По ту сторону вселенной

— Не отступлюсь, — гордо вскинула голову Джонамо, — как бы трудно ни было!

Она затребовала из информационного центра микроматрицы самоучителей игры на фортепьяно. Лабиринты архаических нотных знаков, бесконечные гаммы и этюды, стук метронома с утра до вечера — такой стала жизнь Джонамо.

Лишь четыре раза в день, с неукоснительной точностью, нарушался этот заданный метрономом ритм. Раздвигалась стена, и в комнату входила Энн.

— Пора завтракать — или обедать, ужинать, спать, — доченька.

— Подожди, я сейчас.

Энн грузно опускалась в специально поставленное для нее кресло (Джонамо никогда в нем не сидела, даже в короткие минуты отдыха) и молча смотрела на хрупкую фигурку дочери, склонившуюся над клавиатурой огромного, допотопного инструмента, который по контрасту с ней казался еще больше, вслушивалась в странные, бередящие душу звуки и думала.

В эпицентре ее мыслей всегда была дочь, чья жизнь, похоже, останется неустроенной…

Потом Энн решительно поднималась и уводила Джонамо за руку невзирая на мольбы.

— Кому это надо, так надрываться! Сейчас поешь, отдохнешь немного…

— Для меня это лучший отдых! — в сердцах восклицала Джонамо, но мать была непреклонна.

— Замучит себя, ей-ей, замучит! — плакалась Энн доктору Нилсу, который стал завсегдатаем в их доме, явление по-своему уникальное, потому что люди предпочитали непосредственному общению видеоконтакты при посредстве все тех же информов.

— Успокойтесь, милая Энн, — убеждал Нилс. — Вы же сами пожелали, чтобы я лечил Джонамо. А лекарства… хе-хе… часто бывают горькими. То, чем занимается ваша девочка, исцелит ее. И может быть, не только ее…

Через полгода на смену самоучителям пришли консерваторские учебники и монографии давно ушедшие из жизни музыковедов. Джонамо препарировала кинограммы знаменитых пианистов прошлого, расчленяя движения их пальцев и кистей рук на фазы. Сравнивала, отбирала, разучивала, пока наконец не выработала собственный стиль, взяв все лучшее у своих «учителей» и добавив придуманное ею самой.

Джонамо оставалась современным человеком. И хотя ее вдохновение питалось прошлым, в котором она превыше всего ценила титанов мысли и духа, не были забыты и компьютеры. Манера игры Джонамо складывалась не стихийно и не по шаблону, а была обоснована математически, оптимизирована с позиций науки.

— Поздравляю вас, — сказал доктор Нилс после очередного прослушивания. — Мне кажется… я думаю, вы уже превзошли пианистов прошлого, даже величайших, виртуозностью и выразительностью исполнения. Вот сыграйте еще раз это место…

Необычайной красоты звуки заполнили комнату, расширив ее пределы до высот Вселенной. Что-то колдовское было в них, они вызвали у Энн отклик, граничащий с потрясением.

— Ты губишь себя, доченька! — проговорила та сквозь слезы.

— Я хочу спасти людей, родная моя! — воскликнула в ответ Джонамо, захлопывая крышку рояля.

6. Председатель

Председатель Всемирного Форума был обыкновенным человеком. Более того, человеком, не слишком счастливым, не знавшим личной жизни. В молодости испытал сильное, но оставшееся безответным чувство. Не пожелал подвергнуться психокоррекции, потому что даже неразделенную любовь считал бесценным даром. Эта нравственная патология и связанные с ней переживания остались тайной не только для окружающих, но и для всеведущих компьютеров, иначе не быть бы ему Председателем.

Шли годы, а память о первой и единственной любви не тускнела. Оттого и закрепилась за ним репутация человека, безразличного к женщинам.

— Почему бы тебе не жениться? — спрашивали его близкие друзья, еще когда он не был Председателем.

Он отшучивался:

— Смелости не хватает!

Шутка ограждала его от бесцеремонного заглядывания в душу.

— Неужели вы не нуждаетесь в домашнем уюте, женской ласке, заботе и внимании?

И такое приходилось выслушивать, причем с годами все чаще. Назойливость вопроса коробила Председателя, тем более, что после того, как он занял высший общественный пост, друзей у него поубавилось, а интерес, проявляемый к его персоне посторонними, противоречил этическим нормам, да и вообще вряд ли был искренним.

