Помоги проекту - поделись книгой:
К новому году мы вошли в Польшу. На реке Висла мы его и встретили. Я дежурила на радиостанции, ко мне прибежали мои два друга и подарили мне ручные часы. Мы дружили втроем и себя называли так: брат Ванюшка, брат Андрюшка и сестренка Зоя. Эта дружба была хорошей, чистой и до конца войны. В январе вошли в Познань, и все машины были оборудованы крытыми кузовами с дверьми. В одном из отделов будки мы хранили кадочку с салом.
В одном из населенных пунктов разрешили нам расположиться на отдых на квартирах у польского населения. Я поселилась у одной пожилой полячки. Она приняла меня добродушно, а когда узнала, что я из Сибири, то удивленно поглядывала на мою голову. И пальцами изображая на голове рога, вопросительно смотрела на меня и говорила о том, как немцы убеждали их, что сибиряки придут с рогами и нужно бежать от них.
Затем вошли в Варшаву. На протяжении всего пути на остановках приходили на нашу радиостанцию Г.К.Жуков, Казаков В. М., Говоров Л.А. и наш командир Рожанович П.М., я соединяла их с абонентами, в том числе и со Ставкой Верховного Главнокомандующего, а сама выходила. Все были хмурые, озабоченные, иногда и спасибо забывали сказать. Только Казаков В.М., член Военного совета, и спасибо не забудет, и мило пошутит, забавный седенький старикашка.
И вот мы в Берлине. Идет страшный бой. Такие страшные канонады, такие взрывы, что доходили до нас. Получила приказ, чтобы с радистом взяла радиостанцию 6-ПК и на мотоцикле стали пробираться к Рейхстагу. Напротив Рейхстага стоял собор. Ехать прямо было невозможно из-за разрушенных до мелких камней зданий. Мы взяли радиостанцию за плечи, и нас мотоциклист повел пешком по развалинам. Пока шли, стрельба шла из всех видов оружия. И по пути мы потеряли радиста, погиб мой товарищ. Но идти надо, и немедленно, там ждут связь, для корректировки огня. Дошли до собора, влезли наверх, и там артиллеристы ждали нас, я настроила рацию, отправила позывные, и капитан-артиллерист стал корректировать огонь.
Слезы радости и победы
В окно вижу Рейхстаг, а сама думаю, как же я долго шла ктебе и пешком с боями, и на машине, а сколько мы в окопах в пехоте мечтали об этом дне и сколько моих подруг и друзей не дошли. Все это и многое другое прокрутилось в голове как кинолента. И радость, и горечь охватили меня. Прибыли мы к собору первого мая, а потом ночь, зуммер работает, и мы начеку, я уже проголодалась, а с собой ничего не взяла поесть. Капитан, который корректировал огонь, дал мне сала и сухарь. Я перекусила, поздравили друг друга с праздником 1 — го Мая. Земля содрогалась от взрывов, затем на некоторое время наступило затишье. А 2-го мая снова шквал огня и снова затишье. Без конца шныряют снизу вверх и обратно пехотинцы. Принесли раненых, пришлось и медсестрой побыть. Слышим громкоговорители, предлагают немцам сдаться. Это предложение повторяли несколько раз. Мы же в полной боевой готовности, все позывные отвечают, значит, у нас полный порядок. Затем меня позвали посмотреть в окно, когда стало выходить и сдаваться немецкое командование. Мы все ждали, когда пойдет Гитлер, но его так и не увидели. Всякая болтовня была о нем: кто говорил, что он ушел, переодевшись в женщину, кто говорил, что он отравился, всякое плели. Когда пленных увел и, мы спустились вниз. На стенах Рейхстага солдаты пишут кто что хочет. Я же давай их ругать:
— Привыкли на заборах писать, бескультурье-то показывать не надо.
Мне неприятна была эта акция. Зашли мы внутрь, но кое-куда нас не пустили. И мы пошли обратно, да и некогда нам было глазеть, нужно было идти в часть и продолжать свою работу. Обратно нес рацию мотоциклист, только он знал дорогу. Пришли в расположение, и нам приказали быть на своих местах, отвечать на позывные и выполнять указания, какие будут.
Сидим, тихо, забегал командир роты, поздравил с Победой и подарил отрез на платье. Я осталась и написала на родину в райком партии своему старшему другу, с которым мы переписывались, Кетько Н.Ф., о Победе и насыпала в конверт табаку. Приписала: «Теперь с вами перекурим, победа ведь». Тогда я и подумать не могла, что он станет моим свекром. Вот так бывает. Потом приняла распоряжение о консервации радиостанций, опечатать машину.
Все, мы свободны. Вот и исполнилась моя мечта, Победа, и я участвовала во взятии Берлина. Чему свидетельство — медаль «За взятие Берлина». Единственная обязанность осталась: охранять технику и самих себя. И по всем частям корпуса начались банкеты. Для нас, радистов и телефонистов, тоже организовали на улице длинный стол с всякими закусками и по сто грамм выпивки.
В эти же дни меня и Машу Ветрову вызвали и объяснили, что мы будем помогать повару, и что он скажет, то и нужно исполнять. Повар нам сказал, что готовится банкет для высокого начальства. Ну что ж, мы взялись за работу, чистили картошку еще два бойца, а мы деликатную работу выполняли, накрывали на стол. Для меня было внове, что все должно иметь свое место, я с интересом узнавала, где должна быть вилка, где ложка, нож, что для многих вещей должны быть подставочки серебренные, похожие на козлы наши, на которых пилят дрова. Салфеточки разложить нужно правильно, салаты не просто сделать, а поставить на особое место. На нас надели передники, и мы без конца мельтешили, торопиться надо, но мы все мотали себе на ус, пригодится в мирной жизни.
Началось застолье, на нем присутствовали ПК. Жуков, В.И. Кузнецов и многие другие начальники. Первое, второе носили ребята, нам доверили подать десерт. Разносим, в зале легкая музыка, явно хмельное оживление, женские восторженно-кокетливые голоса… Тут раздается голос Жукова:
— Сержант! Подойдите сюда. Я подошла.
— Снимите фартук. Это Ваш сегодня праздник, это они должны Вам подносить, — и указал на хохочущих за столом женщин, — а не Вы, боевой сержант, да еще и отважный. (Заметил под фартуком медаль «За отвагу») Садитесь рядом.
Он говорил, а у меня слезинки сами выскакивали из глаз. Взял он мой фартук из моих рук:
— Вытри слезы, будем считать их слезами радости и победы.
Заставил меня немного выпить и покушать. Потом заказал вальс «В прифронтовом лесу», и мы пошли с ним танцевать, потом меня пригласил Василий Иванович Кузнецов, потом танцевали с командиром корпуса, с Петром Михайловичем. Я этот вальс до сих пор люблю. Вот так пришлось Победу отпраздновать.
Мой генерал
Праздник прошел, и мы продолжали исполнять свои обязанности мирной службы. А вечерами иногда около казармы, иногда на улице устраивали под баян танцы перед отбоем.
Приехал как-то раз наш генерал-лейтенант, Петр Михайлович, приглашает меня танцевать, и мы танцуем. Я сразу подумала, что генерал наш что-то осмелел ко мне, после того банкета, когда я танцевала с Жуковым. Зачастил он к нам, стал уделять мне все больше внимания, заводил беседу, встретив где-нибудь на улице.
Однажды, как-то к вечеру дело было, подъехал к казарме на машине его адъютант, капитан Чкония, вызывает меня, пригласил сесть в машину и говорит:
— Генерал меня послал к тебе на переговоры, что если ты согласна с ним поужинать, то мы сейчас поедем, если нет, то пойдешь спать.
Да… как сейчас говорят, вопрос, конечно, интересный… Я сижу думаю… думаю, а он говорит:
— Хватить думать, заводить машину?
— Не знаю.
— Поехали?.. Ну?
— Поехали.
И приехали. Стол накрыт на двоих. Сердце где-то мое в сапогах, и даже в пятках. Не могу его ощутить, что со мной, где я? Что я делаю? Себя не узнаю. Сели, стали кушать, какое-то вино (для меня все это мрак). Я ведь деревенская девчонка, все это для меня впервые, как вести себя, что говорить, все в тумане. Потом он завел музыку, мы стали танцевать, он прекрасно танцевал. Потом вышли на балкон, и там он меня поцеловал, и я не сопротивлялась. Он мне явно нравился. А потом случилось то, что должно было случиться. И он меня взял на руки, и носил, и приговаривал «Никому, никогда я тебя не отдам». Итак, я стала у него жить. Петру Михайловичу было 44 года. Первая жена, Зоя, ушла от него к другому, пока он учился в академии, и забрала сына. Он назло, спонтанно женился на той, что не любил. Детей не было, она жила в Москве, и он ее к себе не брал. Были у него повар, денщик, адъютант и 2 шофера, хотя он сам отлично водил машину. Была у него маленькая собачка, и он ее звал Кабысдох. Нас приглашали на банкеты как супругов. Чкония, адъютант, повозил меня по ателье, и меня красиво одели. Везде, даже на футбол, он не ездил без меня. Жили мы на даче Геринга. Неописуемой красоты шикарный розарий. Утром рано Петр Михайлович приносил мне розу с капелькой росы. Веранда освещалась через пол, сделанный из толстого стекла. Метров в пятнадцати от здания — мостик, водоем, карпы кишели в нем, одна забава, наберу хлеба и кормлю их. Купаешься, а они вместе с тобой купаются. Дорога лесная, но асфальтированная, и едем с ветерком. Вдруг он резко поворачивает руль в сторону леса и туту же тормозит. Но мы уже врезались в дерево, фары вдребезги, бампер помят. Петр порывисто меня обнял, бледный, шепчет:
— Прости, прости, моя милая, я хотел с тобой вместе погибнуть, я подлец, не имел я права отнять у тебя твою жизнь, которая такой ценой у тебя сохранилась. Прости, прости!
Везде стал брать меня с собой, кроме штабной работы, и оттуда обязательно позвонит. Но с этого момента во мне что-то перевернулось. Я верила ему, что он меня любит, но не до такой же степени, чтобы разбиться вместе и глупо на машине.
В июле переехали в Геру, ее брали американцы, а потом по договору она перешла к нам. Мы прибыли и удивились, что город чистенький, не разрушенный, трамваи ходят. Воттак немцы сдавались американцам, которые счи-таюттеперь, что это они завоевали Германию. Как нечестно, мы воевали, а они к нам в пай вошли.
Мы стали жить в особняке сбежавшего на Запад фабриканта, у которого было девять фабрик. В особняке два этажа, много комнат. На первом этаже кабинет хозяина с охотничьими трофеями. В стене вроде как беседка, в виде грота, стены, потолок выложены красивыми камнями, и растения свисали по стене змейкой. Течет-журчит вода в маленьких озерцах, и там рыбки плавали. Нажатием кнопки менялась вода. Посреди грота столик и два кресла из берез, не выделанных. Большая библиотека. Все это оставлено нетронутым.
Ездили мы по городу, знакомились с другими командирами, иногда заезжали в гаштет, пили пиво. Заехали сфотографировались вместе, по отдельности. И свое фото он подписал: «Зоиньке, самой лучшей девушке во всем мире» и подпись. Мы часто фотографировались и на старом месте: в розарии, на веранде вдвоем, на лужайке своей «семьей»: адъютант, повар, шофера, ординарец….
Я все чаще стала думать о доме. Сказала, что я очень скучаю по маме.
— Я вижу, что тебе скучно, — говорит он, — и даже хотел предложить работу в политотделе, а затем и звание повышать. Но давай договоримся о твоей поездке домой с условием, что ты вернешься. Во всем корпусе я всегда найду человека из Волчихи и отправлю с ним тебе документы и деньги. А я встречу тебя, только скажи мне хоть раз «ты».
Нет, и сейчас я не смогла бы назвать его на «ты», никак не могла нарушить субординацию возраста и воинского звания. Он сердился и даже начал называть на «вы». Но я не могла переломить себя. Наступило расставание. Он сам поехал до Вюнсдорфа, провожать меня. Сидим мы с ним на заднем сиденье, он обнял меня и говорит:
— Хочешь, мы повернем назад.
— Нет.
А сама плачу, наверно, чувствовала, что не увижу его. Адъютант Чкония сопровождал меня до Москвы, чтобы там посадить на поезд. А в Москве уж сказал:
— Я тебе секрет скажу. Генерал меня с доверенностью послал к жене на развод с ней, пока ты ездишь, он будет холостой.
Да… но получилось все не так. А прожила я с ним как в сказке. Может, поэтому, прошу у него прощения.
Мир, дом, семья
Приехала я в свою деревеньку, и такая она родная, теплая мне показалась, и все немецкие города с дворцами и
деревни с садами, ухоженные, ничто против моей деревеньки. Прежде всего узнала я новость, что моя сестра Катя вышла замуж за Кетько Никиту Федоровича. Я была рада этому браку так как он был мне друг и вообще хороший человек. Жена у него умерла в начале войны, а у нее муж погиб на фронте. Я немедленно решила посетить его. Прихожу в его кабинет, встретились. Он открывает ящик стола, достает табак, что я выслала, и говорит:
— Вот, давай перекурим за победу, хотя я и бросил курить.
А я тоже бросила курить, мой генерал не курил и мне не давал. Но что не сделаешь ради победы. И мы закурили.
Потом дома мы отметили встречу. Живу месяц, и из Барнаула, из крайкома комсомола, мне приходит телеграмма, просят прибыть. Я поехала, оказывается, бывший секретарь мамонтовского райкома комсомола узнал, что я вернулась, и в крайкоме решили вызвать и поговорить со мной. Вызвали, я приехала, стали предлагать мне работу инструктором общего отдела. Дали подумать ночь.
А в Барнауле жили мои фронтовые подруги Клава Кряжева и Валя Быкова, которая выносила меня раненую. Я знала, что Клава живет на улице, на которой и Анатолий. Улица оказалась очень длинной. А номера дома я не знала. И шла я, и через дом все спрашивала, где живет она, называя фамилию. И, о боже, уже почти на конце города вхожу в дом ее брата, и он повел меня к ней, а у нее горе: в гробу лежит ее отец. Дом большой, свой, и меня приютили.
На второй день я явилась в крайком и дала согласие работать. Ночь, конечно, не спала, все думала. Что меня склонило расстаться с моим генералом? Его такой непредсказуемый характер это одно, а второе — большая разница в возрасте, со временем он еще больше будет меня ревновать, и кто его знает, что у него будет на уме. Все! Решила.
Меня отпустили на две недели за вещами домой. Я с Клавиной мамой договорилась, чтобы пожить у них. Приехала домой, вижу, молодой человек сидит у нас. А это оказался сын Никиты Федоровича, Миша. Ну и пока я жила дома, готовилась к отъезду, мы с Мишей бегали в кино, дома играли в карты (в подкидного дурака), много смеялись, еще с нами была его сестренка Люба, и мы втроем дурили. Я с ними почувствовала себя какой-то свободной. Большая фотография моего генерала стояла в рамке. Миша как-то спросил:
— Кто это?
— Мой будущий муж.
— Он ведь стар для тебя.
— Зато мудр.
Миша, Люба и я бегали в клуб, к друзьям. Я все хотела познакомить его со своей подругой Ниной, но он всячески увиливал. Проводили мы Любу в институт учиться. Потом договорился Никита Федорович с попутной машиной, чтобы доехать мне до Барнаула. Напекли пирогов, картошки мешок погрузили, мама напарила тыкву. Я очень люблю это блюдо до сих пор.
Я села в кузов. Миша провожал. Был вечер, уже темно, но он мне сунул в руку письмо. До Барнаула ехать 300 км, дорога грунтовая, всякая, уснуть невозможно. Разве что подремать. И эти 300 км мне показались вечностью. Мне очень хотелось прочесть это письмо. Я догадывалась, что в нем что-то личное, интимное, но почему? Ведь мы себя вели как дети или хорошие друзья, но нам было так весело от наших шалостей. Приехали ночью, выгрузили меня, и машина уехала. Мы с Клавой на кухню, шептаться. Я прочла письмо. Конечно, о любви. Он пишет, что ему еще не было ни с кем так хорошо и просто общаться, что он влюблен и «не отвергай меня, если я навещу тебя» и многое другое….
Мой муж — Миша
Миша был кадровый военный, старший лейтенант, служил в Новосибирске. Окончил Саратовское танковое училище, а потом еще год доучивался на специалиста горюче-смазочных материалов и выпустился из училища в июне 1941 года. Старший брат Саша служил на флоте, а младший, шофер, воевал и еще не демобилизовался.
И вот я на работе… Девчонки как-то кричат мне:
— Зоя, иди, тебя вызывает какой-то красивый офицерик!
Я выхожу, на лестнице стоит Миша, и в мешочке привез тыкву от мамы. Ехал в Новосибирски сделал остановку передать тыкву. Ох уж эта тыква! Что она с нами сделала.
Я пригласила его к себе в гости. Родственник ведь… Клаве и ее маме он понравился. Клава за него. Вечером в темноте, когда уже улеглись все, а мы сидели с ним на кухне, разговаривали, вдруг мы поцеловались. Зачем я это сделала? Сама не знаю. И тогда ему рассказала:
— Знаешь, Мишенька, когда я была в пехоте, у меня была подружка Вера Бердникова, мы очень дружили, и вот она мне как-то говорит: «Зоя, давай попробуем с парнем каким-нибудь, а то нас убьет, а мы и не будем знать, что это такое», — а я ей в ответ: «Если убьет, то нам ведь будет все равно, мы же и знать ничего не будем, а если останемся жить? Какими глазами смотреть в глаза мужу?» Вера согласилась. Мы с ней вместе в партию вступили, а потом ее тяжело ранило, осколком пробило партбилет, я ее вынесла из боя, ревела и думала, вот ведь что она мне говорила, чувствовала, должно быть. Так вот, Мишенька, скажу я тебе, наверное, я берегла себя для Петра Михайловича, а если откровенно, то и не для него, а просто так вот получилось.
Он же мне ответил:
— Нет и нет, меня совсем не интересует твое прошлое, ты мне нужна такая, какой я тебя полюбил.
Мы просидели всю ночь, день прогуляли по городу, сходили в кино, а вечером я проводила его в Новосибирск. Он уехал, а я уже не находила себе места, мне его не хватало, и я почувствовала, что это, наверно, и есть настоящая любовь.
Он стал приезжать ко мне на свидания, вечером в субботу приезжает, а в воскресенье уезжает.
Однажды приехал его отец, Никита Федорович, в командировку в Барнаул. А в субботу явился Миша. Отец, конечно, догадался, почему он приехал. И Миша попросил разрешения жениться. Отец ответил, что он понимает, что нас смущает в нашем браке. Что мы вроде сводные родственники, но ведь мы в недалеком прошлом ими не были. Я человек современный, продолжал он, Зою уважаю, она давно мне как дочка. Как говорится, я вас благословляю. Мы его расцеловали. Попили чаю и на том и порешили.
На Новый год Миша ко мне приехал, а в крайкоме — елка, стол накрыт, танцы, песни, потом Миша встал и сказал, что мы женимся. Восторги, крики и т. д. Пригласили мы всех на свадьбу. А какая там свадьба. Все, кто хотел, вырезали свои талоны на спиртное, на закуску: красная рыба, хлеб, а картошка и свекла была из дома. Наделала я винегрету. Собрались у нас, а мы уже жили на частной квартире со своей фронтовой подругой Валей Быковой, которая меня, раненую, выносила. Собрались крайкомовские девчата, второй секретарь крайкома, сестра Мишина, Люба, было тесновато, но весело, и ничего, справили свадьбу.
А Миша продолжал меня навещать по выходным. Звонит отец, и потребовал, чтобы мы жили вместе. Я подала заявление на увольнение, меня уговаривает секретарь Голубков не бросать работу, мол, мы тебя запланировали на учебу в Москву в ЦКШ, да и офицеры, дескать, ненадежные люди и т. д. Конечно, перспектива в работе была, но любовь-то сильнее, да еще то, что я беременная.
Миша приехал и увез меня в Новосибирск. В маленькую комнату, где он жил с другим офицером, с Сашей, который уступил мне свое место. Жили по-холостяцки, все казенное, под соломенным матрасом — газеты на полу. Масло почему-то между газет.
Поехали они с Сашей, получили багаж, правда, не ахти какой. Но там был матрас ватный, одеяло и даже две подушки. Стали мы жить-поживать да добра наживать. В первую получку я пошла на базар, и мне понравился цветок в горшке, высотой с метр. Я его еле дотащила, а мне соседка и говорит:
— Что ж, больше ничего на базаре не продавали?
Что ж, думаю, пусть это глупо, зато красиво.
Воинская часть, где мы жили, была в Чкаловском районе. Это далеко и в лесу, транспорт не ходил. Когда я вставала на учет в РК ВКП(б), мне предложили должность инструктора, но я поблагодарила и отказалась, сославшись на то, что я беременна и ходить далеко. В части мне нашли должность замполита ВОХР, плюс заведующей клубом. Клуб небольшой, но кино демонстрировали регулярно. Была и самодеятельность.
Аживотикмойрос. Вотуже шесть месяцев. Миша как-то ушел на день рождения к другу, а я плохо чувствовала себя и отказалась. Ночью мне стало плохо, да так, что я порвала на себе рубашку, простынь на кровати, каталась по полу. Еле дождалась Мишу, он пришел, побежал за машиной, надели на меня полушубок, валенки большие — и в кабину полуторки. Привезли в «Скорую помощь», а там не знают, что со мной делать, а во флигеле жил профессор-гинеколог, его вызвали, он и сам не встречался с таким случаем. Дал команду готовить операцию и сказал, что будут удалять ребенка. Я уцепилась за кушетку руками: «не дам!».
— Вы же умрете, это же непроходимость.
— Пусть умру с ним и смерти я не боюсь, я уже умирала, не дам!
— Да что это за мамаша, хотите ребенка, возьмите малышку в детдоме.
— Нет! Хочу своего родного ребенка.
Сделали укол, и я крепко уснула здесь же на кушетке. Просыпаюсь, Миша все стоит у косяка двери, я потрогала живот, на месте. Вижу на вешалке полушубок, стоят валенки. Я ноги в валенки, Миша полушубок мне на плечи. Я ему:
— «Миша, увези меня отсюда поскорее, пока никого нет».
Увез.
Через полтора месяца у меня опять приступ, но легче, чем прежде. Миша меня опять отправил в «Скорую», там мне дали направление в роддом. И оставили в нем под наблюдением.
Миша рассказывал, что шофер, когда отвозили меня в роддом, нашел шапку и сказал, что по примете должен родиться сын. Я пролежала под наблюдением две недели, была диета, легкий массаж и т. д.
И вот 26 января родился сын. Четыре килограмма, такой бутуз, когда привозили кормить, я его сразу узнавала и не могла нарадоваться, какое прекрасное чувство материнства. Пока он сосал грудь, я ему самые сладенькие слова говорила. Был он такой обжорка, все соски оборвал, так что мне было больно. Ночью Миша его держит, сын сосет, а я плачу, слезы градом. Но потом все подлечили, и сосал он целый год. Чтобы мне помочь, как неопытной мамаше, приехала мама. Она помогала мне купать и кормить сына.
Зато он оправдал все мои муки, он самый добрый и любящий сын, Сереженька.
Мужа назначили к новому месту службы в Барнаул. Опять мы устроились на частной квартире. Хозяева баба Зина и дед Паша. Они добрые были, жили с ними дружно, пили чай, играли в карты, а сыну бабушка Зина доверяла свою шкатулку с пуговицами и другими мелочами. Однажды залез под кровать, забрался руками в банку с моченой брусникой, наелся, вылез весь в бруснике. Дружил с дедом Пашей, как проснется, кричит:
— Деда-а!
А дед ему:
— Серьга-а!
Я им помогала и по уборке, и дом обмазывала. А они с сыном иногда сидели, отпускали нас в кино. Так и жили. Потом нам дали квартиру, мы переехали, к нам приезжали мама и отец.
Мише присвоили звание капитана. К этому времени отменили карточки. Полки ломились в магазинах от всякой всячины. Икра самая разная, рыба, колбаса, мне нравились поросята заливные в баночках, буженина. Часто брала уток и запекала их с гречкой. Шли как-то по улице с Мишей, и я нашла 3 рубля, врезалось в память: на эти деньги можно было прожить неделю на молоке и хлебе. Младший офицер тогда получал что-то около 900 рублей.
Помнится, жили мы тогда в оптимизме. Отмена карточек, понижение цен и реально достаток и качество жизни у населения, а значит, и у нас, рос год от года. И я решилась родить второго ребенка. Забеременела, а у нас как раз гостила сестра Катя. Она меня стала уговаривать избавиться от беременности. Аборты тогда были запрещены, но мне врачи разрешили эту процедуру.
Миша пришел на обед, сели втроем и стали решать судьбу ребенка, Катя, конечно, боялась за мою жизнь, ведь и первая моя беременность была риском. Миша тоже колебался. А я, как сидела, вот так и потекли слезы, очень хотела дочку, а Мишина нерешительность меня раздражала, да и я еще раньше сходила в больницу и взяла направление. Оно лежало на столе. И произошло невероятное. Мой Миша, видя мои слезы, подходит к столу и рвет направление.
Я его сразу обняла и стала целовать, он совершил поступок, дал жизнь нашей дочке! Она стала расти у меня в животе…
И вот-вот мне рожать, а Миша приходит со службы и заявляет, что надо собираться. Он уезжает в Германию, а семью пока брать туда нельзя. Завтра придет машина, мы погрузимся, и он нас отвезет к родителям в Волчиху.
Погрузились, меня завезли в аэропорт, посадили в самолет, и я быстро долетела. А муж поехал машиной с сыном. Всю дорогу меня рвало, прилетели, вышла, легла на полянку и уснула. Потом знакомая девушка довела меня до дому. Это было шестого июня, машина с Мишей и с сыном приехала поздно вечером. Седьмого Миша уехал, а восьмого я родила доченьку, красавицу. В роддоме была знакомая акушерка, приняла роды, обработала ребенка и положила ее со мной. Такая маленькая, черненькая, 3,700, поэтому беременность прошла хорошо. Это чудо — рожать детей, если бы не ранение, я бы много их нарожала.
Сейчас женщины говорят, мол, время плохое, поэтому не рожают. А в войну или после войны легче было? Боитесь, что на тряпки или на жвачки в цветной обертке не хватит. А мы вот не ленились, шили-перешивали, одевались сами и одевали детей неплохо, со вкусом и, конечно, не баловали их. Зато дети выросли настоящими людьми.
Итак, моя куколка росла, сын сначала приревновал, как это, она сосет мамину сисю. Но потом ему внушили, что он старший, два с половиной года, и он должен любить ее и беречь.
Поделиться книгой: