– При условии, если событие не заставит ждать себя слишком долго, – сказал Алексей. – Не забудьте, маменька, я ведь чиновник…
– Полно, дружок! Не думай об этом! Напишу в высокие инстанции и все улажу сама. Думаю, венчание можно будет назначить на Крестовоздвижение! Пойдемте, друзья мои…
Вся компания дружно отправилась вслед за хозяйкой в гостиную. Марья Карповна сама сняла со стены самую старинную из всех икон, какие были в доме, и подняла ее над головами опустившихся перед нею на колени Левушки и Агафьи Павловны. Все время, пока матушка благословляла новоявленных жениха и невесту, Агафья судорожно всхлипывала, склонив голову на грудь – того и гляди, разрыдается, вон плечи как трясутся. Наконец помолвленные встали и взялись за руки. Марья Карповна повелела им поцеловаться. Они послушались, но выполнили указание весьма неловко. Левушка всего лишь слегка коснулся губами лба Агафьи, причем старший брат успел заметить гримасу отвращения, исказившую в этот момент его лицо, но все-таки присоединился к аплодисментам присутствующих. Марья Карповна распорядилась подать шампанское. Лакей принес крымское игристое. Хозяйка скривилась и потребовала французского. Все выпили, чокаясь с новопомолвленной парочкой, которая, казалось, только и ждала момента, когда можно будет скрыться от проявлений общей радости.
Затем по просьбе всех собравшихся Агафья села к роялю и принялась с удивительной ловкостью выколачивать из клавиш полонез Шопена. Стоя рядом с пианисткой, Левушка изо всех сил старался изобразить из себя если не влюбленного, то хотя бы человека, которого вдохновляет перспектива создания семейного очага с этой женщиной. Сметанов предложил спеть хором русские народные песни. Все тут же затянули «Вни-и-из по ма-а-атушке-е-е, по Волге, по Во-о-о-олге…» Левушка, старательно выговаривая каждое слово и заложив руки за спину, пристально смотрел на мать. Марья Карповна наградила его за послушание ласковой улыбкой и сама вступила в хор мелодичным контральто. Все знали толк в пении, вскоре хор зазвучал стройно и красиво. Слуги, столпившиеся в проеме открытой двери, выражали восторг тем, как хозяева умеют развлекаться, покачивая головами и перешептываясь.
От вида всех этих счастливых лиц у Алексея появилось ощущение, что он участвует в каком-то жалком фарсе. Не может ведь на самом деле такого быть, чтобы никто, никто из присутствующих не понимал, до чего абсурден этот брак! Наверное, все они притворяются, будто рады такой помолвке, и аплодируют женитьбе кролика на лягушке просто ради смеха. Потому и веселятся. Всё – как в старой русской сказке про Бабу Ягу, которая делает с людьми что заблагорассудится… Не случайно же затеявшая эту противоестественную женитьбу Марья Карповна – царица торжества… Ах, как Алексею хочется взять да и сбежать из этого царства лжи, как хочется! Но ему, старшему сыну в семье, не положено давать сигнал к окончанию праздника. Тот, кто соглашается принять покровительство, дает покровителю власть над собой… Гнев матушки вспыхнет снова, и она снова выпустит коготки…
Агафья играла все громче, теперь она солировала в трио: ее поддерживали двое слуг, один с гармошкой, другой с балалайкой. Марья Карповна мигнула, и, вдохновленные поддержкой барыни, еще четверо слуг парами пустились в пляс. Ритм народного танца оказался поистине бешеным. Гости не устояли, один за другим стали присоединяться к неистовым танцорам. Даже Марья Карповна – и та поднялась с кресла, зажала в руке платочек, плавно заскользила по паркету с величественной лебединой грацией, легко перебирая ногами и неподвижно неся гордые плечи… Сметанов чертом вился вокруг нее с самым что ни на есть вызывающим и игривым выражением лица. Время от времени он по-мужицки дробно притопывал каблуками. Потом все образовали хоровод и в такт музыке захлопали в ладоши. А когда запыхавшаяся Марья Карповна, смеясь, упала обратно в кресло, Сметанов встал перед нею на одно колено и расцеловал ей кончики пальцев.
