Вторая жизнь

— В детстве вот что хорошо — природа! Она становится вто рой матерью. Я, знаете ли, вырос в деревне. Речка, лесок, вечером заря в полнеба, утром белый туман — хорошо, незабываемо. Слезы на глазах, — он достал платок, дотронулся до глаз, снова заулыбался. — Но пора юности разве хуже? Чувствуешь, как крепнут мускулы, как наливается силой молодое тело, и не знаешь ни одышки, ни сердцебиения. Сердцебиения, виноват, бывают. Это порывы первой любви. Какая счастливая nopa! Я, знаете ли, был очень влюбчив.

А дальше что у человека? Дальше женитьба — бывает удач ная, бывает неудачная. Но все равно. Человек становится семейным, сознает ответственность, больше думает о будущем… Появляются дети. У вас ведь есть дети, коллега? — Поскольку Доминак молчал, стал нервничать и проявлять нетерпение, Шельба быстро сообщил:

— У меня двое от первой жены, один от второй и еще двое так… Гм. Но я всех их одинаково люблю и отношусь к ним, как истинный христианин.

— Что же дальше? Пора возмужания, пора накопления глубо ких знаний, жизненного опыта, деловых навыков, расцвета таланта — это у человека средних лет. Иной становится знаменитым, иной хорошим дельцом, иной просто отличным семьянином. Счастье его в том, что он видит, как его дети растут, выходят в люди, он им поддержка, оплачиваемая сторицей. В эти годы он получает все за то, что сделал в предыдущие годы, — и почет, и уважение, и славу, и деньги. Он сколачивает, если удается, состояние и уже не страшится надвигающейся старости и смерти.

— Да, старость! — Шельба изобразил на своем лице грусть, но только на одну секунду. — Но ведь и в ней есть прелесть. Правда, станет меньше желаний, но зато человек в эту пору мудр. Он многое повидал и пережил, а это много значит. Он снисходительно смотрит вокруг, но замечает все. В этот период он должен больше прощать и меньше осуждать. Как вам кажется? — Шельба посмотрел на Доминака — тот был стар, но на большом, полном и гладко выбритом лице было очень мало морщин; правда, они врезались глубоко, и это придавало его облику мужественность и суровость, — кажется, Доминак был не согласен с тем, что надо больше прощать.

Такой длинный подход к главной теме разговора не дал по ложительного результата: Доминак смотрел угрюмо. «Не хвалить же мне его опять за возню с выжившими из ума старцами. Пусть это ему нравится, но — хватит», — подумал Шельба и пошел напрямик. Он сказал, что ученые не могут становиться в позу партийных лидеров — те ведут себя в борьбе как мальчишки-забияки. Ученый выше всего этого.

— Вы к чему затеяли этот разговор? — в упор спросил Доми нак.

Шельба вскочил со стула и, прижав руки к груди, подошел ближе.

— Дорогой коллега! Во имя славных дел нашего института…

— К делу, профессор.

— Я тоже не люблю профессора Галактионова, потому что он не принадлежит к цивилизованному миру. И все же нельзя допустить раздора…

— У вас, я знаю, нет веры, нет никаких убеждений, — ска зал Доминак и отвернулся. — А у меня есть.

Шельба, обойдя вокруг Доминака, подошел с другой стороны и ударил себя кулаками в грудь.

— Есть, есть. Я люблю жизнь и не люблю ссор. Мне хотелось бы мира. Прошу вас — и эта просьба не только моя — учесть все, взвесить, прежде чем сделать практический шаг. То, что сказано было в стенах института, останется между нами. Но если попадет в газеты…

Доминак задумался. Отвечая, он тщательно подбирал слова:

— Я не могу принимать даже косвенного участия в деле, ко торое противно моим христианским взглядам. Мне неизвестно, что теперь думает профессор Галактионов. Может быть, после вчерашнего серьезного разговора он изменит свое отношение к делу, которое нам поручено, и… ко мне, конечно. Хорошо, что газеты прекратили этот шум.

— Я поговорю с Галактионовым, — обрадовался Шельба. — Вы ясню. — И, раскланявшись, шаром выкатился из кабинета.

Он пошел в лабораторию Галактионова и застал его там склонившимся над столом. Галактионов выглядел сегодня не столь утомленным,

— Сальве,[1] коллега! — протянул руку Шельба. — Вы, видимо, вчера хорошо отдохнули?

— Спал хорошо, — ответил Галактионов, опять склоняясь над чертежом.

— Что это такое? — Шельба стал рассматривать чертеж. — Ничего не пойму. Похоже на футляр к фотоаппарату фирмы «Соллюкс». Не думаете ли вы заняться фотографией?

— Нет, не думаю. Но вы почти угадали. У фотоаппарата фир мы «Соллюкс» так же сильно выдвинут телеобъектив. Футляр его очень подходит и к моему портативному лучевому аппарату. Есть только небольшая разница. в размерах, и надо сделать другую крышку.

Шельба понял: не может быть и речи о том, что Галактионов откажется от своих опытов. Да и кому не понятно, что это величайшее достижение науки! «И достижение именно на благо человечества, на благо жизни, о прелестях которой я так долго говорил Доминаку, — подумал Шельба. — Неужели забросить его, отказаться от него ради Доминака — хоть он и директор и видный ученый». Он внезапно проникся уважение к Галактионову.

«Ведь вот же человек — настоящим делом занят, работает, несмотря ни на что. Однако я пришел по делу…»

— Я только что был у Доминака, — сказал Шельба. — Угова ривал его помириться. И пришел к вам. Я не знаю, почему Доминак не хочет понять этого… — он ткнул пальцем в чертеж.

Затем он принялся высмеивать Доминака. Изучать организм древних стариков — дело пустое и нестоящее. Какой смысл бороться науке за то, чтобы человек жил сто пятьдесят — двести лет?

— Вы помните, коллега, о струльдбругах? — спросил он у Галактионова, который, отбросив карандаш, с интересом слушал.

— О каких струльдбругах? Из «Путешествия Гулливера?»

— Да-да. Помните «Путешествие в Лапуту?» Ха-хаха! — не мог удержаться Шельба от смеха. — Наш Доминак, это я вам скажу, как другу, — он понизил голос, — наш почтенный Себастьян Доминак похож на ученого-лапутянина. Вы хотите вернуть жизнь молодому организму, погибшему случайно. Это гуманно и гениально, потому что у молодого человека вся жизнь впереди. Я хочу омолодить организм человека в преклонных годах, вернуть ему способность наслаждаться жизнью. Цель у нас почти одинакова. А Доминак хочет продлить жизнь человека. Зачем это? Кому нужен человек в возрасте двухсот лет, немощный, потерявший рассудок, делающий, извините, под себя?.. Никому. И себе — тоже. Вспомните о струльдбруге, человеке бессмертном? Подавленный страшной перспективой бесконечно тянуть тяжесть дряхлого тела, он становится угрюмым, недовольным, страшно завистливым. Сам несчастный, он отравляет жизнь окружающим, он ненавидит красоту, потому что лишен ее, ропщет без конца, даже при виде похорон, потому что и это ему недоступно. Память у такого человека, если можно назвать человеком это жалкое существо, дырявая: он, прожив столетия, не может рассказать о тех событиях, очевидцем которых был когдато… Ест он все, что попадается под руку: вкус, обоняние — все чувства у него атрофировались. Он не может проводить время за чтением, потому что, прочитав фразу, он уже не помнит ее начала. А женщины становятся сущими ведьмами.

И Доминак думает, что величайшее благо — как можно больше иметь на земле таких людей! Но это было бы омерзительнейшее зрелище. Вы только представьте себе, что на экране телевизора вместо Юв Мэй появляется двухсотлетняя старуха, безобразная настолько, что вид ее вызывает отвращение. Появляется и начинает шамкать о красоте, о чувствах… Это же черт знает что было бы! Я немедленно застрелился бы.

— Но я не понимаю, коллега, — остановил его Галактионов, — что вы хотите мне сказать.

— А вот что, — Шельба бесцеремонно сел на край стола. — Не стоит спорить с Доминаком. Зачем нужна вам принципиальная борьба? Махните на нее рукой и давайте продолжать каждый свое дело.

— Я согласен, лишь бы можно было работать.

— Делайте что хотите! — Шельба рассмеялся, хлопнул Галак тионова по плечу. — Только поговорите с Доминаком, ну извинитесь немножко, кое в чем согласитесь. А опыты можно продолжать и вне института. Снимите себе подходящую квартиру, оборудуйте лабораторию… Нельзя нам доводить институт до развала.

