Славянский «базар»

– Запомни, зло делать труднее, чем добро.

Загремела железная калитка, и один за одним на площадку прошли четыре дубака, самые тупые из всей зоновской охраны. Следом за ними шел щеголеватый хозяин – подполковник Крапивин. Форма на нем была подогнана по фигуре в московском ателье. Состоятельного человека издалека видно. С первого взгляда форма такая же, как и у остальных зоновских офицеров, но присмотришься – и понимаешь разницу.

– Как ты понял, что шмонать станут? – без всякой опаски поинтересовался Мальтинский.

– Посидишь с мое, и ты научишься, – Карл нехотя поднялся с корточек.

Хозяин самолично наблюдал за шмоном, вещь небывалая, наверное, очень уж ему хотелось словить Карла на проносе в КДС недозволенного. Крапивин подошел к Карлу и властно произнес:

– Осужденный Разумовский, расстегните пуговицы.

Карл, сохраняя достоинство, расстегнул куртку, на шее поблескивал простой крестик на желтой цепочке. Хозяин притронулся к нему, словно хотел сорвать, но потом сдержался.

– Снимите, – бесстрастно произнес подполковник, – и сдайте цепочку из цветного металла, знаете же, что запрещено.

Карл стащил крестик через голову, снял его с цепочки и вбросил в карман куртки.

– Свидания за это я вас не лишаю, отец – святое, – благодушно заявил Крапивин, пребывая в надежде, что Карла найдется за что упечь.

Дальше пришла очередь дубаков, они старались в меру своих сил. Заставили раздеться, перещупали каждый сантиметр одежды, заглянули во все дыры, куда приличный человек заглядывать постесняется. Обыск длился так долго, что Карл даже устал злорадствовать. Ничего дубаки не нашли.

– Бабы простаивают, – просипел молодой зэк из мужиков.

Сказал он это чуть слышно, самому себе, и тут же прикусил язык. Долговременная свиданка выпала ему впервые, жена приехала, и ему не терпелось ее покрепче обнять. До посадки всего ничего вместе пожили, даже детьми обзавестись не успели. А за неосторожно брошенное слово хозяин мог и лишить долгожданного счастья. Зэк даже в лице изменился, поняв, как рискует, но его не услышали те, кому слова предназначались. А может, и не захотели услышать. И мент, и зэк – мужчины, а что женщин касается, то всякий мужчина другого понимает.

Когда половина зэков, из тех, кому было положена свиданка, прошла через руки дубаков, Крапивин взглянул на часы. Задерживались. Он бросил взгляд на стоявшего в сторонке Карла и вышел через КПП. Азарт шмона тут же угас. Досматривали проходивших быстро и поверхностно. Мальтинского пропустили, пройдясь руками по бокам всего лишь один раз.

Отец Карла встретил сына в комнате отдыха. Оформлена она была местным художником, считавшим, что умильный сельский пейзаж во всю стену – лучшее украшение для подобного заведения. Пейзаж был выполнен любовно, в стиле фотоживописи. Выписан был каждый прут плетня, увешанного глиняными кувшинами. Однако художник не удержался и от фиги в кармане – пугало на огороде разительно напоминало зоновского «кума». Во всяком случае, все зэки сходство признавали.

– Заждался, – сказал Карл Иванович, отступая на шаг, чтобы лучше рассмотреть сына.

Разумовский-старший всегда был сдержан в эмоциях, за всю жизнь он ни разу сына не обнял, хотя никто не мог усомниться в том, что он его любит.

– Ну как? Не похудел? – заулыбался Карл, крепко пожимая руку отцу.

– Тебя ничто не изменит. А подлецу все к лицу, – сказано это было без злобы и без укора. – Пошли.

Карл легко подхватил две тяжелые сумки, привезенные отцом, и с ужасом подумал о том, как папаша тащил их на себе от вокзала – с его то деликатными руками виолончелиста.

– Мне родственники твоих… коллег-односидельцев, – наконец придумал нужное, но не обидное слово музыкант, – помогли донести. Когда узнали, кто мой сын, то все на себе потащили. Ничего взять не позволили. Тебя здесь ценят больше, чем главного дирижера в нашем оркестре.

Карл даже не стал спрашивать, чьи именно родственники подсобили.

Карлу и его отцу досталась самая лучшая комната. Карлу нравилось, что из окна здесь была видна воля: городская промышленная окраина, а за ней поле и лес. Хоть и прикрывали стекла реснички – металлические сварные жалюзи, но, пригнувшись, можно было полюбоваться на открывающийся пейзаж. Такой же, только с более низкой точки, открывался и из заводского цеха. Там, если повезет, можно было одним глазком увидеть забредшую на пустырь позагорать девушку. Местные красавицы иногда специально приезжали сюда, зная, что за ними наблюдают жадными глазами изголодавшиеся по женскому телу зэки.

Разумовский-старший выкладывал на стол привезенное: блок сигарет, конфеты, фрукты, завернутое в серебристую фольгу запеченное мясо, хлеб, выкатил продолговатую зеленую дыню. Карлу тут же вспомнилось детство.

– Я занесу в холодильник то, что может испортиться, – Карл взял пакеты.

Отец почему-то дыню откатил к себе. На кухне вовсю кочегарила электроплита. Матери, сестры, жены осужденных готовили снедь для изголодавших за колючкой родственников. Мальтинского Карл не встретил ни в коридоре, ни в комнате отдыха. Насчет того, что деньги пропадут, смотрящий не беспокоился. Главное, что удалось пронести их в КДС. Родственники, приехавшие проведать зэков, поневоле стали людьми ушлыми, практически все умудрялись пронести с собой спиртное. Но пить, пока большая часть ментов находилась на дежурстве, не рисковал никто.

Не надеясь на отца, Карл договорился со старшиной свиданки, чтобы тот подогнал пару бутылок водки. Ближе к ночи, когда за окном уже перестали громыхать железные ворота, выпускавшие отдежуривших свое дубаков, постояльцы свиданки оживились. В такое время редко кто совался сюда без надобности.

Старшина свиданки, низкорослый зэк с погонялом Плюш, полученным за мягкие, как пух, густые рыжие брови, постучался в комнату к Карлу, подобострастно кивнул отцу смотрящего и поставил в тумбочку две завернутые в газеты бутылки водки.

– Если надо будет, еще подгоню, – пообещал старшина.

– Не суетись, – ответил Карл, – отец много не пьет, а сыну нельзя пить больше, чем родитель себе позволяет.

Разумовский-старший хитро подмигнул сыну, мол, и я кое-что припас. Он поставил вытянутую дыню на попа, вставив один ее конец в неширокую мисочку и срезал верх. По комнате тут же распространился терпкий запах коньяка и позабытый в заключении аромат дыни.

– Хитро, – похвалил Карл, а сам подумал о том, что отец только чудом не попался при досмотре: «Наверное, менты просто не подумали, что батяня смотрящего решится пронести кир таким примитивным способом».

– Я коньяк в нее шприцом впрыскивал. Прямо в поезде перед прибытием, раньше боялся, коньяк мог всосаться.

Разлили напиток по стаканам, в недрах дыни из хорошего армянского коньяка получилось что-то напоминающее ликер, да и градусов поубавилось, чокнулись.

– Как твоя виолончель поживает? – поинтересовался Карл, о друзьях-коллегах отца он не знал ровным счетом ничего.

– Играет, но погода сейчас такая, что у нее голос сел. Хоть и жарко, а влажность большая, – как о живом существе, говорил об инструменте музыкант, – не итальянский у нас климат. Не думал не гадал мастер, куда его работу занесет.

– За мастера и выпьем, – предложил Карл.

Но не успели стаканы сойтись над столом, как в дверь постучали. Заглянул Мальтинский:

– Выйдешь?

– Нет, это ты заходи.

Карл представил своего знакомого отцу, усадил его, налил конька, настоянного на дыне. Мальтинский явно сомневался, может ли он при отце передать деньги Карлу.

– Мы за мастера пьем, который инструмент создал… – И смотрящий рассказал о виолончели своего отца, а когда уже выпили, запросто спросил: – Принес? С собой?

– С собой.

– Тогда выкладывай.

Мальтинский полез в карман и положил на стол скруток купюр.

– Вот, – Карл подвинул деньги к отцу, – подарок тебе решил сделать. Ты уж сам придумай, что купишь. А Семен помог мне их сюда пронести. Если бы не он, забрали бы менты деньги, а мы бы с тобой еще ох как долго не увиделись. В последний момент меня выручить успел. Я их уже и выкинуть незаметно не мог.

Отец принялся отказываться, но не очень настойчиво.

– Спрячь только, на выходе тоже шмонать могут.

