Когда падают горы (Вечная невеста)

Даже дикий зверь в горах — и тот взвывал, с хриплым рыком обращался к небу, луну донимал, и пряталась луна от него то за тучами, то за снежными вершинами, потому как и он не был обойден судьбой вездесущей и ему, горному барсу, она предуготовила нечто…

Потерпевший поражение в самцовой схватке, лишенный права участвовать в продолжении рода, изгой Жаабарс влачил в ту пору тяжкое существование, усугублявшееся сверх всего и тем, что инстинктивно он еще сопротивлялся, еще не смирился окончательно, еще жаждал возврата былой энергии и, вопреки всему, подчас горячился. Так и хотелось, как в былые времена, пристать к какой-нибудь барсихе, однако все они уже были “в разборе”, и его побуждения не находили никакого отклика. Бывало, он кидался на соперника, чтобы задушить его или хотя бы просто заявить о себе, но схватка обычно заканчивалась вничью. Напрасны были все иллюзии, по сути, в племени его уже не замечали, будто он и не существовал вовсе. И приходилось держаться в стороне, по обочинам барсовых сходок, сбегавшихся при крупной добыче. А сдержанность давалась нелегко, требовала немыслимого терпения, надо было сохранять напряженное, до судорог, спокойствие, дожидаясь остатков пожираемой другими дичи. Такова оказалась теперь его печальная доля, хотя внешне он выглядел по-прежнему внушительным — крупноголовый, с приуставшими, мерцающими исподлобья глазами, с бугристой мосластой холкой и чаще всего спокойным, мягко изогнутым хвостом, что свидетельствовало о том, что Жаабарс еще способен владеть собой когда надо.

Вот только племени до этого не было никакого дела. Лишь сезонные пары хищников с приплодом свирепо поглядывали на него и сторонились, будто он был в чем-то повинен, а бывшая его барсиха, та и вовсе не признавала его — с вызывающей наглостью, призадрав хвост, бок о бок со своим столь же наглым новообретенным ухажером проходила мимо, словно Жаабарс был тенью. И такое унижение приходилось претерпевать тому самому Жаабарсу, который еще совсем недавно был вожаком среди сородичей, обитающих в горах и ущельях притяньшанского вечноснежья. Отлученный от стайной жизни, он худо-бедно перебивался охотой на всякую мелкую тварь вроде барсуков, сусликов, попадались и зайцы. От голода Жаабарс в общем-то не так уж и страдал, хотя, конечно, не насыщался, как бывало, досыта мясом диких парнокопытных, которых прежде валил почти каждый день. Удача — и та отвернулась от него.

Однако не иссякала в нем воля к сопротивлению, не смирился он, ставший фактически неприкасаемым, с участью изгоя, вынужденного жить на коленях. Вопреки всему клокотал в нем стихийный бунт неприятия реальности, в глубинной сути его звериной нарастал протест, зрела — наперекор всему — сила внутренняя, неодолимая, повелевающая как можно скорей покинуть здешние места, эти горы и ущелья, ставшие для него злополучными, исчезнуть навсегда, безвозвратно, удалиться в иной мир, который находился не где-нибудь, куда можно заскочить походя, а за перевалом, за великим перевалом поднебесного вечноснежного хребта. Ему предстояло отправиться туда, в необжитые пределы, на редко доступное — лишь в летнюю пору и лишь на считанные дни — вершинное плато между Узенгилеш-Стремянными хребтами, недосягаемыми даже для пернатых высшего полета. Вот куда влекла Жаабарса сила, настойчиво подталкивавшая изнутри, вот куда тянула тоска неуемная. Когда-то он забирался туда на летнюю побывку, но в том-то и заключалась ныне его трагедия — в недоступности прежде доступного…

Путь к перевалу, крутой и скалистый, пролегал по высотному, никогда не тающему снегу, уходил под самые облака и тучи, ползущие по перевалу и исчезающие за ним, опускающиеся по склонам, погоняемые ветрами по горам, как пастушьи стада… Все это было рядом… Почти рукой подать…

Все это обозревал Жаабарс, останавливаясь, переминаясь и топчась на месте, прикидывая — сколько еще предстоит пробираться через сугробы. И шел, уминая навалы снега, утопая в снегу по горло, и снова карабкался, цепляясь когтями всех четырех лап, и полз, припадая всем телом к ледяному лону каменных скал. Но дыхания здесь уже не хватало, точно он в бешеной гонке преследовал добычу, оглушительное сердцебиение отдавалось в ушах и — самое страшное — возникал приступ тяжелой одышки, валивший с ног, отшвыривавший назад, в мерцающих видениях рушился окружающий мир. Дальше, выше двигаться не хватало сил — хрипел он, рычал в удушье, а продвинуться не мог ни на шаг… Будь он в силе, как прежде, — через час-другой преодолел бы Узенгилеш-Стремянный перевал и вышел бы наконец к тому, к иному миру. На райскую побывку в небесах… Но если бы и удалось, то в этот раз прибыл бы он безвозвратно, чтобы остаться там навсегда, до последнего дыхания, до последнего мгновения жизни…

Так на подступах к высокогорному плато, окаймленному неприступными хребтами, изводился неприкаянный Жаабарс, в отчаянии мотал головой, скреб когтями мерзлый каменистый грунт, и если бы дано было ему от природы заплакать в голос, то разрыдался бы он так, что горы сотряслись бы вокруг.

Уже несколько раз пытался Жаабарс осилить перевал, однако не удавалось… Однажды совсем рядом с ним, мучимым одышкой, прошли, подпрыгивая на ходу, с десяток рогатых горных архаров — точно хищного барса и не было поблизости. Они его видели, а он делал вид, что не замечает их, предназначенных природой стать главной добычей горных барсов… О, горы, разве бывает на свете такое?! Но горы молчали. О, небо, разве бывает такое на свете?! И небо высокое молчало. И сникал от тоски Жаабарс…

А ведь было время, когда все ладилось, когда перепрыгивал он с разбега через крутой водопад, который — случись что — унес бы в пропасть кого угодно и вдребезги разбил бы о камни. Но он, Жаабарс, был в ту пору настолько силен и ловок, что не было ему преград — ни пропастей, ни круч, и метель обнимала его как родная, и кликала его некая богиня с горы: “Подойди ко мне, Жаабарс, подойди!” Он стремительно кидался на ее зов, а она исчезала, и слышался ее голос уже с другой стороны: “Подойди ко мне, Жаабарс, подойди!” И снова бежал он, летел со скоростью стрелы… Ничего не стоило ему в ту пору, когда весь мир принадлежал ему, поспевать, обгонять, настигать и всегда побеждать! Мир вокруг был его миром.

Теперь, мотаясь, карабкаясь, изводясь и унижаясь перед необоримым перевалом, припоминал он с тоской и болью те минувшие дни.

Был полдень. Полдни наступают изо дня в день, но то был незабываемый летний полдень…

И лето тоже незабываемое…

На таких высотах в безоблачный ясный день солнце не жжет, не печет, не загоняет отлеживаться в тень, как в низинах, а излучается чудным, абсолютным сиянием, окармливая горный мир своим светом и трансформируясь в живую энергию, никнет ко всему, что живет и дышит на земле, — от простой травинки до стаи птиц, кружащих над хребтами и залетевших сюда тоже на побывку. И все сущее наслаждается в такой час под солнцем благами бытия…

Так было и в тот полдень, когда они — он и она — вольно мчались по Узенгилеш-Стремянному плато, побуждаемые солнцем и величием гор, мчались в едином порыве, в беге ради бега, чтобы насытиться друг другом…

А прибыли они сюда еще накануне. Шли весь день, пробиваясь через перевал, не замедляя хода ни на миг, чтобы не оказаться застигнутыми ночью в пути, чтобы не замело их метелью. И удалось-таки Жаабарсу и его подруге барсихе пробиться к заветной цели до заката, засветло. И оно того стоило! Удачу дарила им, пришельцам по зову инстинкта, природа в тот день во всем. Как только звери отдышались с дороги и стали приглядывать место для ночной лежки, увидели они неподалеку табунок горных косуль, с десяток голов, тоже только что перебравшийся через перевал на луга, на травостой, на воды поднебесные. Но исход тяжкого и для них, парнокопытных, одоления обернулся бедой, а для хищников — удачей. Барсы тут же кинулись в атаку. Догнать добычу было не так уж трудно: после недавнего перехода косули были изнурены. Одну из них барсы завалили с ходу, остальные умчались. Спокойное насыщение свежим мясом на ночь оказалось очень кстати — вкусно, сытно, вольготно. Звезды в небе словно знали это — светили тоже спокойно и благостно над их головами и над горами.

А утром всплыло солнце на ясном небосклоне и ожили, воскресли в незыблемости своей и грандиозности хребты и вершины гор, высветляясь приобретающими все большую резкость гранями.

Жаабарс с напарницей были уже на ногах и не столько высматривали по привычке случайную добычу, сколько гуляли по нетронутым кущам и травостоям, наслаждаясь воздухом высокогорья. А ближе к полудню, когда солнце вошло в зенит, барсы сначала пошли прыжками, потом пустились в долгий бег. Словно сама сила солнца увлекала и вдохновляла горных леопардов, наделяя их небывалой красотой и мощью, дабы постигли они в тот час сущность своего двуединого бытия. То было торжеством их гармонии.

Они шли в беге, ничем не скованные, бок о бок, и ничего в тот час не существовало для них в мире, кроме солнца и гор. Никакой добычи им не требовалось, если бы даже и встретилась она на пути. Они насыщались солнцем, поедали на бегу его свет и тепло и становились все сильней, нисколько не утомляясь, пребывая на вершине наслаждения жизнью. Так было…

И катился шар земной в карусели Вселенной, и все сущее на земле пребывало в незримом кружении вечности, и мчались среди светом озаренных горных гряд и долин Жаабарс со спутницей барсихой, а солнце лелеяло их с полуденной высоты, звало к себе, манило к птицам в небе, ибо являли они в тот час бегущую пару ангелов хищно-звериного племени… Подчас и звери могут быть ангелами. Так было…

Тем временем минули благоприятные летние дни, сезон на поднебесной побывке завершался, и наступил резко контрастный оборот тамошнего мира — грянули вдруг с крутых вершин по склонам взбесившиеся в одночасье метели со стужей лютой и вихрями удушающими, и замутнилось небо беспросветно. И тогда кинулись барсы в обратный путь — едва успели ноги унести. А иные из тварей так и остались там, под снежными лавинами, и птицы, ослепшие в небе, падали с высоты окоченевшими камнями. Так было…

Вот туда, в горное поднебесье, безуспешно пытался пробиться теперь Жаабарс, чтобы предстать там пред магическим солнцем — на сей раз в одиночку — и сгинуть, дождавшись последнего своего дня, исчезнуть навсегда. Только там и только так, и никак иначе тянуло этого зверя-изгоя завершить свой жизненный путь.

А ходу не было. Дорога была наглухо перекрыта на неодолимом для него перевале. Жаабарс хрипел, выл, лез, задыхаясь, по крутизне, срывался вниз и снова вставал на дрожащие лапы…

Ну почему же не даровала судьба этому горному барсу такой малости? Ведь всего-то и добивался он — перебраться через перевал, кануть там, за ним, остаться навечно… Неужто была у нее на то какая-то особая причина? Неужто нужен он был ей зачем-то именно здесь, в предгорьях Узенгилеш-Стремянного хребта? Что было на уме у судьбы?

IV

Еще дня два тому назад готовил он статью, полемизируя с одним читателем, лихо заявившим: “Что там душа? На нее можно списать все что угодно. Воля и сознание — вот что главное в человеке!” — “Так-то оно так, но не следует исключать и значимость того, что происходит подчас в душе, пусть мы и не отдаем себе отчета в этой значимости. Душевные побуждения нередко становятся решающим фактором даже в исторических событиях. Душа есть источник, из которого исходят в своем первозачатии добро и зло. Душа — аккумулятор подсознания!..” Любил он иногда пофилософствовать о том о сем, если случался к тому повод.

Теперь, однако, было не до философствований. К компьютеру Арсен Саманчин в тот вечер даже не прикоснулся и не подозревал, что никогда не удастся ему дописать ту занятную глубокомысленную статью. Не включал он и музыку, которую слушал обычно по вечерам. И опять же не подозревал, что никогда больше не придется слушать ее на досуге.

После того, что случилось с ним в этом проклятом шоу-ресторане “Евразия”, душа его полыхала лесным пожаром. Он испытывал катастрофическое сокрушение духа — не знал, как совладать с собой, шел ко дну и снова вырывался из пучины захлестывавших его переживаний и гнева. Несколько раз уже подходил он к единственному окну холостяцкого жилья своего и стоял там, сам не понимая, к чему и зачем. Странно, что думал он теперь о себе в третьем лице — будто стал сам себе посторонним.