Председатель отмахивался от вопросов по возможности терпеливо:

— Нет, не нуждаюсь.

Или:

— Подожду, не к спеху.

Но иногда, не выдержав, отвечал резкостью:

— А какое вам, собственно, дело до моей личной жизни?

Был Председатель далеко не стар, но уже и не молод. Подтянутый, просто, но добротно и строго одетый (положение обязывает!), всегда тщательно выбритый, с густыми, волнистыми, рано поседевшими волосами и лицом без морщин, он являл собой образец несколько старомодной или, напротив, только начинавшей входить в моду респектабельности.

Его доступность, которая, однако, вовсе не была чем-то исключительным, мудрая непринужденность в общении и другие, не однажды подтвержденные высокие человеческие качества снискали ему всеобщее уважение. Правда, прямые обращения к нему за помощью, либо с каким-нибудь предложением случались не слишком часто: бюрократизм был давно изжит и большинство вопросов решалось без вмешательства Председателя. Тем не менее он держал под контролем все важные события, происходящие на Мире, однако обладал не властью, а лишь авторитетом: естественными нормами общественной жизни стали народовластие, коллегиальность решений и ничем не нарушаемая гласность.

— Какой я президент! — возражал Председатель, когда, желая подчеркнуть его положение, употребляли это старинное слово. — Всего-навсего слуга общества.

Всемирный Форум не принимает законов, указов, постановлений. Мы лишь предварительно прорабатываем вопросы, выносимые на обсуждение народа, а решает он и только он.

Действительно, по отношению к общественному организму Форум играл роль своего рода нервного узла. Связующим звеном между ним и каждым из дееспособных граждан Мира, равноправных членов правительства, служила разветвленная сеть коммуникаций — линий связи, банков информации, компьютеров, взвешивающих и оптимизирующих цепей. А исполнительным органом была иерархия автоматических систем управления и контроля, индустриалов, объединений, киберзаводов, транспортных средств, предприятий жизнеобеспечения и обслуживания, здравниц, зрелищных комплексов…

Общество можно было уподобить колоссальной пирамиде, на вершине которой находился Председатель. Занимаемое им высокое положение не доставляло ему ни удобств, ни привилегий. Оно напоминало положение матроса каравеллы, посаженного на верхушку мачты, чтобы высматривать в бурном океане грозящую кораблю опасность.

И сейчас чувство опасности буквально преследовало его, нарастая день ото дня. А началось это еще несколько лет назад, когда к нему на прием пришел футуролог Стром. Худой, высокий, с лицом аскета и взглядом фанатика, он буквально ворвался в кабинет и, едва поздоровавшись, начал витийствовать:

— Человечеству грозит бедствие. Оно духовно вырождается. Люди во власти вещей, не могут шагу ступить без подсказки компьютеров, утратили чувство нового. И вы, как Председатель Всемирного Форума, несете за это персональную ответственность перед будущим!

Слово «будущее» Стром произнес так, словно речь шла о жестоком и неумолимом судье, готовом покарать Председателя, а заодно и все человечество за смертные грехи.

— Успокойтесь, — мягко сказал Председатель, — ничто нам не угрожает. Вот последние статистические оценки. Смотрите: индекс общественной стабильности… показатель оптимизма… Все превосходно!

— Плевать я хотел на ваши дурацкие индексы и на оптимизм тоже! — завопил футуролог. — Посылки в корне ошибочны! Всем вашим критериям знаете где место? На свалке, вот где!

Лицо Строма напряглось, стало похожим на череп. Острые скулы вот-вот прорвут пергаментную кожу. Синие глаза заволокло тучей, и в ней полыхали молнии.

Председатель с трудом сдержался.

— Говорите по существу!

— Вы делаете все, чтобы общество превратилось в замкнутую устойчивую систему. Но в таких системах неизбежно выравниваются все и всяческие потенциалы! Дураков становится меньше — поздравляю! Однако и гении вымирают, а это уже катастрофа!

— А может быть, сейчас нет нужды в гениях. Такова диалектика нашего развития. Ведь не гении рождают эпоху, а наоборот.

— Какая нелепая чушь! — зашелся в крике Стром. — И после этого вы еще смеете толковать о прогрессе?

— Разве темпы прогресса недостаточны?

— Какого прогресса?! Прогрессируют компьютеры. А люди?

— О чем же вы думали раньше? — не выдержал Председатель.

— Можете бросить в меня камень, — высокомерно ответил Стром. — Да, я не сразу осознал драматизм ситуации. Но теперь, когда завершена моя энтропийная теория дисбаланса…

— Ее суть?

— В процессе эволюции нашего общества усиливается дисбаланс компонентов прогресса. Предельно формализованный научно-технический прогресс вступает в противоречие с прогрессом духовным. Человечество деградирует. Неумолимо растет интеллектуальная энтропия — необратимое рассеяние творческой энергии. Исправить положение может лишь революционный взрыв в сознании людей. Необходимы ломка укоренившихся представлений, коренная перестройка нашего образа жизни!

— Мы пользуемся плодами величайших революций — социальной и научно-технической, — убежденно возразил Председатель. — И эта ваша… ломка будет означать ревизию их результатов!

— Вы окомпьютеризировались настолько, что сами превратились в компьютер! — замахал руками Стром. — Отбрасываете все, что не вписывается в программу.

Замечаете лишь то, что хотите заметить. Моя теория дисбаланса…

— Ваша теория нарушает общественную стабильность. А люди должны жить с уверенностью в завтрашнем дне. Иначе этот день будет безрадостным!

Тогда Стром произвел впечатление полубезумного пророка, исступленно предсказывающего гибель Мира. Председатель даже вздохнул с облегчением, когда узнал, что футуролог ретировался на Утопию.

«Революции, междоусобицы, перевороты… Какое счастье, что они позади, — успокаивал себя Председатель. — Человечество устало от них за свою полную потрясений историю. И вот мы добились всего, а главное, справедливости и спокойствия. Достигли совершенного благополучия, поднялись на вершину, вышли наконец на ровную дорогу, которой не видно конца…» Но червячок сомнения, оставленный в его душе Стромом, шевелился все чаще. И вытравить его не удавалось. Полубезумный футуролог продолжал преследовать Председателя, будил по ночам, навязывал нескончаемый спор, заставлял вновь и вновь осмысливать свои аргументы, поначалу казавшиеся такими неубедительными, даже нелепыми.

Ненавистное слово «дисбаланс» назойливо пристало к Председателю, как иногда привязываются слова глупых песенок, чем глупее, тем крепче. Он тешил себя этой параллелью, но в глубине души сознавал ее шаткость…

7. Нилс

Старый доктор относился к числу людей, кажущихся посторонним скептиками, даже циниками, на самом же деле обладал чувствительным сердцем, был легко раним, отличался редкой способностью сопереживать. Профессия часто сталкивала его лицом к лицу со смертью. Чужой смертью. И всякий раз он испытывал мучительное чувство беспомощности, бессильного протеста, собственной никчемности…

Впрочем, профессия врача медленно, но верно изживала себя. В своих глазах Нилс выглядел мастодонтом. Издевался над собой, неоднократно пробовал покончить с медицинской практикой, уйти на покой, оставив поле боя за шустрыми, не знающими ни сомнений, ни сострадания меомедами.

Он отдавал меомедам должное. Практически неисчерпаемая память делала их изумительными диагностами, а остальное, как известно, вопрос техники.

Раскинув сложнейший пасьянс из множества карт с характеристиками жизнедеятельности организма, представив болезнь в виде системы интеграл-дифференциальных уравнений и решив ее, меомеды бесстрастно подводили итог: выздоровление или смерть.

В первом случае на помощь приходила теория оптимизации, подсказывавшая кратчайший путь к исцелению, во втором меомеды видели свою роль лишь в том, чтобы облегчить страдания обреченного.

Нилс же всегда боролся до конца. Даже когда, с точки зрения меомедов, это было бесполезной тратой времени.

В девяноста случаях из ста он оказывался побежденным. Больной умирал, а на сердце Нилса появлялся еще один рубец.

Но изредка ему удавалось обыграть меомедов благодаря нестандартному мышлению и развитой интуиции, которых врачи-роботы были лишены начисто. Для успеха диагностики и лечения они нуждались в прецеденте.

Но встречались беспрецедентные случаи, когда излечение было возможно, однако способов его меомеды попросту не знали. Тогда они прибегали к вероятностным методам, к поиску аналогий. Иногда болезнь отступала.

«Несмотря на помощь врача, больной выздоровел», — шутил Нилс, но случались и трагические исходы.

Многолетняя практика также наделила старого доктора множеством прецедентов, хотя его память, конечно же, не шла ни в какое сравнение с памятью меомедов. Но главным его оружием было наитие. И оно оказывалось наиболее эффективным именно тогда, когда меомеды ставили на больном крест.

Когда муж Энн, структуролог Орм, заразился серпентарной чумой, — вирус который завезли из космоса, — никто еще не знал, что это такое. Меомеды сочли болезнь разновидностью чумы и назначили соответственное лечение. А заболевание стремительно прогрессировало, и отчаявшаяся Энн бросилась за помощью к Нилсу…

Но время было упущено.

Скорее всего Нилс с самого начала оказался бы бессилен. Но удалось же ему выделить серпентарный вирус, что позволило вскоре синтезировать вакцину!

Только вот Орму это уже не помогло.

И все же доктор винил в его смерти не меомедов, а себя, свое инерционное, неповоротливое мышление.

«Мне бы память и быстродействие компьютеров, — думал он с горечью. — Память и быстродействие, больше ничего не надо. Остальное я сам… Всем хорош мой мозг, только слишком медлителен. А смерть не ждет, не даст фору.

Затормозить бы время, задержать… Нет, не дано! Так неужели будущее за кибермедикой?» Время двигалось неумолимо, доктор старился, постепенно смирялся со своим положением, становился все более ироничным, перемежал речь скептическим «хе-хе».

Когда спустя много лет Энн вторично обратилась к его помощи, он несказанно удивился, был смущен и растроган.

«Выходит, я еще на что-то гожусь, — сказал он себе и словно сбросил с себя десяток лет. — Странно…» Помочь Джонамо стало для него делом чести. Эна ошибалась, решив, что старинный звуковоспроизводящий аппарат заинтересовал доктора сам по себе.

Нет, Нилс увидел в нем соломинку, способную выдержать утопающего. Внезапное озарение подсказало ему, каким должно быть лечение в этом беспрецедентнейшем случае.

Поначалу, слушая игру Джонамо, он радовался удачной находке.

«Это мой звездный час, — думая он горделиво. — Мне посчастливилось спасти погибавшего человека. Теперь я могу умереть спокойно».

По мере того как Джонамо делала успехи, ход его мыслей изменялся. Музыка не просто вернула к жизни потрясенную утратой молодую женщину, а помогла ей найти себя.

Нилс был старомоден. Это проявлялось не только в верности отмиравшей профессии, но и во взглядах, привычках, пристрастиях. Он любил музыку и тяжело переживал ее кризис. Ему казалось, что с подлинной музыкой человечество утратило нечто основополагающее, весомую часть общечеловеческой души. В том, что оно больно, доктор не сомневался. Диагноз поставлен, только где волшебник-лекарь, способный искоренить болезнь?

И вот сейчас забрезжила надежда, что такой лекарь найден…

Слушая Джонамо, Нилс забывал, что перед ним хрупкая, еще не оправившаяся от нервного потрясения женщина, которая совсем недавно понятия не имела о настоящей музыке. Он закрывал глаза и, вслушиваясь в страстные, бунтующие, вздымающиеся океанскими волнами звуки, видел за ними могучую силу, способную возродить все то светлое и доброе, что было исподволь утрачено человечеством…

8. Провал

Наступил день, когда Джонамо спросила:

— Что мне делать дальше, доктор Нилс? Благодаря вам я стала пианисткой, но играть только для себя… и для вас с мамой… Согласитесь, этого мало. До сих пор я брала, теперь хочу отдавать. Мне есть что сказать людям своей музыкой.

— Я ждал этих слов и согласен с вами. Пора отчитаться перед людьми. Но экзамен будет трудным. Милая моя Джонамо, вы большой музыкант… Нет, гениальный музыкант, и не спорьте, пожалуйста… Но люди… Их еще надо обратить в нашу веру. Я не прогностический компьютер и не могу предсказать, как вас воспримут. Будьте готовы ко всему.

Бездонные черные глаза Джонамо, казалось, еще больше потемнели.

— Понимаю… Вы верите в пианистку, но не в человека. Опасаетесь, выдержу ли.

— Ну зачем вы так… — смущенно проговорил Нилс.

— Да нет, вы правы. Я ведь никогда не играла перед большой аудиторией. Одно дело музицировать среди близких и совсем другое оказаться лицом к лицу с людьми, возможно пришедшими не ради музыки, а просто поглазеть на странную женщину, пытающуюся воскресить прошлое.

— Сколько горечи в ваших словах… Можно подумать, что вы… хе-хе… не любите людей. Но я-то знаю…