это закончилось для бедолаги, все мы знаем. Поэтому я никогда не рисковал повторить его подвиг. Зачем? Для меня имеет смысл лишь то, что принесет благо Итаке. Нет, это не общественное благо, о котором так любил рассуждать Аристотель. Я говорю о моем, личном, благе. Ведь Итака была моей.
Еще одна неточность: мы
Сейчас, когда я занимаюсь вполне легальным бизнесом в Молдавии – мы отправляем чернорабочих в Турцию, Испанию, Россию и Португалию, – мне приходит на ум довольно точное сравнение.
Боги крышевали Элладу, как жестокая банда рекитиров.
Сравнение очень точное. Единственное, что отличало от нас богов – выдающиеся физические возможности. Они могли передвигаться с огромной скоростью, у них была недюжинная сила, наконец, боги были неуязвимы. И все это, заметьте, без «мерседесов», вертолетов, автоматов, спортзалов и бронежилетов. И как настоящие бандиты, боги всячески превозносили свое превосходство. Да и бандитам до богов было далеко.
Небожители Эллады были настоящими фашистами.
Физическую немощь и чрезмерное увлечение искусствами они презирали. Аристотель, Платон, геометры и физики – все это будет позже. В эпоху угасания Эллады. В своем расцвете она принимала только тело и его великолепные возможности. Мои современники, как и боги, терпели из творцов лишь скульпторов – те увековечивали совершенные физические формы. Ну, и еще Гомера. Но он как раз и явился предтечей упадка Эллады. С тех пор как Фриних написал первую пьесу Афин, город потерял единство.
Как только слово дали поэтам, страна начала вырождаться.
Говорят, последним поэтом Средневековья был Вийон. Сомневаюсь. Скорее, он был первым поэтом Возрождения. Ведь после него Европа и стала приходить в упадок, который длится до сих пор. О боги, дайте мне воды, от жажды умираю над ручьем я…
В том-то и состояла ирония судьбы, что я – последний герой догомеровской эпохи – лично дал приют этому самому слепцу, который похоронил мою Элладу. Элладу героев, богов, приключений и бездумных войн сменила расчетливая Эллада торгашей, бившихся с персами за рынки сбыта в Малой Азии.
Вас интересует, где же я провел эти двадцать лет?
Ну уж точно не странствовал. А остальное – не вашего ума дело. Итак, Гомер и Итака. Уж в чем слепец не ошибся, так это в моих умственных способностях. Я действительно был необычайно хитер, и смею надеяться, эта черта моего характера сохранилась. Да, меня сумели вытащить на войну, но пробыл я там ровно полгода. К сожалению, то, что мне довелось увидеть под стенами Трои, вовсе не походило на ту войну, к которой мы привыкли. Для нас, островитян, война была делом увлекательным. Мы приплывали к побережью, угоняли скот, сражались от силы день с защитниками, разоряли подвернувшуюся под руку деревню и спешно отплывали. Вот это была война, черт побери!
Осада Трои на войну была мало похожа.
Шок, который мы – я, и мой отряд – пережили, когда очутились под Троей, сопоставим с шоком, испытанным Европой от Первой мировой войны. В 1914 году началась новая военная эра. Оказалось, что солдаты противоборствующих армий могут годами сидеть в окопах, расположенных напротив друг друга в ста метрах, и потихоньку обзаводиться вшами. Если бы кто-нибудь из ветеранов осады Трои дожил до Первой мировой, он бы не удивился. Троянская война стала первой военной операцией, когда люди не бились, чтобы потом разойтись, а долго, тупо и методично убивали друг друга, сидя в окопах. Да, конечно, у нас были окопы. А где еще, по-вашему, мы могли бы спрятаться от стрел, которыми нас осыпали троянцы?
К счастью, для меня это длилось недолго. Нет, свой отряд я оставил под Троей. Исчезновение Одиссея – это куда ни шло. А вот пропажа целого полка нанесла бы непоправимый ущерб моему имиджу. Настолько непоправимый, что осаду с Трои сняли бы и экспедиция отправилась бы на Итаку. А так они подумали, что меня убили в какой-то стычке и тело пропало. Они даже справили по мне поминальную тризну. Вот идиоты! Да-да. Называйте это так, если хотите. Я дезертировал.
Отряд мой, как оказалось, за двадцать лет осады был уничтожен полностью. Поэтому мне пришлось придумать красивые легенды о Циклопе, водоворотах, Сцилле и прочих, чтобы как-то объяснить их невозвращение на родину. Попросту объявить, что люди погибли на войне, все до единого, я не мог. Это бы вызвало много ненужных вопросов: почему я не погиб вместе с ними, где их добыча, положенная родственникам, ну, и тому подобное. В результате родственники моих солдат (и мои подданные) удовлетворились пустышкой, которую я подсунул им, используя необычайный талант Гомера. Надо признать, слепец им обладал. Тем лучше. Я выводил его на террасу замка, нам приносили вино, и он слушал мои небылицы.
Примерно так и была написана «Одиссея».
Эй, послушайте, это совершенно неважно, где я был все эти двадцать лет, неважно, понимаете?
Экие вы назойливые. Так о чем я? Ах, да. Как была написана «Одиссея». А вот так: я рассказывал Гомеру о своих выдуманных приключениях, а слепец на следующий день диктовал текст писцам. Естественно, это уже были не мои слова. Гомер был большой путаник и постоянно перевирал мои враки. Мне наплевать, лишь бы история звучала красочней и невероятней.
– Одиссей, расскажи мне, – попросил Гомер, – о том, как ты сумел избежать гибели, когда сирены звали тебя.
– Разве я не говорил об этом? – Я едва сдерживал смех, но слепец этого не чувствовал.
– Да, царь. Сирены.
Он вообще был погружен в себя, этот Гомер. Неудивительно. У меня порой складывалось впечатление, что все греки погружены исключительно в себя. Боже, как вам потом наврали о них. «Жизнелюбивые, интересующиеся прежде всего внешней стороной мира». Дальше всех пошел Розанов – нет, на Олимп его не пустили, но я перекинулся с ним парой словечек у переправы. Тот придумал «субъективный взгляд на мир» иудеев и «объективный», соответственно, эллинов. Он очень ошибался. Больших эгоистов, чем эллины, трудно себе представить. Внешняя сторона мира интересовала нас постольку поскольку. На самом деле мы были углублены в себя. К примеру, Гомер. Странствия Одиссея не представляли для него никакого интереса. Гомер лишь жаждал, воспользовавшись темой произведения как предлогом, показать себя во всем великолепии поэта. Вы понимаете, что я хочу сказать. Да-да. Гомер был занят только собой.
Гомер не думал о сюжете, даже когда писал «Илиаду», хотя ему платили деньги именно за это. Я тоже пытался увлечь слепца сюжетом (в конце концов, именно это меня интересовало), но он уже понял, что является великим. Поэтому даже на желание заказчика ему было плевать. В «Одиссее» на первый взгляд сюжет есть, и еще какой! Но на то он и первый, этот взгляд. Главное в «Одиссее» – странствия одиночки в глубине его же души, что очень тонко уловил Джойс. И значит, никому, кроме одиночки, «Одиссея» не интересна.
Я считаю слепца великим только за его «Илиаду». У поэтов есть причины ненавидеть Гомера. Первый великий поэт, он стал причиной того, что все поэты после него плюнули на сюжет. Они стали уделять слишком много внимания своему глубокому, никому на хрен не нужному внутреннему миру и средствам выражения этого никчемного мира. Все это – лишь с целью поразить публику. Показать ей, насколько поэт велик. Поэтому великих поэтов после Гомера «Илиады» не было. Единственным, кто все правильно понял, был Шекспир.
Поэтому и его стали травить.
Нет, я не о жизни. Если вы писатель, у которого стало хоть что-то получаться, вас ждут два пути. Первый – вас возненавидят. Второй – скажут, что все это придумали не вы. Да-да, я о том, что якобы Шекспир был не Шекспир, а Гомера не было вовсе.
Ах, если бы вы знали, как их – Гомера и Шекспира – мучают эти безосновательные бредни относительно авторства их произведений. Единственный поэт, которого это не мучает, – я. А как же. Да, я поэт. Ведь именно я придумал «Одиссею», не так ли? А Гомер всего лишь пересказал ее. Получилось неплохо, но искры, как в «Илиаде», нет.
Что ж, я удовлетворился и этим.
Хорошо, я, так и быть, признаюсь. Все двадцать лет, что меня не было под Троей, я провел на Итаке. Конечно, не в самом замке: позору бы тогда не избежать. Я прятался в яме, которую вырыл на краю острова, под скалой, куда не осмеливался приходить ни один местный житель. Они думали, что здесь обитают злые духи. Пенелопа старалась всячески их, людей, в этом заблуждении поддерживать. Да, она приходила ко мне. Подданные видели, как она уходит к скале, прихватив корзину с едой и вином. Они верили, что царица несет дары духу погибшего под Троей мужа. Пенелопа стояла на скале долго, по часу, а то и два, и все смотрела на море. А когда зеваки, прятавшиеся поодаль, уходили, спускалась ко мне. Лет через десять после моего тайного прибытия это стало привычной картиной для жителей Итаки. Зеваки перестали следовать за Пенелопой по пятам.
Стыдилась ли меня царица? Ну, знаете… Пенелопа не могла стыдиться меня, поскольку я был ее мужем, и значит, оценивать мои поступки она не могла. Просто не имела права. Не забывайте о том, что мы жили в пору расцвета патриархата. Максимум, что могла сделать жена, которой очень стыдно, – удавиться. Поскольку Пенелопа не удавилась, я считаю, что она не стыдилась мужа-дезертира.
Наказание? О, разумеется, оно было. Четверых детей потеряли мы с царицей. Ей пришлось ходить к знахарке, чтобы та устроила выкидыш. Иначе Пенелопу бы заподозрили в неверности (меня-то считали погибшим) и ее ждала бы печальная участь. Неверных жен на Итаке топили, зашив в мешке. Если, конечно, они не путались с Зевсом. Тут уж приходилось закрывать глаза.
В любом случае все закончилось прекрасно. После известия о том, что Троя пала, я объявился и подобрал так удачно подвернувшегося мне под руку Гомера. Пенелопа была счастлива: мы не так уж много и потеряли, обоим нам было всего по сорок лет.
Что было со знахаркой? Свою задачу она выполнила. Пришлось ее удавить. Гомер? Свою задачу он тоже выполнил… Что? Да бросьте вы!
Все равно ничего путного он больше не написал бы!
Харон:
Первую лодку я и лодкой-то называю исключительно из вежливости. Да, вежливость – это нечто из числа формальностей, но я всегда придавал им большое значение. Итак, так называемая лодка. Ничего общего с лодкой эта конструкция из сухого тростника, травы и свежей коры не имела. Честно признаюсь, что идея принадлежит не мне. Я подсмотрел ее у птицы. Наше племя тогда находилось на зимовке в нынешней Португалии. Времена были совсем не те, что нынче: в Европе было значительно теплее. Озера не замерзали, и даже на севере Испании вы вполне могли увидеть леопарда. Не говорю уж о саблезубых тиграх, обезьянах и прочих представителях животного мира, которых климат и люди вытеснили в Африку, а то и вовсе уничтожили. Но о саблезубых тиграх чуть позже. Итак, птицы. Я бродил по берегу океана, искал съедобных моллюсков, а старейший мужчина племени в это время пел нам о временах, когда звезды жили на земле.
Кетцалькоатль, его звали Кетцалькоатль, – пел старик, а мы, пританцовывая, чтобы согреться, ходили по песку, тщательно глядя под ноги. – Кетцалькоатль, – говорил старик, был дружен со звездами так, что они, когда время его здесь, на Земле, вышло, взяли героя к себе, на небо. А почему же звезды ушли на небо еще раньше? Все просто. Кетцалькоатль, – говорил старик, постукивая себя по озябшим бокам, – пролил горшок с супом на самую старшую звезду. Ее звали Венера, говорил старейшина, и она так обожглась, что решила устремиться вверх – там, на небесах, огня не бывает. Ну, а за Венерой подались и все остальные звезды. Ведь она, Венера, была самой умной, красивой и старшей из них. Но Венера не обиделась на Кетцалькоатля и поэтому самой первой из звезд выходит вечером из дома, чтобы поглядеть – как он там. А когда Кетцалькоатль испустил дух, Венера его, дух, подобрала и поселила в большом звездном доме, который мы называем небом.
До Рождества Христова было еще сто двадцать четыре тысячи лет. По океаническому побережью ходили в поисках пищи племена кроманьонцев. Одним из них были мы. Конечно, поисками моллюсков занимались обычно женщины, но в ту зиму все было совсем не так. Звери почему-то ушли за горный хребет наверх, и мы остались без пищи. Это было грустно, но всего грустней было то, что наши ноги мерзли, и океан, судя по его поведению, был нам не рад.
Кетцалькоатль, Кетцалькоатль, где ты, о Кетцалькоатль?