Вечеринка закончилась поздно ночью. Марья Карповна казалась неутомимой. Она дважды удерживала собравшихся было уходить гостей, но в конце концов они уже всерьез запросили разрешения отправиться по домам. Все вышли на крыльцо. В черной ночи светились только фонарики экипажей, зажженные кучерами. Смутно видные силуэты проносились в косых лучах света. То здесь, то там внезапно вспыхивали отблески – в лошадином глазу, в металлическом украшении на упряжи, на складке кожаного верха коляски, на ручке кнута, на цепочке удил… Отчалили под общий хохот. Когда последний экипаж, позвякивая бубенчиками, удалился, Марья Карповна оперлась на руку старшего сына и сказала ему:
– Теперь ты видишь, мой дорогой, что, имея чуть-чуть здравого смысла, все можно легко уладить!
V
Непреодолимая сила влекла Алексея на задворки большого дома, туда, где располагались службы и спальные помещения для дворовых людей – для мужчин и для женщин отдельно. Его тянуло туда с самого приезда, но всякий раз он запрещал себе поддаваться искушению. А вот сегодня ноги сами понесли его в этом направлении, и он не стал сопротивляться…
Там, в глубине сада, в стороне от домов для дворни, за изгородью стояла отдельная изба: обиталище Марфы, бывшей няньки господских детей. Теперь они стали взрослыми, ей уже не нужно было никого воспитывать, и у старушки не стало других обязанностей, кроме как выращивать на своем клочке земли лекарственные травы. О ней говорили, что она немножко ворожит, но подобные занятия вовсе не мешали ей усердно посещать церковь. Даже отец Капитон не решался упрекнуть эту свою прихожанку за то, что она лечит больных заговорами. Марфа много раз совершала паломничество по святым местам и из каждого паломничества возвращалась со святынями, которые потом бережно хранила в сундучке: тут были пузырьки со святой водой, лоскутки чудотворных риз, волоски святых чудотворцев…
В детстве – даже тогда, когда Марфа уже перестала нянчить его, – Алеша любил пробираться в ее логово, где пахло сухими грибами, мочеными яблоками, гвоздикой и заплесневелым хлебом. Этот аромат до сих пор царил здесь: он почувствовал знакомый запах, едва ступив на порог избы. Марфа, сидя за столом, толкла в ступке травы. Увидев молодого барина, она улыбнулась, и от этой улыбки морщинки разбежались по всему лицу старушки. Она с трудом встала, пошатнулась: для слабых щиколоток грузное, укутанное в тряпье тело было чересчур тяжелым – и, опираясь на воспитанника, поцеловала его в левое плечо.
– Вот ты и со мной, мой ненаглядный! – забормотала Марфа. – Не забыл, значит, старую няньку! А тебе у меня и выпить-то нечего…
– Мне и не нужно, не хочется, – ответил Алексей. – Я ведь, проходя мимо, зашел только повидаться с тобой. Что это ты там делаешь?
Она снова уселась, взяла в руки пестик и проворчала:
– Будет настойка от боли в животе, Дуняша попросила. Вот что значит прислуживать у барского стола… Слишком много хватает с блюд, когда несет их в буфетную! Все объедки подбирает! Вчера у вас был большой праздник – пили, пели, плясали… Это хорошо. Куда как хорошо! Барыня думает, ее исцелили молитвы отца Капитона… Что ж, она просто не ведает, что я тут делала для нее в своем уголке…
– Что же ты делала?
– При свете луны читала заговоры, которые принесли твоей матушке облегчение, и плевала в сторону Константинополя.
Алексей с трудом сдержал смех.
– Отчего же именно Константинополя?
– Потому что там – родина неверных. Все зло приходит оттуда.
– И ты знаешь, в какой стороне Константинополь?
Марфа передернула плечами, укрытыми ворохом грязных, замызганных платков.
– Еще бы не знать! Во-он там, пониже! На юге. Там, где столько наших померло! Ну, и… я говорила то, что надо, плевала, куда надо, вот матушкина болезнь и улетучилась… И ей выпало на долю совсем другое – большая радость…
– Какая радость?
– Так ведь Левушка и Агафья Павловна!
– А-а-а… Ну да… Ты считаешь, что это большая радость?
Она помолчала. Озабоченно наморщив лоб и согнувшись над столом, старуха продолжала толочь травы в ступке. Откуда только в ней бралось столько энергии?
– Господь благословляет всех брачующихся, – наконец ответила Марфа.
– Но испытание временем выдерживают не все… – возразил Алексей. – Ну, а ты сама – ты бы разве Агафью выбрала для Левушки?
Марфа минутку поколебалась, но в конце концов ответила с тяжелым вздохом:
– Нет, мой ненаглядный!
– Вот-вот. Интересно, какого черта наша матушка так поступила!
– Не поминай нечистую силу, петушок ты этакий! Наверное, Марья Карповна хорошенько подумала, прежде чем принять решение.
– Даже не посчитавшись с чувствами моего брата!
– Ей лучше знать, кто кому подходит…
– Почему это?
– Она тут хозяйка, госпожа надо всеми. Разве пастух, выбирая место для пастбища, спрашивает баранов, где они хотят щипать траву?
– Может, я и баран, но лично мне донельзя претит дух, царящий в Горбатове, – проворчал Алексей, постукивая сжатым кулаком правой руки по раскрытой ладони левой.
– Здесь нисколько не хуже, чем в других местах, – снова пожала плечами Марфа.
– Хуже! Гораздо хуже! И мать очень переменилась. Она становится все более властной, нетерпимой…
– Ну, и что ты хочешь – годы-то идут, а с годами и хрен становится острей!
– А какой она была при жизни отца?
– Тоже не слишком приятной, дружочек… Устраивала ему такую жизнь… куда как не сладкую… Беда, если ее не послушается! Помню, однажды батюшка твой изменил матушке с дворовой девкой. Так Марья Карповна забрала у него всю обувь – все сапоги его, забрала и выбросила в пруд. Ну и чего добилась? Пошел он к своей девке босиком, а осень ведь стояла на дворе, холодно было. Вот и схватил простуду. А грудь у него была слабая. Говорят даже, что оттого Иван Сергеевич-то и помер!
– Какая гнусная история! Господи, как хочется уехать!
– Если уедешь, пожалеешь об этом. Оставайся, Алешенька! Господь поможет, и ты перестанешь бунтовать. Я это чувствую. И помолюсь за тебя. Сначала Господу Богу. А потом другим.
– Кому это еще – «другим»?
– Тем, которые живут в доме. Я их всех знаю по именам и умею говорить на их языке. Они меня слышат и слушают, но только в то время, когда вы все спите.
Марфа понизила голос. Лицо ее с отвисшими щеками приняло таинственное выражение. Алексей ощутил, что его охватывает необъяснимое оцепенение. Он неподвижно, не в силах пальцем пошевелить, стоял перед старой нянькой, а та оглядывала его своими маленькими цепкими глазками. Ему вдруг показалось, что время потекло вспять…
– Подарю-ка я тебе крестик из кипарисового дерева, – нарушила наконец тишину Марфа. – Мне его дал один почтенный монах из Троице-Сергиевой лавры. Монах сам носил его на груди, но снял и отдал мне с благословением.
Она встала, полезла в холщовый мешочек, висящий на гвозде, вытащила оттуда деревянный крестик на веревочке и приказала Алексею расстегнуть сорочку. Молодой человек находил церемонию абсурдной, но, несмотря на это, повиновался: не хватало мужества поступить иначе. Хотя он и не верил ни в какие потусторонние силы, смутная боязнь вызвать их недовольство не оставляла его. Кроме того, все, над чем он только насмехался в Санкт-Петербурге, в Горбатове почему-то представлялось необходимым. Расстегнув рубашку на груди, Алексей наклонил голову и позволил няньке повесить себе на шею крестик из кипарисового дерева. Теперь это скромное, серенькое, ничего не весящее украшение покоилось рядом с его золотым нательным крестом. Тот ему надели при крещении… Марфа перекрестилась. Он сделал то же самое и застегнул воротник сорочки.
– Никогда не снимай этот крестик, – предупредила Марфа. – Если станешь постоянно его носить – он поможет во всех твоих начинаниях. Будешь доволен.
Алексей чуть снисходительно улыбнулся, на самом деле чувствуя себя глубоко растроганным. Вопреки всем доводам рассудка его сильно обрадовал подарок, мало того – крестик этот вызывал у него безотчетную веру в счастливое будущее. Что-то радостное, что-то необычное ощущалось даже в самом воздухе, которым он дышал рядом с няней…
Когда молодой человек вышел от Марфы, чары рассеялись. Сумерки избушки, стоило оказаться в саду, сменились ясным днем. В ярком свете дня к Алексею вернулся его возраст. Теперь в нем ничего уже не оставалось от юнца, который полурастроганно, полускептически выслушивал откровения старухи-няньки.
В центральной аллее он встретился с Агафьей Павловной – она срезала розы и бережно укладывала их на дно корзины.
– Хотите украсить ими большой дом? – спросил он.
– Да, Алексей Иванович. Все цветы в гостиной уже увяли. Погода такая тяжелая…
– Интересно, что бы делала матушка без вас!
Агафья ответила жеманно:
– Ах, Алексей Иванович, Господь с вами, я же оказываю ей ничтожные услуги!
– И станете продолжать их оказывать, выйдя замуж за Левушку?
– Конечно же, – прошептала она, потупив взгляд.
Внезапно Алексей почувствовал, что больше ни минуты не вынесет этой слащавой беседы, и сменил тон на оскорбительно-насмешливый:
– Однако вам известно, что маменька вначале намеревалась заставить меня на вас жениться?
На щеках Агафьи вспыхнули красные пятна, подбородок ее мелко задрожал.
– Д-да… известно… – выдохнула она.
– И вот вдруг намерения ее резко изменились, и теперь вы помолвлены с моим младшим братом. Это вас ничуть не смущает?
Агафья Павловна глубоко вздохнула и посмотрела на молодого человека глазами покорной собаки.
– О нет, Алексей Иванович! В моем положении выбирать не приходится. Права такого нет. А для меня важно выйти замуж за любого из сыновей Марьи Карповны… Тот или другой… вы же понимаете, значения не имеет…
«Вполне может оказаться, что она говорит искренне!» – с ужасом подумал Алексей и, не откланявшись, повернулся спиной к собеседнице. Печаль, смешанная с отвращением, терзала его, пока он шел к своему флигелю. Вся Россия, как ему казалось, провинилась перед ним. Вернувшись домой, он решил не снимать кипарисовый крестик: ощущение этого крестика на коже напоминало ему о проникающем в самую душу взгляде Марфы.
VI
Выслушав, как всегда делала по утрам, отчет своего управляющего Федора Михайлова – выслужившегося из «простых» крепкого, бородатого и краснолицего мужика, – Марья Карповна тут же и наставила его на ближайший день, дав указания, как вести различные хозяйственные работы. Сидя за длинным, заваленным папками письменным столом, она без секунды колебания диктовала по пунктам, после каждого нового приказа Федор Михайлов кланялся и произносил: «Будет исполнено, барыня!» Сурово и непреклонно правившая в своих владениях помещица тем не менее заботилась о крепостных. Марья Карповна хотела, чтобы они жили в лучших помещениях, были лучше одеты и накормлены, чем соседские. В голодные, неурожайные годы, когда цена ржи взлетала до десяти рублей ассигнациями за четверть ведра и когда мелкопоместные дворянчики во всей округе отказывали в зерне своим крестьянам, она щедро снабжала хлебом насущным своих. Ей льстило то, что они привлекательны с виду, и она ценила это так же, как блеск на боках своих ухоженных лошадей или высокое качество арбузов и дынь, которые, согласно данным ею инструкциям, выращивали под застекленными рамами. Но, постоянно заботясь о материальном достатке своих крепостных, Марья Карповна никому из них не прощала ни малейшего нарушения дисциплины. В прошлом году она выслала одного из мужиков в Сибирь за неповиновение. А сейчас, когда Федор Михайлов уже собрался уходить, остановила его, чтобы отдать приказ высечь кнутом крепостных Осипа и Тита: помещица слышала, как они бранились в это утро под ее окнами.
– Сколько ударов? – деловито осведомился управляющий.
– Тридцать, – ответила она.
Он записал приказ в блокнот и, пятясь, вышел.
После ухода Федора Михайлова одетый по-казацки мальчишка был послан за Агафьей. С тех пор, как Марья Карповна назначила приживалку своей будущей снохой, наряды и прическа последней находились под неусыпным надзором хозяйки: она не теряла надежды на то, что, несмотря на сегодняшнее отвращение, Левушка в конце концов найдет-таки в навязанной ему невесте некую прелесть. «Стерпится – слюбится», – мысленно повторяла она себе. Вероятно, сын уже сообщил своей любовнице о том, что скоро женится. Что ж, рабыне не пристало спорить с решением хозяйки. К тому же ей будет сделан хороший прощальный подарок: несколько аршинов[1] красного сатина и нитка стеклянных бус… Решая судьбы людей, которые достались ей во власть, Марья Карповна казалась сама себе справедливой и доброй. Иногда ей даже мнилось, будто она единственное разумное существо в этой безрассудной вселенной. Без нее Горбачево обратилось бы в прах, а сыновья сбились с пути, каждый на свой лад. Подняв глаза, она испросила у иконы Божьей Матери, украшавшей угол ее кабинета, помощи в решении неблагодарной задачи воспитания детей и управления хозяйством. Кто-то поскребся в дверь – так обычно делала Агафья. Марья Карповна велела той войти, оглядела с головы до ног, одобрила атласное платье в узкую розовую и белую полосочку, поправила складки на корсаже, взбила пальцем кремовый кружевной галстук, надетый, чтобы оживить воротник, уложила несколько выбившихся из прически прядей. Отступив на шаг, снова придирчиво осмотрела компаньонку и наконец сказала:
– Отлично! Вы красивы, как цветок. Теперь можно идти к Льву Ивановичу.
– А это необходимо? В самом деле необходимо? – пробормотала Агафья.
– Совершенно необходимо, иначе никак нельзя, – ответила Марья Карповна. – Вам следует хорошенько познакомиться с местом, где будете жить после свадьбы. А я хочу посмотреть, что там с мебелью, чтобы решить, нужны ли перестановки и какие. Мне не доводилось заходить во флигель несколько месяцев… нет, пожалуй, с год, и, таким образом, Льву оказалось дозволено погрязнуть в беспорядке. Все это очень скоро изменится. Мы с вами посмотрим, что тут можно сделать. Вы и я!
Агафья все еще колебалась:
– Но, может быть, стоит предупредить Льва Ивановича о нашем визите к нему…
– С каких это пор мать должна спрашивать разрешения у сына на то, чтобы переступить порог его дома?
И, взяв Агафью за руку, Марья Карповна решительно повлекла ее за собой в сад. Подойдя к правому флигелю, помещица подобрала юбки и легко ступила на красную ступеньку. Никто не поспешил навстречу ей.
Хотя утро уже переходило в день, во флигеле, казалось, все спали. Но Марье Карповне было известно, где можно найти сына. Они на цыпочках прошли по прихожей, затем мать резким движением распахнула дверь в кабинет младшего сына. Он действительно оказался там: в совершенно изношенном пестром домашнем халате, ночном колпаке, желтых шлепанцах. Левушка явно не успел умыться. Напротив него, по другую сторону низкого круглого столика на одной ножке, сидела Аксинья – тоже неприбранная, с рассыпанными по плечам волосами. В руках у обоих были карты – они сражались в дурачка. От вида этого почти супружеского согласия у Марьи Карповны перехватило дыхание. Пусть она и знала о многолетней связи младшего сына с этой крепостной девчонкой, но впервые собственными глазами увидела их вместе, в домашней обстановке. Увидев хозяйку имения, голубки живо вскочили – так, словно их застигли на месте преступления. Смущенная тем, что оказалась свидетельницей подобной сцены, Агафья поспешила спрятаться за спину госпожи.
– Наверное, я пришла слишком рано, – с ледяной иронией произнесла Марья Карповна. – Побеспокоила вас!
– Бог с вами, маменька, совсем нет, – пробормотал Левушка.
– Я хотела переговорить с тобой о переменах, которые намерена произвести в этом доме перед твоей женитьбой. Ты превратил его в трущобу, так не годится. Я хочу, чтобы твое жилище блистало чистотой и элегантностью, чтобы оно было достойно четы, которую вскоре ты составишь с моей дорогой Агафьюшкой.
При этих словах Аксинья с глазами, полными слез, проворно, словно мышка, выскользнула из кабинета.
– Назначения комнат менять не станем, – невозмутимо продолжала Марья Карповна. – Просто все вычистим, сделаем уборку, отремонтируем. Здесь слишком мрачно, надо оживить интерьеры. Велю Кузьме нарисовать на панелях стен в кабинете, столовой и спальне цветочные гирлянды. Он с этим справится как нельзя лучше. А таким образом сад продолжится в доме. И даже зимой у вас будет ощущение, будто вы вкушаете радости лета. Ну, что ты об этом думаешь?
– Думаю, что здесь будет очень красиво, маменька, – обреченно ответил Левушка.
– Можно приступить к работам уже завтра. Поговорю с Кузьмой прямо сейчас. Но навести порядок в доме накануне свадьбы – явно недостаточно, нужно еще навести порядок в собственной жизни. Ты должен отослать Аксинью назад в деревню.
Левушка побледнел.
– Но мне не в чем ее упрекнуть. Она прекрасно справляется со своими обязанностями.
– Разумеется. Особенно усердно она трудится в постели.
– Однако, маменька…
– Любовница она тебе или нет? Отвечай: да или нет?
– Да.
– Значит, здесь ей не место.
Агафья попятилась, съежилась, вжалась в стену, стыдясь своего присутствия здесь, стыдясь самого своего существования. Не обращая на нее никакого внимания, Марья Карповна резала по живому:
– Даю тебе пять дней на то, чтобы отправить Аксинью в Степаново!