Пока Карл запрятывал-маскировал деньги в отцовском пиджаке, Разумовский-старший уважительно обратился к Мальтинскому:

– Очень рад познакомиться с другом моего сына.

Ни шерстяной, ни смотрящий не стали разубеждать старого музыканта, что друзьями они не могут быть по определению. Пусть приятно заблуждается. Да, не бывает на зоне друзей, тут каждый сам за себя. Случается, что мужчины, пробывшие рука об руку за колючкой по пять, а то и более лет, делившие по-братски скудный харч, встретившись потом на воле, даже не знают, что и сказать друг другу. Кивнут, вяло пожмут руки и разбегутся в разные стороны, даже не обменявшись телефонами.

Мальтинский задержался, но только потому, что Карл почувствовал: тот понравился отцу. Сидели, пока не кончился коньяк в дыне и не разошлась по стаканам одна бутылка водки.

– Извините, – спохватился музыкант, – что мы вас задерживаем. К вам тоже родственники приехали. Они вас ждут, волнуются. Наверное, вы долго не виделись.

Карл наступил под столом Мальтинскому на ногу, мол, фильтруй базар, думай, что говоришь, отец не в курсах.

– Сестра ко мне приехала. Мы с ней от разных отцов. Раньше отношения с ней были неважные, но все же помнит, приезжает.

– Она у вас красивая, – сказал отец Карла, вспомнив броскую молодую женщину и разговоры среди томившихся в ожидании свидания, успевших перезнакомиться за это время родственников осужденных.

– Красоту сестры мало кто из братьев замечает. – Мальтинский поднялся.

Карл вышел с ним в коридор. На лестнице закурили. Пара мужиков, дымивших на площадке, тут же погасили сигареты и, проявив уважение к Карлу, поспешно слиняли.

– Хороший у тебя отец. Любит он тебя. Наверное, и ему несладко живется, но виду не подает.

– Старик классный. Но я не в него пошел, для моего родителя он слишком доверчивый.

– Люди от искусства всегда живут в выдуманном мире. Так им легче. Они видят мир не таким, как он есть, а таким, каким его придумали сами.

– А ты? – поинтересовался Карл.

– Я совсем другой. Я ни в детстве, ни в юношестве стихов не писал. Зато считать научился раньше, чем писать и читать. Поверишь ли, научился арифметике, играя в карты. Там без счета пропадешь. Всегда по математике первым в классе был. Моя учительница меня всем в пример ставила. На олимпиады посылала. Я потому в экономический и пошел. У меня в голове счетная машина, а не мозги.

– Вот как судьба распорядилась, – засмеялся Карл, – если бы ты в другой вуз подался, не тянул бы сейчас срок.

– Как знать. Может, гуманитарная наука меня еще круче припечатала бы. Девочки, выпивка, дурь… – отвечал Мальтинский. – Стукачок среди тех, кто на свиданке, есть?

– Стукачок всегда найдется. И вычислить его несложно.

– Кто?

– Не скажу. Стукачи тоже разные бывают, один из любви к самому занятию в штаб бегает, таких сразу кончать надо, другой по глупости лишнее болтает, третий – от безвыходки стучит: прижать на зоне легко, многие ломаются. И тут уж главное его искусство – лишнего не сказать начальству. Так, кое-что, то, о чем дубаки и сами знают. Такой стукач пусть живет. Все мы люди. Его уберешь, другой появится.

– Ты знаешь, кто стучит?

– Конечно. Смотрящий все знать должен. Думаешь, просто так шмон устроили? Знали, что я бабки понесу.

– Почему тогда меня почти не обыскивали?

– На зоне много всяких «почему» случается, – Карл зевнул, прикрыв рот ладонью.

– А если бы их нашли у меня?

– Ты бы сказал, чьи хрусты нес?

– Нет.

– Не зарекайся.

Мальтинского догнал страх, которого он почти не испытывал, идя на свиданку. Понял, что и смотрящий, и даже хозяин зоны не всесильны. Какой-нибудь непонятливый дубак мог все испортить, найти недозволенные к проносу деньги. Засветить их прилюдно.

«И отреклись бы от меня все. А потом бы и отыгрались. В лучшем случае пошел бы на лесоповал – баланы катать. В худшем бы нашли бы меня мертвым. Хозяину что? Он бы и с моим компаньоном дела вертел бы, уже крепко спелись».

В глазах Семена Борисовича мелькнула собачья угодливость от страха перед смотрящим. От возможной беды всегда хочется откупиться. Но Карл этого не заметил, он смотрел на тусклую лампочку, забранную в решетчатый проволочный абажур.

– Ты отца пригласил, а мог бы и так устроить, чтобы тебе, как мне, бабу под видом сестры подослали.

– Мог бы. Деньги заплатил и гуляй. Но отца давно не видел.

– Если хочешь, мою «сестру» попользуй. Ей все равно с кем трахаться, – предложил Мальтинский.

Карл перевел взгляд с лампочки на шерстяного.

– Не жалко?

– Не убудет же с нее. Она за это деньги на фирме получает. Забавная баба, многое умеет.

– Подумаю.

Карл задумчиво прикурил новую сигарету от короткого окурка, точным щелчком отправил его в урну. Выпускал дым четкими кольцами, они поднимались к лампочке и там, подхваченные горячим воздухом, размывались.

– Пошли, – произнес смотрящий.

Мальтинский зашел в свою комнату, женщина полулежала на кровати, читала толстый журнал, оторвала взгляд от страницы. Завидев Карла, запахнула халат, наброшенный на голое тело, и дежурно улыбнулась. Семен Борисович выразительно посмотрел на свою подругу, и та все поняла – перед ней человек, которого нужно ублажить, полы халата вновь разошлись, стоило только женщине разжать пальцы.

– Я вас оставлю, – Мальтинский, пятясь, покинул комнату.

Он стоял в коридоре, караулил дверь, прислушивался к звукам, доносившимся из-за нее. И думал о том, что еще совсем недавно не был способен на такое. И уже не знал, на что станет способен, выйдя на волю.

Карл вышел из комнаты. Даже не глянув на Мальтинского, направилась в душевую женщина. А дальше все прошло, как обычно бывало на свиданках. Подруга Мальтинского и словом не вспомнила о том, что произошло, вернувшись из душа, принялась с рвением ублажать его, свежая, пахнущая дорогим мылом.

Все хорошее рано или поздно кончается. Вновь потянулись для Семена Борисовича однообразные дни зоновских будней, но он почувствовал, что стал другим человеком. Сломалось в нем что-то. Сломалось на мелочи. Раньше он ни за что бы не предложил другому женщину, принадлежавшую ему. Пусть купленную, но его. Соломинка ломает спину верблюда, если он нагружен сверх меры. Мальтинский по-прежнему приветствовал Карла, когда тот заходил в шушарку, давал ему почитать журналы, книги, говорили они про искусство и жизнь. Но в душе Семен Борисович уже ненавидел смотрящего. Уважал, но ненавидел. Потому как чувствовал свою перед ним слабость.

Хозяин сдержал свое слово, ускорил освобождение Мальтинского, правда, не совсем так, как тому мечталось. Думал, вначале пойдет на вольное поселение, а там и на условно-досрочное. Подполковник Крапивин распорядился иначе. Вызвал Мальтинского к себе и со строгим лицом сообщил осужденному, что грядет амнистия. Много о ней слухов по зоне ходило. И даже в самых безнадежных осужденных вселяли эти слухи надежду.

Для зэка ложная надежда на освобождение – самое страшное. Лучше точно рассчитать свои силы, знать день, когда распахнутся перед тобой ворота неволи, и не питать иллюзий. Куда страшнее почувствовать, что освобождение близко, а после разочароваться. Не один осужденный уже спекся на этом.

– Ты на поселок не целься, – сказал Крапивин, – если я захочу, то по амнистии выйдешь. Только… – произнес и замолчал.

Порядки в стране круто менялись. Теперь за экономические преступления сажали куда реже. Имея рычаги, можно было повернуть дело так, что свобода становилась для него реальной, лишь бы хозяин захотел, от него многое зависело.

Вот тут Мальтинский и сообразил, что судьба приготовила ему новый сюрприз. Он, затаив дыхание, ждал продолжения. Надежда, вспыхнувшая перед ним, готова была погаснуть. Но ее слабый отблеск еще трепыхался в сознании.

«Нет, никогда не бывает в жизни так, как в мечтах», – подумал осужденный.

– …только сделаешь так. Все мои вложенные деньги из дела выдернешь. И навар отдашь за весь срок, который тебе отсидеть осталось, – тогда на волю по амнистии выйдешь и разбежимся.