Правда, – рассказывал старик, когда мы ели варево из моллюсков, укрываясь от ветра за песчаным холмом, – Кетцалькоатль продержался на небесах совсем немного. Он снова пролил горшок с кипящим супом на ноги Венере, отчего они совсем покраснели (потому она и светит ярче всех звезд). Венера рассердилась и выгнала Кетцалькоатля с неба. Кетцалькоатль, спустившись на землю, уже научил нас, людей, готовить пищу, разводить огонь и делать стрелы. Это рассердило звезды, и они решили приковать Кетцалькоатля к высокой горе. Что они и сделали. Кетцалькоатль, Кетцалькоатль, где ты, о Кетцалькоатль?
Там, на горе, прикован к самой верхушке.
Сказка была красивой. Хоть все ей верили, я знал, что Кетцалькоатль никогда не спустится к нам с вершины, и никогда руки его не освободятся от пут. Этого не могло произойти, потому что Кетцалькоатля не было. Никогда. Я решил так, доел суп и собирался было лечь спасть, прижавшись к самой толстой женщине племени, как увидел ее. Чайку. Она плыла мимо в странном сооружении, похожем на огромный шалаш. Я спустился к воде, издавая гортанные крики, подстрелил птицу, и осторожно, концом копья, вытащил и чайку и то, на чем она плыла.
Аристотель бы ни за что не одобрил мои действия.
К чему рассматривать гнездо чайки, если можно рассуждениями постичь его устройство, не прилагая к этому никаких усилий? Так он сказал мне, но это случилось значительно позже. В то время я – член племени кроманьонцев – был просто не в состоянии слишком много рассуждать. К тому же непременно ошибся бы в расчетах. И тогда плакала бы первая лодка мира. Плакали бы первые корабли. И Афины никогда бы не стали морской державой и не развивались бы. И не было бы у них ни философов, ни риторов.
Я дал возможность Аристотелю неверными рассуждениями приходить к правильным выводам значительно позднее. Аристотель, правда, не был мне благодарен.
Устройство оказалось гнездом. Никакого интереса это у моих соплеменников не вызвало: они уже набили животы, и им было тепло. Я же, внимательно изучив все, что было в гнезде, решил соорудить нечто подобное. На это ушло три дня. По вечерам мне давали пищи в два раза меньше, чем остальным, потому что я не участвовал в сборе моллюсков. Кажется, единственным, кто отнесся к моим действиям с пониманием, был старейшина племени. Он подошел ко мне, когда я, сидя на корточках, полосками коры связывал охапки самого легкого хвороста. Старик кашлянул, но я не обернулся. Тогда он обошел меня, стал впереди и спросил, глядя мне в глаза.
– Кетцалькоатль?
Ответа он не дождался. Мне было не до того. Спустя сутки первая лодка мира, хотя точнее было бы называть ее плотом, была готова. Мной двигало любопытство, желание извлечь из новшества практическую выгоду и, как это ни странно, тщеславие. Позже Гомер говорил мне, что тщеславие-то как раз и сделало нас людьми. А конкретно меня – героем и богом. Не знаю. Я практик и ни черта не понимаю в теории, о которой так любят рассуждать слепец, Аристотель, Прометей и Фриних. Но если бы не было меня, не было бы и всех их. Я для них предтеча и праматерь. Первооснова, как сказал бы Платон, но его эти четверо в свою компанию не пускали.
Изготовив лодку, я попробовал на ней плавать. Это, вынужден признать, уже было теорией. Пришлось подумать, для чего я все это соорудил. Риск был огромный. Плавать никто из нас, как и вообще из людей той поры, не умел. В воду мы заходили по колено, не глубже. Да, труднее всего было научиться плавать.
Вам покажется невероятным, но я, лодочник и спасатель с более чем 10-тысячелетним стажем работы, плавать научился только к концу ХХ века! А в детстве, очутившись в Молдавии, тонул восемь раз! Причем свой первый неудачный опыт самостоятельного плавания помню до сих пор. Мы (я и родители) отдыхали на бассейне. Мама с папой отошли куда-то, я же подошел к бортику и внимательно посмотрел в воду. Так мы и познакомились: я и вода. С тех пор я не очень уверенно себя чувствую, находясь вдалеке от воды. В бассейне она была прозрачная, отливающая голубым, и терпко пахла хлоркой. Чудный запах! Я лег на бортик и наклонил голову вниз. Запах ударил еще сильнее, я потерял равновесие и соскользнул в воду. Так, по крайней мере, говорили об этом родители. У меня нет причин доверять им. Сам-то я прекрасно помню, что прыгнул в воду намеренно. Понял, что если сейчас мы не войдем друг в друга, не случится чего-то важного.
Важное случилось. Я прыгнул в воду.