— Да, это верно.

Галактионов пообещал поговорить с Доминаком, хотя в душе решил, что отступать от своих принципов он не будет, но сгладить резкость в отношениях для пользы дела необходимо.

— А если Доминак все же будет настаивать на своем, — ска зал он, когда Шельба собрался уходить, — если он будет по-прежнему требовать, чтобы я отказался от опытов, и дело таким образом дойдет до неизбежного разрыва между нами, — тогда вы, коллега, на чью сторону станете?

Добродушие исчезло с лица Шельбы. Он помолчал, прищурив шись, посмотрел в окно.

— Я скажу честно: в душе я на вашей стороне, формально должен быть на стороне Доминака — я ведь тоже считаюсь католиком. Но не стану ни на чью сторону и буду думать, что виноваты вы оба. Зачем раздор, если от него только вред? Буду думать, что не все сделано для достижения согласия. До свидания, коллега!

Хотя конец разговора был не столь ободряющим, Даниил Ро манович подумал, что на Шельбу можно надеяться — меньше всего он похож на формалиста.

Сегодня Галактионов был настроен оптимистически. Его об радовала встреча с Латовым — советским атташе по вопросам науки и культуры. Встреча эта не была случайной. Лавр Афанасьевич Латов знал, где обычно завтракает и ужинает Галактионов, и утром ждал его в кафе. Потом они сидели друг против друга, склонившись над мрамврным столиком, пили кофе и разговаривали вполголоса. Время было не для деловых свиданий, и никто не мешал их разговору.

— Сергей Сергеевич просил передать привет, — сказал Ла тов.

Привет и добрые пожелания советского посла было приятно услышать. Затем Лавр Афанасьевич в полушутливой форме высказал сожаление, что опыты профессора получились удачными не в Советском Союзе, а здесь, в Атлантии. В ответ Даниил Романович тоже пошутил: если бы знать заранее, что будет. Если бы знал отец Латова, что сын его будет не землепашцем, как он сам, а дипломатом в большой стране, то дал бы ему другое имя. А то назвал Лаврентием. И вот пришлось Латову-младшему укоротить свое имя, чтобы оно стало позвучнее, покрасивее.

Затем Даниил Романович уже серьезно сказал, что каждый опыт ставится не без цели, от каждого ожидается результат, но удача приходит не сразу. Не прекращать же было работу, когда появилась уверенность, что успех вот-вот будет достигнут.

Латов опасался, что аппарат Галактионова станет приманкой для алчных бизнесменов, а они не брезгуют никакими методами… Даниил Романович успокоил его: аппарат без радиоэлемента — все равно, что ружье без заряда, шприц без лекарства. Аппарат заряжается радиоактивным веществом только на одно облучение. Галактионову хочется испробовать его в работе еще раз. Если кто-нибудь попытается овладеть э. тим аппаратом, Галактионов успеет нажать кнопку, включить его — радиоактивное вещество исчезнет. Кстати, этого вещества у Галактионова осталось всего на два опыта. Остальную работу придется отложить до возвращения на родину.

И все же Латов просил Галактионова быть осторожным. Могут применить и не прямое нападение. Вероятнее всего, постараются использовать незначительную ошибку и обвинить советского профессора в нарушении какогонибудь закона Атлантии, а то припишут и вмешательство в дела чужой страны. Ведь достаточно Даниилу Романовичу на пути до квартиры, когда он пересекает площадь перед зданием штаба ОВОК, по рассеянности ступить ногой за черту, по которой обычно выстраиваются автомашины штабных офицеров, — и он будет арестован. И вся его научная аппаратура попадет в чужие руки.

Даниил Романович сказал, что в таком случае они получили бы приборы, которые военным совершенно не нужны, и пустые коробки лучевых аппаратов.

Галактионов понимал положение Латова: на атташе по вопро сам науки и культуры лежали определенные обязанности, он отвечал за русского профессора, работающего в чужой стране.

На этом они кончили деловой разговор. Галактионов вернул ся к имени Латова. Лаврентия Афанасьевича он знал еще в Москве, когда тот был студентом. Еще тогда Латов укоротил свое имя, вероятно, для знакомства с девушками. Он не знал, что будет дипломатом.

— Атташе! Ведь это, кажется, самый низший дипломатический ранг?

Латов не остался в долгу и съязвил, что такой низкий ранг он получил из-за профессора Галактионова. Почему? Да ведь только в связи с размещением в Атлансдаме Международного геронтологического института Советский Союз и Атлантия договорились о включении в состав посольств атташе по вопросам науки и культуры.

Расставаясь, Латов снова вернулся к делу и сказал, что неплохо было бы Даниилу Романовичу ездить по городу в машине с шофером — честным парнем, который знает все порядки Атлансдама.

Галактионов еще раз убедился, что о нем не только беспо коятся, но прежде всего заботятся. Да и как же иначе! Вот она — Родина! Встреча с Латовым, крепкое пожатие его руки при расставании многое значили для Даниила Романовича.

А вскоре новое знакомство убедило Галактионова в том, что и кроме советского посольства в городе есть люди, которые сочувствуют ему и готовы прийти на помощь.

Под вечер пришел к нему мужчина лет тридцати, — одетый не очень изысканно, однако и не бедно, в легком летнем костюме. Ворот рубашки был расстегнут. Губы у него пересохли и потрескались, как у человека, работающего на ветру и солнце.

— Мне рекомендовали пойти к вам, — сказал он глухим ба сом. — Я техник по электроприборам. Звать — Макс, фамилия… Она очень трудная, лучше звать меня просто Максом.

— Позвольте, — удивился Галактионов. — У нас нет свобод ной должности техника, да если бы и была, то я не директор…

Макс улыбнулся и повторил:

— Мне рекомендовали…

— Кто?

— Свои.

— Может, скажете пояснее?

— Можно. Мне сказали, что вам нужен шофер, нужен верный надежный человек. Я имел работу, но если сказано, я пошел. — И Макс, широко улыбнувшись, протянул руку.

Даниил Романович испытывал чувство доверия к Максу, но разговаривал с ним довольно сухо. О шофере сегодня утром говорил Латов и предупредил быть осторожным.

— Где вы работали?

— Машиностроительный завод «Громан и K°».

— Пойдите к нашему директору. Профессор Доминак знает, что мне нужен шофер, поэтому лишне говорить о встрече со мной. Если он примет вас, приходите ко мне завтра. Сегодня я очень занят.

Макс ушел. Галактионов подумал, что Латов тут ни при чем. Он не будет подыскивать шофера для международного института — не его это дело. Скорее всего, Макса послали сюда свои же товарищи…

На другой день Даниил Романович возвращался на квартиру в машине. За рулем сидел Макс. По улицам города сделали хороший крюк — просто так, для прогулки. Шофер поднялся вместе с Галактионовым в его квартиру: ему надо было знать, как живет русский профессор. Он заметил, что в квартире нет телевизора.

— Даниил Романович, телевизор вам необходим, — сказал он твердо. — Вы не бываете ни в кино, ни в театре. Иногда показывают русские пленки; недавно был документальный фильм о медицинском обслуживании населения в Советском Союзе. Вам это интересно. Чужбина — я понимаю… Едемте за телевизором.

Через час телевизор стоял уже в квартире. Макс включил его, и Галактионов впервые увидел на экране Юв Мэй.

ЮВ МЭЙ ДОЛЖНА БЫТЬ ВСЕГДА КРАСИВОЙ

Даниил Романович увидел Мэй и на следующий день. Но уже не на экране телевизора, а в своей квартире…

Сначала она позвонила по телефону. Даниил Романович, ус лышав женский голос, как будто знакомый, подумал, что это — Эрика Зильтон. Но голос в трубке без всяких предисловий объявил, что говорит Юв Мэй, затем последовали извинения… Удивленный Галактионов не смог даже вставить слово. Мэй настоятельно просила принять ее по очень важному делу личного характера. Галактионов назначил час приема.

Весь день в ожидании назначенного срока «после пяти» его не покидали мысли о Мэй. «Зачем я понадобился такой знаменитости Атлансдама?»

Приехав к себе, он сразу же отправил машину. Коекак приб рал в квартире и задумчиво остановился перед зеркалом.

«Встреча по важному личному делу… — мысленно повторил он и улыбнулся себе в зеркале. Возле глаз собрались морщинки. Он помрачнел: «Если бы не адское напряжение в последние дни, я выглядел бы молодцом… Тьфу, черт! Какие мысли лезут в голову! Это все от одиночества».

Потом взгляд его остановился на картине «Нерон в цирке», которую он в последнее время перестал замечать. Сейчас он смотрел на картину по-иному. Не видел застывших фигур воинов возле арены цирка, раболепную знать, устремившую свои взоры на Нерона. Не видел и самого Нерона — с лавровым венком на голове и толстым лицом, — равнодушно взирающего на очередную жертву…

Даниил Романович смотрел только на эту жертву. Рядом с издыхающим черным быком, в боку которого торчало древко копья, лежала женщина. Тело ее было удивительной чистоты и красоты, мертвое оно не могло быть таким. Женщина, видно, была в обмороке — глаза прикрыты, черные длинные волосы спутаны; левая рука откинута — такая же прекрасная, как и на знаменитой картине «Гибель Помпеи», одна нога лежит на туше быка, другая полусогнута. На лице не видно страдания, женщина скорее спала после сильной усталости.

Даниил Романович вздрогнул, когда раздался звонок.

Ювента Мэй, или просто Юв Мэй, вошла быстро и закрыла дверь. Была она в светло-сером легком плаще: очень широкие спереди поля шляпы почти закрывали лицо. Мэй сняла шляпу и бросила ее на диван. Даниилу Романовичу показалось, что он находится не в своей квартире, а совсем в другом месте — так все тут преобразилось: эта небрежно брошенная шляпа на диван — никогда такой тут не было. На вешалке рядом с его пальто — легкий женский плащ с большими блестящими пуговицами, а в кресле, в котором сидел только он, — сама знаменитость Атлансдама.

Мэй, конечно, была красива, но не так, как на экране, Там постоянно светилась оживленная улыбка, и, казалось, именно она, эта улыбка, освещает экран. Здесь Ювента была иной: немного старше, губы не очень ярки и подбородок почему-то других очертаний. Но кожа была нежнее. Лицо ее выражало смущение, неловкость.

Даниил Романович сел против гостьи на диван, чуть отодви нув шляпу.

— Я вас слушаю.

Мэй оглядывалась то на дверь, то на окно, руки ее беспо койно сжимали одна другую.

— Не волнуйтесь и расскажите, что привело вас сюда?

Мэй собралась наконец с духом и заговорила. Голос был не уверенный, дрожащий, совсем не такой, как в телевизоре.

— Я попрошу вас прежде всего об одном… Это не трудно выполнить. Прошу никому не говорить, что я была здесь.

— Обещаю. — Даниил Романович налил в стакан воды и поста вил перед ней.

— Вы, вероятно, представляете особенность моей работы, — начала она, сделав глоток. — На меня ежедневно смотрят миллионы телезрителей. В обыденной жизни я стараюсь избегать встреч — так лучше… Вы, наверно, думаете, что я очень богата? — вдруг спросила она. — Мне иногда задают такой вопрос. Я на него не отвечаю. Но вам скажу, если вы даже не спросите… У меня больная мать с тремя детьми, себя я не считаю. Двое ходят в школу. Отца нет… Я зарабатываю столько, что с трудом хватает на нашу семью. А ведь мне нужно одеться… соответственно. Иначе нельзя. Каждый день нужно что-то новое в туалете. Вот и приходится отрывать от братьев и сестренки, от больной матери, и иначе нельзя, — глаза ее заблестели. — А мне — улыбаться перед зрителями…

Она отпила еще глоток. Галактионов слушал и хмурился, не понимая, зачем она это говорит.

— Но я не жаловаться пришла. Я пришла просить помощи. Смотрите! — Мэй повернулась так, что лучи вечернего солнца упали на ее левую щеку. — Видите вот это? Что это такое?

На щеке, возле мочки уха, рдело фиолетово-красное пятныш ко. Даже на расстоянии двух-трех метров Даниил Романович увидел, что пятнышко припухшее. Вокруг были следы пудры.

— Я заметила, оно растет.

«Вероятно, ангиома, — подумал Даниил Романович. — Злока чественная или доброкачественная?» — И спросил:

— Быстро растет?

— Месяц назад была со спичечную головку. Теперь трудно скрывать…

— Не это самое опасное.

— Не знаю, что опаснее. Зрители заметили. Поступают зап росы: что это у Мэй — искусственная мушка или другое… Директор обратил внимание.

Приблизившись, Галактионов осмотрел пятнышко, потрогал пальцами, сел в кресло.