Стоял, вздыхал, головой крутил, теребил галстук, который так и не снял, вернувшись из ресторана, и все вглядывался в темное пространство — в доме напротив, таком же многоквартирном, многоэтажном, таком же сером крупнопанельном здании, все окна уже погасли. А если бы и светились — что толку? Кому из коммунальных соседей какое могло быть дело до того, что происходит с типом, живущим в третьем корпусе на седьмом этаже и торчащим теперь у окна, терзаясь безысходными помыслами?

Какой толк ныть и бурчать впустую? Кого может он упрекать, кого стращать? Ведь точки над i уже расставлены. Когда таксист привез его сюда, ко двору унылых семиэтажек, их круто обогнала следовавшая все время позади иномарка, ослепив до боли в глазах бьющими в лицо фарами. И пока Арcен Саманчин, еще не обретя полноты зрения, вылезал из машины, двое одинаково рослых мужчин из иномарки подошли к нему. Судя по их поведению, посланы они были, чтобы запугать и унизить его, а то и избить. Но перво-наперво они отослали прочь таксиста: “Слушай, гони давай отсюда!”

А Арсена Саманчина прижали к стене:

— Ну что, высокоуважаемый, добрался до хаты? В таком завонялом месте тычкуешься, а еще шляпу носишь! — Арсен Саманчин не успел ничего ответить — один из них резким движением дернул его шляпу вниз, надвинув почти на глаза. — Ты смотри, не суйся не в свои дела! А то, что статьи свои гонишь гуртом, тебе это даром не пройдет. На такого, как ты, пулька всегда найдется! Понял, гад? Только попробуй еще что-нибудь не то написать — всю грамоту забудешь! У, сволочь, набрался, как на базаре. Вали отсюда! И помни: прижми хвост, пока не поздно.

Оставив его, они тут же отъехали на большой скорости. Им бы каменюкой вдогонку… Но куда уж там! Дурно было. И пришлось молча идти в тусклых сумерках к подъезду. Единственное, что смог, это поправить шляпу на лбу.

А теперь маялся, будто юнец наивный: как быть, что делать, как жить дальше, куда деваться? Что с ним творится? Ведь столько уже повидал…

И женат был. Свадьбу справляли. Все забылось. А родственники постоянно талдычат: не удалось по первому разу — что тянуть со вторым? Действуй! Да, недолгой оказалась та спайка. Жаль, перевоплотиться в другого человека невозможно. Вот и разминулись, разошлись, освободились друг от друга. Должно быть, правду говорят — любовь заря, горит лишь раз, вечно сияющих зорь не бывает. Только никто не смиряется с этим, требуя себе зари вечной, негасимой… Да Бог с ним. Заря — не заря, разминулись, будто и не знали друг друга. И вот уже третий год живет он, перебравшись в этот микрорайон совковый. Конечно, ужиться нормальной женщине с таким, как он, совсем не просто. И не родила. Не успела. Родственники попрекают. А кто тут виноват? Одной заботой жила, на банк работала неустанно. Деньги! А, все равно с таким фанатиком, как он, каши не сваришь. Он сумасшедший идееносец, если можно так выразиться. Идея для него превыше всего на свете. Идеалист несчастный. К тому же “кафедральный выходец”. Так прозвала его английская журналистка, прибывшая в Центральную Азию для подготовки аналитического обзора по региону. Много беседовали о том о сем. Он любил при случае поболтать по-английски. Вот тогда-то журналистка лондонская и сказала:

— Господин Саманчин, чем-то вы очень напоминаете наших кафедральных выходцев, твердо верящих в исключительность своих идей. Вот и вы идею свою зорко стережете, держите в ладонях, не упуская.

— Спасибо, приятно слышать, не скрою. Однако я, скорее, “горный выходец”. В горах вырос. А в горах требуется всегда быть собранным и ничего не упускать из виду, чтобы не спотыкаться на краю пропасти.

— Значит, горы — ваша кафедра. Впрочем, — улыбнулась англичанка, — у вас везде горы. Вон какие хребты вдали виднеются!

— Понятное дело, мы ведь горная страна. Только те горы, откуда я родом, самые дальние и самые высокие, потому и называются они Узенгилеш-Стремянные, то есть эти вершины — стремена в небеса…

— Как красиво. Мне очень нравится этот образ. На английском будет — stirrup. Так что можно именовать ваши горы по-английски — горы Стиррап.

— Прекрасно. По-киргизски это будет Стиррап-тоо! Стремянные горы! Мои земляки будут гордиться. А я не против быть и кафедральным выходцем, не только горным. Ведь кафедры занимаются универсальными, глобальными идеями.

— Значит, я не ошиблась. Спасибо. Очень приятно беседовать с коллегой, понимающим тебя с полуслова.

Теперь, стоя у окна, бессмысленно взирая в дворовую темень, припомнил Арсен Саманчин тот разговор и подумалось ему: вот так, уважаемый “кафедральный выходец”. Сегодня ты получил еще один “сладкий” урок жизни. Вкусил! С медом! Браво! Дошло наконец! Перед рыночной стихией никакие кафедры не устоят. Вот погнали тебя в шею рыночной плеткой, выперли и пригрозили морду набить. И даже любовь, как товар, выставили на рыночные ряды. А ты только теперь это постигаешь. Стало быть, непригоден ты для бизнес-эпохи. Еще одна персональная расплата за так называемый соцреализм. Тоже мне “стиррапский выходец”, родственники аильные, видишь ли, гордились тобой, особенно в перестроечные годы. Теперь уймутся. Ну, так куда теперь деваться и как быть дальше? Забудь, забудь об этой самой “Вечной невесте”! Кому она нужна? Уже в замысле ее попса топчет. Попса торжествует. У нас эпоха попсы! А ты или смирись покорно, или исчезни не прощаясь. И все же, как быть? В Москву уехать, там есть свои люди, надежные, но ведь и там пик попсы! Словом, сплошной туннель и конца не видно… Думалось ли еще два года назад, что все так беспросветно обернется? Напишу прощальные письма, ей и брату…

Долго еще томился он этими мыслями, стоя у окна. Потом — сам не помнит как — уснул, спал в полной тишине. Странно, что в тот вечер не было никаких звонков, ни по мобильному, ни по городскому. Обычно его донимают звонками до полуночи. Журналисту, да еще независимому, так называемому эгемену, Арсену Саманчину так и полагалось — бремя свободы слова. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Столько жалоб сыпалось! Что-то удавалось решить через прессу, что-то нет, не адвокат же он, а всего лишь пахарь от СМИ. А к каким только ухищрениям дельцы разные не прибегали, чтобы через прессу свои интересы продвигать, чтобы сшибаться на виду у публики, жаждая победы и громогласной известности, требуя, чтобы он откликался на свары их собачьи конкурентные… А сегодня ни звука. Невероятно. Разве что узнали про его унижение?

Разве что учуяли звериным чутьем, что нет смысла обращаться к нему, потерпевшему столь сокрушительную неудачу в попытке всего лишь напомнить “певице-вокалице”, когдатошней богине оперной сцены, а ныне “эстрадке-плакатке”, красующейся на всех углах, не столько о себе, сколько об идее, совместно вынашивавшейся ими до недавнего времени, — о сообща задуманной опере. Как теперь выясняется — опере-утопии. Ведь она оборвала вдруг все контакты — точно ее кто околдовал, — стала недоступной в окружении своей охраны. Да Бог с ней в конце концов, но как теперь быть с композитором? Давать отбой? Такие композиторы, как этот маэстро, задумавший классическую оперу ради нее, теперь редкость. Как объяснить композитору Аблаеву, человеку весьма уважаемому в музыкальной среде, охотно воспринявшему идею “Вечной невесты” и уже оформившему контракт со спонсором, которого нелегко было сподвигнуть на такое редкостное меценатство, — как объяснить им это неслыханное происшествие в ресторане? Какой позор! Охранники вывели его в переулок и буквально затолкали в такси, пригрозив кулаком, а таксисту сказали: “Слушай, старик, отвези этого типа, перебрал малость. И нигде не останавливайся. Прямо в Ортосайский микрорайон!” Мало того, сунули таксисту деньги.

Вот так “депортировали” Арсена Саманчина. А хуже всего было, когда на выходе из фойе он вдруг увидел себя в полный рост в сияющем парадном зеркале и чуть не вскрикнул от потрясения. Каким ничтожным, униженным и жалким выглядел он. Да еще эта дурацкая шляпа, якобы классическая, якобы модная. В одночасье он оказался презренным изгоем, которого пинком вышибают из общественного места. А он вместо того, чтобы защитить свою честь, покорно удаляется, запечатлев для себя этот факт в роскошном, сделанном на заказ зеркале. Куда подевались его всегдашняя элегантность, обаяние, интеллигентность? Ведь недаром называли его эгеменом, независимым, он и впрямь, то ли на беду свою, то ли на удачу, был одним из редко встречающихся в азиатских СМИ самодостаточным, независимым журналистом. И она, Айдана, его Айа, как уменьшительно-ласково называл он ее, бывало, шептала: “Эгемен мой! Я тоже хочу быть эгеменной, и будем мы с тобой эгеменной парой!” Куда там! Все вышло наоборот. Он отвергнут, отторгнут бизнес-элитой. А она, пожав декольтированными плечами, переметнулась в бизнес-рай. Кому же не хочется в рай? Всем там не уместиться, а ей повезло. Были бы у него ключи от рая — отворил бы ей дверь, но у него их нет…

Так куда ж теперь податься со своей навязчивой идеей постановки “Вечной невесты”, изначально задуманной для нее, для ее захватывающего дух меццо-сопрано? В какую пропасть выкинуть проблему деградирующего на глазах современного оперного театра, откуда неотвратимо утекают таланты — ничем не удержать? Традиционный репертуарный театр то ли выживет, то ли нет. Это и национальная, и мировая проблема. Да, спекулянты от массовой культуры ловко расправились с ним, с эдаким энтузиастом самопальным, сделали так, чтобы он сломался, унизился в собственных глазах, чтобы больше и не помышлял о высоких материях. И это еще не конец, они будут продолжать издеваться, высмеивать эгемена-идеалиста, чтобы окончательно доконать его морально и чтобы он сам убрался с дороги, не путался под ногами. И делать это с цинизмом сладострастным будут те самые подметальщики от шоу-бизнеса, так называемые топ-модельщики от попс-модернизма. Уж в этом они преуспеют. Все им дано для этого, все средства — от интернета до космоса. И подсобные каждодневки в их распоряжении — эстрада, пресса… Ах, бедная, бедная пресса! Боролась, боролась против рабства слова при тоталитаризме — и сама оказалась рабыней рынка. И прямой эфир тому же служит, ведь радио в каждой автомашине… Даже космические спутники теперь играют роль навигаторов шоу-бизнеса в глобальной круговерти. И все это — чтобы потеснить на обочину классические ценности, чтобы выгоду извлекать, ошеломительно, как цунами футбольных стадионов, нарастающую. Все в их руках.

А ты, ты, заблудший энтузиаст-утопщик, то есть утопист, одиночка несчастный, зачем встаешь на их пути, зная, что и как? Неужто уподобишься покорной жертве и себя преподнесешь трясущимися руками в дань шоуменовой орде? И даже любовь свою подашь им на подносе — нате, мол, только не становитесь нам помехой. И это будет принудительным отрешением от того, что ты называешь смыслом и красотой жизни, даром вечности, ниспосланным от самого Бога, ибо любовь и есть дар Вселенной, энергия от потенциала вечности. Вот почему экстаз соития можно объяснить как кульминационный момент взаимодействия вечности и земной жизни, и поэтому же торжество бурных страстей и любовной чувственности таит в себе трагедии и драмы, определяя сложность отношений между небом и землей. Завершает же всякую историю любви неизбежная смерть, но квота вечности, предназначенная любви от Бога, переносится на последующие поколения, и они тоже будут предаваться любви и через любовь включаться в течение вечности. Но всякий раз разрушительные силы будут коварно наступать на мир любви, ибо много их таится в темных пещерах человеческой сущности, и становятся они все изощренней, а потому не убывают в людях внутренние борения.

Вот ты и оплошал и, как говорят в таких случаях, потерпел сокрушительное поражение, унизился и теперь пустишь под откос свою любовь, а ведь и тебе, уже зрелому человеку, и ей она была ниспослана свыше. Опозорился ты, сник перед шоуменом, имя которого не хочется произнести даже про себя, настолько он отвратителен. Но от этого ему ничуть не худо. Он торжествует, он триумфатор. Ведь по сути дела он сумел обаять и у всех на глазах увести обожаемую тобой женщину, а если честно — купить и суперуспешно по-продюсерски торговать ею. Ты же оказался обездолен еще и тем, что в тебе убыла разом соприродная любви музыка души, таившаяся в тебе как незримый океан, — пусть дилетантская, пусть импульсивная, пусть другим не слышная и неведомая, но ведь ты не в силах был расстаться с ней. Вот и сокрушайся теперь, что незримая симфония твоего подсознания уходит втихую, потому как не осталось для нее среды обитания.

И тут же Арсен Саманчин попытался унять, вразумить себя: мол, все это эмоции, переключись, постарайся мыслить здраво. Ведь если бы опера на основе фабулы “Вечной невесты” была сочинена уже и существовала в партитуре, на главную роль можно было бы подыскать достойную исполнительницу в других городах и даже странах. Обошлось бы дороже, но “оргвопросы” удалось бы решить. Логически, казалось бы, так…

Однако вопреки всему душа его все больше ввергалась в пучину захлестывавшей ненависти и жажды мщения. Невозможно было стерпеть, что топчет тебя ногами воротила из тех, кого величают ныне олигархами. Да пусть наживают себе сколько хотят, но почему все должны пресмыкаться перед ними, услужая во всем, в том числе и в злодеяниях, начиная от киллерства и кончая продажей совести? Ему хотелось ответить на удар таким ударом, чтобы звезды посыпались с неба!

И прорывался в душу Арсена Саманчина роковой замысел — совершить убийство и тут же покончить с собой! Ноль — ноль! Ни тебя — ни меня! Точка! А что потом будут измышлять на этот счет в печати и прочих СМИ, что будет на устах, истинных и лживых, — плевать!

С какой иронически-презрительной усмешкой относился он прежде к эпизодам убийств в теле- и кинодетективах, и вот теперь готов был сам совершить подобное в точности, как в кино, — хладнокровно, не дрогнув: трижды выстрелить в упор, потом контрольный выстрел в голову, а перед расстрелом бросить в лицо врагу свой приговор, чтобы мозги его свихнулись как от электрошокового удара. А потом приставить дуло пистолета к собственному виску и спустить курок. Все, финиш! Встретимся, мол, на том свете… И разберемся…

Единственное, что очень хотелось бы Арсену Саманчину унести с собой туда, так это надежду, а лучше уверенность, что и она, Айа, будет обречена высшими силами на неотвратимые муки совести, что всегда будет жечь ее душу раскаяние за преданную ею любовь, за поруганную “Вечную невесту”.

И чтобы никому, кроме них двоих, не известная хайдельбергская история любви бередила ее память до последней минуты жизни. И чтобы слышал он на том свете ее рыдающий в раскаянии голос. Ведь идея “Вечной невесты” родилась у них в хайдельбергском нагорном замке в те принадлежавшие только им двоим лунные ночи, в том романтическом парке над средневековым немецким городом, где оказались они в совместной поездке: она с концертом по приглашению тамошней мэрии, он — как сопровождавший ее журналист.

Как ни пытался он унять себя — мол, остановись, то, что ты задумал, примитивно, ничтожно, пошло, не говоря уж о том, что преступно, — ничего не получалось, жажда мести не отступала, инстинктивное желание ответить злом на зло не убывало, а, напротив, усиливалось, разжигая кровь. И припомнилось вдруг то, что доводилось слышать в детстве, — присказка вроде или заклинание, которое изрекают киргизы в безвыходной ситуации: “Эх, будь что будет, головой о камень бейся и кнутом себя стегай, а накинутся душманы, обуздать себя не дай и врага не промени, намертво с седла свали, пику в грудь ему вонзи. А не то — убей себя, значит, нет тебе пути…”

Когда, к чему, в каком отчаянном порыве были сказаны эти слова, кто знает… Но вот и ему пришлось оказаться перед выбором: убей врага — или убей себя! Другого выхода не было. И тут же он принимался корить себя — какая дикость!

Так маялся несчастный, пока вдруг не осенило его и, резко отступив от окна, не прохрипел он, заикаясь: “Коз-зел! О чем ты думаешь? Из чего стрелять-то будешь? Не из пальца же! — Подойдя к зеркалу на стене, он едва удержался, чтобы не плюнуть себе в лицо. — У тебя же нет даже игрушечного пистолета! Размечтался!”

Много наслышан он был о киллерах, о приемах и технологиях убийств — сколько об этом пишут и показывают по телевидению, но на деле не все так просто. Конечно, можно, наверно, достать, купить, если на то пошло. Но надо же еще уметь стрелять… Вот те раз…

Во сне, уже ближе к утру, приснилось ему, что держит он в руках свой мобильный телефон, но вместо того, чтобы звонить, целится из него куда-то, а выстрела нет… И тут раздался звонок.

Арсен Саманчин подошел к телефону, но не стал снимать трубку. Раздраженно отмахнулся — не до разговоров. Телефон позвонил еще раз — с тем же успехом.

Да, предстояло добыть оружие — пистолет, разумеется, с обоймой патронов. Вот забота-то, никогда не думал… К кому обратиться?..

Светало. Во дворе шумы стали слышны. А он по-прежнему не знал, что делать. То ложился, то вставал. Вот проблема! Где же и как приобрести этот предмет, популярный нынче почти как зубная щетка и столь недоступный реально? Говорят, оружие продается чуть ли не на базарах. Купить за любую цену, потому как впредь денег ему уже не потребуется. Предстоял конец жизни — и никаких забот…

Если удастся достать пистолет, нужно будет постоянно носить его при себе, в кармане, пожалуй, боковом — во всем остальном, что предстояло, Арсен Саманчин не сомневался. Не дрогнет, совершит задуманное в точности, выстрелы последуют один за другим и последний — в собственный висок. А в том, что возможность такая представится, он был уверен, поскольку с тем, кого он обрек, всегда мог встретиться — люди они, можно сказать, одного круга, давно знакомы. В последнее время, правда, видятся редко. Теперь-то тот — вездесущий эстрадный продюсер, владелец элитных заведений, куда там, почти олигарх, босс, шеф, как там еще его именуют, а был-то посредственным актеришкой. Вот, стало быть, где прорубился — в рыночную тайгу прорубился. И пошел, пошел всеохватно по шоу-бизнесу! Все мы поголовно рыщем теперь по рынку, а удачников — по пальцам перечесть. Суть в том, что от богатства возомнил он себя бульдозером, и если надо погубить идею, затоптать чью-нибудь жизнь, женщину обратить в робота — так тому и быть. Все, хватит! Было бы оружие — остальное свершится, теперь это дело только воли и мужества.

Так убеждал он себя и, к собственному удивлению, все больше наполнялся уверенностью, что дело его правое. Мелькала, правда, подчас мысль: до чего же может довести яростная страсть мщения! Получается, зло во имя добра? Может ли быть такое? Но тут же отмахивался: опять, мол, мудришь, только задумал — и уже раскаиваешься… Не трусишь ли? Думай лучше, как подойдешь к нему — поговорить, дескать, нужно. И тут…

Кстати, виделись они совсем недавно, разговор-то у них был… Правда, интереса особого Эрташ не проявил, после пресс-конференции спешил куда-то, все на часы поглядывал. А в душе, наверно, смеялся над ним, над фанатом идеи, — дурак, мол, в заоблачных сферах витает! Да, конечно, в перестроечные годы моложе были, сам-то Арсен Саманчин и в ту пору разные статьи пописывал, в том числе и на театральные темы. Но тогда Эрташ Курчалов, заурядный артист, ничего не значил. А теперь!.. Но что было, то было! Тогда, в перестройку, театр был в зените. Явилось новое мышление. Эпоха представала на театральных подмостках. Театр тогда возвысился на глазах, дух захватывало в театре, вырывался человек из тенет тоталитаризма. Но только этот Эрташ Курчалов, рядовой артист городского драмтеатра, ничем не выделялся, никто о нем тогда думать не думал. Разве можно было в то время помыслить, что в нем, посредственном актере (правда, ростом он был повыше других и голос басовит, а так — один из многих, по преимуществу занятый в массовках), таился мощный потенциал шоу-бизнесмена, который сделается повелителем всех эстрад и даже стадионов?

Однако возникло в атмосфере тех дней словосочетание “Эрташ Курчал”, обретшее вдруг широкую популярность, особенно среди молодежи, словосочетание, которое стало брендом массовых эстрадных представлений со всеми сопутствующими им сценическими эффектами и рекламой столь быстро окупаемой современной шоу-индустрии. Эффектные “эрташ-курчаловские” клип-концерты побывали с гастролями во многих местах, включая Китай и Москву. Короче говоря, Эрташ Курчалов оказался предприимчив и ловок и сделался доминирующей силой в овладении эстрадными пространствами. Вот туда-то, в эту пагубную эрташ-курчаловскую стихию, и засосало Айдану Самарову мощной тягой.

И поздно было уже думать о том, что и как произошло с Айей, с Айданой Самаровой, которая, будучи ведущей солисткой оперного театра, оказалась вдруг порабощена эрташевским бизнесом, замелькала по всем телеканалам, превращаясь на глазах во все ярче разгорающуюся эстрадную звезду, переиначив в ореоле нагрянувшей попсовой славы и голос, и лик, и сценическую манеру “а-ля Голливуд”, одним словом, перекроив всю свою судьбу. Расхожая фраза “поезд ушел” подходила здесь как нельзя лучше. Действительно, получилось так, как если бы они с Айданой ехали в одном поезде из Хайдельберга, где судьба уединила их на несколько дней в хайдельбергском замке для того, чтобы снизошло на них озарение, именуемое любовью, и где явилась им идея “Вечной невесты”, и вот на очередной остановке она вдруг пересела в поезд, идущий в противоположную сторону, и укатила. А он словно бы долго бежал за скрывшимся составом по шпалам, один в безлюдной степи, и кричал, вопил, как безумный: “Ай-а-а-а! Ай-аа! А как же наша "Вечная невеста"?” Остановись, остановись! Ай-а-а, Ай-а-а!” Но она укатила… А кто ее заманил, кто очаровал банковскими счетами — ясное дело. Машинист локомотива, в прошлом некий, а теперь знаменитый Эрташ Курчалов.

Так зачем же ему, чудаку, бежать вслед за незримым этим поездом и слышать в ответ на свои мольбы хохот с небес: “Сумасшедший! Одержимый! Маньяк!” Не лучше ли просто махнуть рукой на все и забыть?..

Но как бы трезво ни понимал Арсен Саманчин неумолимый, штурмовой рационализм современного шоу-бизнеса, деваться от своих невольных иллюзий ему было некуда. Он был повязан собственной идеей, став ее добровольным заложником и оказавшись вместе с ней в тупике. Все прежние интересы постепенно померкли, отодвинулись куда-то по ту сторону бытия — все, кроме нее и “Вечной невесты”. Между тем массовая культура, к которой он интуитивно всегда относился настороженно, шествовала по миру, снова и снова накатываясь на него своими коммерческими океанскими волнами, каждый раз со всевозрастающей силой.

И придумался ему неологизм для обозначения массовой культуры, не сходящей с уст глобальных масс-медиа, — оптовая культура, по аналогии с оптовым товаром. (Ну и пожалуйста! Масскультура от этого и глазом не моргнет!) В точности своего термина он недавно убедился на стадионе, во время грандиозного шоу-концерта, приуроченного к городскому празднику. Отмечался юбилей — 250-летие города.

Был поздний вечер, стадион колыхался, переполненный многотысячным людом, весь сиял огнями, красовался разноцветными афишами и невиданной электронной рекламой. Прибывшие на праздник толпы, большей частью молодежь, чувствовали себя превосходно, находились в приподнятом настроении, приободряемые вечерней прохладой, веющей с гор.

И всем хотелось веселья и нескончаемых зрелищ.

Так оно и было. Оглушающая музыка изливалась над стадионом флиртующим зовом, на сцене сменялись танцы всех хореографических стилей — от балета до припляса, под стать им менялись костюмы и декорации, но, конечно, самой главной приманкой во всей этой динамической сценической стихии была она, Айдана Самарова! Весь этот шумный рок-концерт был смонтирован и сконцентрирован вокруг нее, звезды! И поистине ее чистый, глубокий голос, возносимый динамиками на открытом стадионе до небес, ее ладная, высокая, подвижная фигура, ее элегантность без излишней оголенности и то, что рядом, соучаствуя в ее номерах, эротично извивались в ритме музыки девушки и юноши — красотки и красавчики, все это вместе взятое порождало в толпе захватывающее карнавальное возбуждение. Всем хотелось быть на сцене рядом с ней, с Айданой. Весь стадион ликовал, раскачиваясь единым морем воздетых рук. И только он один думал: “Оперная богиня превратилась в шлягерную королеву!” Но никому не было дела до его мыслей. Наоборот, возбуждение толпы достигло своего вулканического апогея, когда Айдана с партнером дуэтом стали исполнять, казалось бы, самую заурядную песню “Лимузин”. То был “соседский” — узбекский шлягер, и песня исполнялась в оригинале, но узбекский язык здесь понятен всем. Восточно-модернистская музыка завораживала толпу знакомыми мотивами, и в такт электронному звукоизвержению над стадионом порхали клиповые слова: “Сен мени севярсинми? Сен мени севярсинми?” (Ты меня любишь? Ты меня любишь?) “Лимузин берарсинми? Лимузин берарсинми?” (Лимузин подаришь мне? Лимузин подаришь мне?), на что партнер отвечал, лихо приплясывая: “Мен сени севярмин, мен сени севярмин (Я люблю тебя, я люблю тебя), лимузин берармин, лимузин берармин” (я подарю тебе лимузин, я подарю тебе лимузин).

Что тут началось! Вся многотысячная толпа в едином порыве колыхалась и, умножая заветный слоган, скандировала с воздетыми руками: “Ли-му-зин! Ли-му-зин! Ли-му-зин!”

А в это время на огромных панорамных экранах — их было четыре, с четырех сторон стадиона, — синхронно возникали кадры соответствующего клипа: в роскошном лимузине — кабриолете с откидным верхом — мчалась влюбленная пара, Айдана и ее красавец-партнер. Поочередно сменяя друг друга за рулем, проносились они мимо рекламно красивых пейзажей: то мимо снежных хребтов, то вдоль берега синего озера, то через мосты, то по степи, и птицы стаями летели за лимузином. Вот где-то на окраине загородного парка лимузин остановился, они вышли, счастливая парочка, и пошли, обнявшись, в манящий яркой рекламой ресторан, а потом снова помчались на лимузине.

А музыка гремела, и стадион продолжал скандировать: “Ли-му-зин! Ли-му-зин! Ай-да-на! Ай-да-на!”

Арсен Саманчин не знал, куда деваться от стыда. Но кто он был по сравнению с ликующей толпой? И он даже поймал себя на том, что тоже бубнит: “Ли-му-зин! Ли-му-зин! Ай-да-на! Ай-да-на!” Как все…

А в заключение последовал совершенно неожиданный и грандиозный праздничный эффект — ночь озарилась взлетевшими в небо фейерверками, заполнившими сверкающей россыпью разноцветных искр все видимое пространство до самого горизонта. (Какой масштаб! Ну, молодец мэр города! Ведь такое по силам только ему! А с чьей подачи? Опять же — Эрташ!) Что самое интересное, залпы праздничных фейерверков выстреливались не где-то рядом, поблизости от места торжества, как обычно, а далеко, за городом. Мощные ракеты стартовали с вершины пригородного нагорья, и вспышка за вспышкой возносились на головокружительную высоту. Эффект был необычный, захватывающий воображение. И опять же подумалось ему: кто мог затеять такое грандиозное зрелище? Конечно, он — Эрташ Курчал. И хотя все устраивалось в честь городского юбилея, по сути получалось — во славу звездной певицы Айданы! Потому что музыка продолжала греметь, и роскошный лимузин с радостной парой все так же мчался по панорамным телеэкранам, в то время как фейерверки взлетали все выше и выше, ослепительно озаряя ночное небо. Казалось, что весь мир поднебесный воссиял звездным духом…

И случилось в тот час нечто, о чем не знал никто, ни один человек на свете…

Всполохи искрящихся огней поднимались так высоко и освещали землю так ярко и далеко, достигая горных хребтов, что загалдели разбуженные птицы в горах и, вздрогнув, проснулся Жаабарс, томившийся все там же, под перевалом. Он встал и поглядел наверх, на дальние огни, словно бы изрыгаемые горами. Нет, это были не звезды, летящие по небу, а нечто иное, непривычное. Зверь пытался укрыться — не получилось. Как не получалось и то, ради чего Жаабарс появлялся здесь изо дня в день, — так и не удавалось ему преодолеть перевал и исчезнуть в ином, высокогорном мире. Судьба упрямо держала его здесь, не желая посодействовать. Ведь судьба может все, ан нет, зачем-то изгой Жаабарс нужен был ей здесь. Откуда было знать? Судьба всегда молчалива… Но то, что далекий отсвет огней праздничного фейерверка достиг той ночью взора Жаабарса, быть может, было знаком свыше…

А стадион все бурлил и скандировал хором в ритме рок-концерта: “Ли-му-зин! Ли-му-зин! Ай-да-на! Ай-да-на!”

“Вот и укатила она на лимузине оптовой культуры! — с горечью подумалось Арсену Саманчину. И опять: — А как же теперь "Вечная невеста"?” И когда он шел затем квартала два к машине, оставленной на стоянке, к “Ниве” своей, припаркованной на вечер среди всевозможных иномарок, думалось ему еще: какой контраст устраивает нынешняя жизнь, упивающаяся оптовой культурой! Сколько бедности в стране, какая безработица! Молодые люди сидят вдоль уличных обочин на целые километры с плакатами “Дайте работу!”, большинство из них прибыли из обезлюдевших селений. Это вызов сообществу человеческому, значит, не способно оно обеспечить востребованность новых поколений, современный мир словно бы говорит им: обществу ты не нужен, исчезни с глаз долой. А мы, те, что при деле, покатим вперед на своих лимузинах.

Так, размышляя, ехал он по ночным улицам на своей “просоветской” “Ниве”, а лучшей машины он и не желал — привык, да и не по карману другая! Не всем же лимузины. А то, что она, Айа, “залимузинилась” — что поделаешь. Теперь она суперзвезда, недоступна, окружена охраной, на звонки не отвечает… С бывшим мужем своим вряд ли сойдется, вот уже много лет, как тот, говорят, спился окончательно.

Не стоит судить. Всякое бывает в жизни. У каждого свои проблемы… Однако если свериться с реальным положением вещей, что называется, по большому счету, если попытаться вникнуть, осмыслить крутую рокировку Айданы Самаровой, солистки оперной с первоклассными вокальными данными, — ей бы на миланскую сцену, там ее место, — то трудно смириться с тем, что она так быстро кинулась каруселиться в сногсшибательной звездной популярности, в облаках поп-культуры! А деньги какие валят через все это!

Стоп! Это ее дело, ее право! А ты выбит из седла, потому и страдаешь, кипятишься, злословишь… Признайся честно, упрекал себя Арсен Саманчин, конкуренты оказались куда сильнее! Кто ты, журналист, пусть независимый, пусть известный, — а кто он. Такие разные орбиты. Один — в космосе масс-бизнеса, другой — масс-медийный муравей. И потом любовь всегда подвержена испытаниям, иначе не было бы ни ее мучений, ни радостей, ни горестей, ни катастроф… Да, бывает — оползнем срывается лавина с горы, никому не остановить. У каждой любви своя история, своя цена страданий. А ты на глобализацию, на массовую культуру пытаешься списать свою частную беду. Тебе дай волю — до богов дойдешь, за бороды хватать-таскать их станешь… Ишь какой ярый адвокат-самозащитник выискался. Опомнись!

Ты на иной вопрос попробуй ответить и других убедить. Ты вот все масс-культуру поносишь, она, мол, всеми способами противостоит и отвергает “Вечную невесту” твою (во-первых, она не только твоя, но это другой вопрос!). Попробуй, расскажи, при чем тут “Вечная невеста”, как и откуда вдруг явилась она вам, когда вы с Айей пребывали наедине, занятые вроде бы лишь самими собой, когда волна любви накрыла вас так, будто всю предыдущую жизнь вы существовали в ожидании этого момента и наконец дождались возможности познать истинную природу любви как откровения, дарованного судьбой. Смешно, казалось бы: ведь вы же не юнцы, и до этого у обоих был свой опыт, но судьба избавила вас от комплекса прошлого и для этого уготовила особое место в Европе — старинный парк на взгорье, старинный замок. И луна округлая задумчиво наблюдала за вами сверху меж облаков. Тот день и час судьба заведомо предопределила для премьеры вашей любви, как вы в шутку называли свою встречу, хотя ей было уже за тридцать, а тебе — под сорок. Но не в этом дело, не в вашем романтическом экстазе, а в том, как возникла в тот день перед вами, влюбленными, чуть ли не въяве сама Вечная невеста, как на коленях просила спасти ее, дать ей такой певческий голос, чтобы все на свете услышали ее, чтобы в песнопениях излила она душу свою и поведала о разлуке, что превратила ее в Вечную невесту, и чтобы нашла того, кого ищет. Вот тогда, при встрече той воображаемой, якобы и родилась задумка творческая — идея оперы и всего, что связано с этим замыслом. Да, попробуй убедить других, что встреча с Вечной невестой была настолько реальной, что вы поклялись спасти ее, явить ее миру через оперу, на театральной сцене, через пение в той роли Айи, ведь она сама, Айдана, шептала, слово дала, что будет петь “Вечную невесту”, покуда жива.

Постой, постой, разошелся! Кто же поверит такому невероятному диву, такому чуду? Любой здравомыслящий скажет: абсурд, все это вымысел, миф, легенда, сказка, все это молва, мол, и мистика. Безусловно, никакой иной реакции и быть не может. И однако неземное явление Вечной невесты породило в душе Арсена Саманчина метафорическое восприятие ее образа (кстати, то же восприятие разделяла в тот момент и Айдана, тогда это было их обоюдным сопереживанием, ну а потом, что поделаешь, Айдана сбилась с толку и дала обратный ход — “укатила на лимузине”, вернее, ее сбили с толку, взяли в бизнес-плен, но сейчас не об этом). Образ прижился в его осиротевшей душе как послание свыше, обернувшись истовой верой и нескончаемым состраданием. Ведь никто не видел Бога, но люди верят в него, верят в то, что Бог есть. Вот так и приходит, должно быть, вера — через духовное созерцание желанного образа и любовь к нему.

Нечто подобное произошло и с ними тогда, в Хайдельберге. Прибыли они туда по приглашению Хайдельбергского музыкального общества. Айдане Самаровой предстояло выступить с единственным сольным концертом. Он прошел с большим успехом. Конечно, она знала, что приглашение в Хайдельберг — в значительной мере заслуга и его, Арсена Саманчина. Тому способствовали близкие ему люди — журналисты, музыканты, друзья.

Для тамошних меломанов Айдана, поющая классику, была экзотикой. Как полагается в Европе при проведении таких эксклюзивных гастролей, повсюду были расклеены афиши, о ней сообщали в новостях, транслировали ее пение по телевидению, публиковали рецензии в газетах. А выступала Айдана Самарова в старинной хайдельбергской кирхе. Предоставление молельного помещения для светских меро-приятий считается у немецких протестантов особой почестью. Под высокими сводами кирхи живой вокал усиливался великолепной долгозвучной акустикой, веками предназначенной для небесного слуха. В сопровождении фортепьяно и органа Айдана пела на итальянском, русском и немецком языках. Несколько песен солистка исполнила на родном киргизском. Аплодисменты были долгими, и сияли духовной радостью глаза слушателей, заполнивших и неф, и хоры кирхи.

Эйфория успеха и вдохновения обострила их любовные чувства, сблизила, им хотелось все время быть вместе. Именно в том экстазе и явилась им Вечная невеста. После концерта и небольшого приема, устроенного в их честь в соседнем с кирхой ресторане, они гуляли вдвоем в нагорном парке вокруг старинного хайдельбергского замка, где их поселили на эти дни как почетных гостей, обеспечив желанное уединение. Настроение было приподнятое. Недолго посидев в баре, расположенном в вестибюле замка, и выпив по глотку виски, снова вышли погулять по аллеям, любовались с высоты средневековым городом, сказочно освещенным к полуночи. Сидя на скамейке, разговорились о музыке. И вдруг Айдана спросила его:

— Арсен, а что бы ты хотел, чтобы я спела для тебя?

— Сейчас, что ли?

— Да нет. На каком-нибудь концерте с симфоническим оркестром. Ты будешь в зале, а я со сцены буду петь персонально для тебя. Что бы ты хотел? Что-нибудь итальянское?

— Да много чего, Айа, из твоего репертуара. Итальянское, испанское — это понятно. Но знаешь, что самое желанное? Я же чокнутый, Айа, я давно втайне мечтал — как монах, предающийся грешным грезам о женщине, — услышать в твоем исполнении арии Вечной невесты.

— Арии Вечной невесты? — удивилась она. — Знаешь, легенду-то я слышала краем уха, но ведь для оперы должны быть музыка, либретто, много чего еще… Ты и впрямь как монах-грешник, мечтающий о женщине!

— Да в мечтах-то ничего страшного нет, но вот к мечте поворачивает путь…

Осознавали ли они в тот момент или нет, что то был старт — пусть пока только в размышлениях — будущей постановки “Вечной невесты”? Арсен Саманчин будто только и ждал этой минуты, чтобы впервые сказать ей о давно зревшей в нем идее. Не для того ли и свела их судьба в тот час в том месте?

* * *