Вспоминая об этом теперь, прекрасно понимаю, что хотели сказать люди, придумавшие словосочетание «камнем пошел ко дну». На дне я очутился очень быстро. Если бы не рослый придурковатый венгр в резиновой шапочке, я бы с вами сейчас не разговаривал. После этого я тонул еще несколько раз, но так и не избавился от болезненного пристрастия к воде. Если бы я знал тогда, 120 тысяч лет назад, на берегу Португалии, как сладко, оказывается, тонуть, то непременно бы полез в воду с головой.
Но я этого не знал и, как и все люди той поры, опасался воды. Поэтому в море я выплыл впервые на плоту. Мое племя собралось на берегу – многие недоумевали, что это я там делаю, люди тихонько переговаривались, наблюдая за мной. Единственным, кто был спокоен, оказался тот самый старик. Он улыбался – ему было уже целых сорок лет, возраст немыслимый по тем временам, он многое повидал и что-то тихо бормотал. А когда я ступил в воду и сбросил в нее плот, который держал на плечах, старик заговорил. Он сказал всего одно слово: – Кетцалькоатль.
Но я и тогда не обратил на это никакого внимания. Мне приходилось следить за тем, чтобы плот не перевернулся. Сесть на нем мне не удалось, приходилось лежать, подгребая руками. Тогда-то я первый раз в жизни почувствовал под собой нечто живое – биение воды. До морского потока в тот раз я не добрался, но волны под собой ощутил. Было странно и приятно. Вечером, когда вместо моря подо мной колыхалась самая толстая женщина племени, я попытался сравнить эти ощущения. Плоть и вода. Дыхание и волна.
Побеждало море.
Мы закончили, и я сполз с женщины на влажный песок. Ветер к тому времени уже поутих, поэтому можно было не прижиматься к женщине. Несколько раз я с интересом прижимался ухом к ее животу послушать, не завелся ли там ребенок? Мы тогда еще не понимали, отчего вдруг живот женщины начинает расти, а потом она садится на корточки – рожать. Не связывали это с половым влечением. Но о чем-то смутно догадывались: помню, один из юношей племени страстно убеждал ровесников, что какая-то связь между этим непременно должна быть. Но это было невероятно. Ему никто не поверил. Я тоже.
Итак, первое морское путешествие. Что? Записывайте, ради бога. Длина круиза – около километра. Маршрут – вдоль побережья. Расстояние до берега – около пятидесяти метров. Происшествия? Таковых зарегистрировано не было. Я плыл, подгребая воду руками, а волны прибивали меня к берегу. Тогда я, кстати, впервые понял, что, оказывается, можно потеть, находясь в воде. Плот под моей тяжестью ушел почти весь в воду. Но не позволял мне тонуть. По наивности я думал – а волны мягко подбрасывали меня к берегу, – что точно таким же образом мне удастся летать. Что проще? Надо всего лишь скопировать чье-то устройство. Так я думал, стараясь не глядеть под себя. Вода не была прозрачной, и это угнетало больше всего. Мне казалось, что там, в невидимой мне глубине, есть какой-то хищный зверь и он вот-вот нападет.
Аристотель рассмеялся, когда услышал об этом. Прометей пристыдил меня, сказав, что негоже человеку, претендующему на роль героя, испытывать страх. Аристотель считал, что страх неуместен, потому что испытывать его – нелогично. Прометей считал, что страх неуместен, потому что испытывать его – стыдно. Я ничего не думал по этому поводу, потому что все мои мысли занимал страх. И опыт практика говорит, что прав в данном случае именно я. Но Аристотель и Прометей на то и гении, что, исходя из неверных предпосылок, приходят к единственно верному выводу. В море на меня не напало ни одно чудовище.
На меня напали на суше, и сделали это люди.
Это случилось через несколько дней после того, как я спустил свой плот на воду. Вечером мы разбрелись по ямам, в которых ночевали. Я было заснул, как услышал тихие шаги. Ничего хорошего они не предвещали: судя по дыханию, ко мне приближался мужчина. Потом оказалось, что их было несколько. Я не открывал глаз и ждал. Когда послышался едва слышный свист – это был замах копьем, я крепко обнял самую толстую женщину племени, которая спала со мной в одной яме, и перевернулся на спину. Копье пробило ее насквозь, и кончик острия проник мне под кожу. На большее нападавшего не хватило. Слабак. Я резко отбросил уже мертвую женщину и убил первого нападавшего, после чего бросился к морю, старательно петляя. Две стрелы попали мне в ногу, но до воды добежать я успел. К счастью, там, у самой кромки волн, был мой плот. Я лег на него и начал быстро грести.
Ночевал я в нескольких километрах от племени. Утром надо было уходить. Я знал, что у меня получится: оказалось, если отплыть подальше (тогда, ночью, я боялся людей больше, чем моря) и правильно расположить плот, то вода понесет тебя очень быстро. Быстрее, чем может идти человек. Это открывало широкие перспективы. Под утро у дерева, под которым я провел ночь, вновь послышались шаги. Увидев, кто это, я отбросил копье. Передо мной стоял тот самый старик. Он протянул мне плошку с остатками супа, погладил меня по лицу, сказав лишь:
– Кетцалькоатль.
На этот раз я наконец-то его услышал и понял.
Но это – уверенность старика, что я-то и есть тот самый легендарный герой, принявший обличье его соплеменника, – ничего не меняло. Для нашего племени Кетцалькоатль был реальной фигурой, человеком, висящим сейчас где-то на скале. Прометей, когда я рассказал ему об этом, очень радовался. Значит, говорил он, герои оставляют о себе память не только в будущем, но и в прошлом – еще до своего рождения. Прометей был уверен, что легенды кроманьонцев о Кетцалькоатле – отголоски преданий о нем.
Кетцалькоатль ни в чем не был уверен.
Ни уверенность старика в том, что я и есть Кетцалькоатль, ни мои сомнения в этом не отменяли решение соплеменников меня убить, потому что, как они считали, я являлся представителем другого вида. Они уподобились Аристотелю. Не желая подсчитывать количество моих лапок, соплеменники решили, что коль скоро я могу делать то, чего не могут они (плавать), я не человек. А раз так, представляю опасность, и лучше меня убить. Я презираю их.
Племя Аристотелей.
Что ж, я попрощался со стариком – он все бормотал «Кетцалькоатль, Кетцалькоатль, Кетцалькоатль» – и вышел в море на своем плоту. Путешествовал я днем, по ночам сходя на берег. Так, наблюдая за тем, как Солнце поднимается над океаном по утрам, чтобы уйти за горизонт земли вечером, я обогнул Португалию. В Средиземном море, куда я заплыл, добравшись до Гибралтарских столпов и резко развернувшись, меня подхватило течение, над которым поднимался туман. Я увидел перед собой несколько кораблей с раздутыми парусами. Тогда я не знал, что это такое, и приготовился защищаться. Но суда афинских купцов – а это были именно они – проплыли мимо, потому что моряки меня не заметили. Тогда-то я осознал, что прошло очень много времени, и понял, что старик был прав.
Я и есть Кетцалькоатль.
Мое путешествие, оказалось, растянулось на многие тысячелетия. Течение с поднимавшимся над ним туманом называлось Стикс. Место, где я задержался на долгие годы. Точнее сказать, навсегда.
Работу лодочником при Стиксе мне предложил сам Зевс. Пролетая над морем, небожитель случайно увидал косматого человека в полуистлевшей звериной шкуре. Человек барахтался в высоких волнах на странном сооружении. Сооружением оказался плот. Человеком оказался я. Мы поладили, и уже через несколько дней я приступил к исполнению обязанностей перевозчика на реке Стикс. Разумеется, плот не разрешили оставить. Зевс выделил мне новую лодку, удобную и вместительную. Что особенно важно, это была плоскодонка. Впрочем, подробную классификацию лодок вы можете изучить, прочитав «Отверженных» Гюго. Не сказал бы, что это произведение привело меня в восторг, но глава, касающаяся лодок, особых нареканий не вызывает. Что касается остального…
Может быть, все дело в том, что «Отверженных» я читал урывками. В то время было очень много работы. Шел 1942 год, Холокост был в самом разгаре. Не успевал я переправить на остров (как, разве вы не знали, что Аид никогда не находился на материке?) партию евреев, как прибывала следующая. Они приходили поодиночке и семьями, большими группами, а как-то даже прибыло сразу пять эшелонов с евреями. Один из них рассказал мне, что эшелоны попали под бомбежку и у немцев не было времени на то, чтобы спасти бедолаг для дальнейшего их умерщвления. Поэтому немцы сами взорвали эшелоны с находившимися в них людьми. Тогда, помнится, я даже всерьез подумывал о том, чтобы оставить место лодочника. Особенно укрепил меня в этом намерении инцидент, произошедший к самому разгару Второй мировой войны.
Поделиться книгой: