Офицер запаса

Пустота оглушала.

Он сидел в полной растерянности, с удивлением понимая, что сделался другим. Будто этот дувал: если лопатами в кучу собрать, объём глины тот же, но форма, прежняя конструкция, нарушены.

Для офицера война – состояние привычное. Ни пуля, ни сама смерть никогда не страшили его. А тут – как острый осколок в мозгу: ханум – афганская женщина – в развевающихся чёрных одеждах, бледное обескровленное личико ребёнка и две алые струйки.

Он впервые ужаснулся.

Вопросы, один тяжелее другого, мощными толчками прорывались откуда-то из глубоких недр наружу. Сверхсила поднимала у него в душе целые пласты, которые со стоном вставали дыбом, передвигались, не оставляя камня на камне.

* * *

Кому нужны эти жертвы?! Что делаю в этой чужой стране я? Исполняю приказ? А если он ошибочный? Зачем прирезать новые земли, когда чертополохом забивает свои? Зачем прирастать новыми народами, если сразу после того, как они становятся «нашими», интерес к ним пропадает? У меня сын растёт. Растёт без отца…

С рассветом сообщили: «Эпицентр семибалльного землетрясения находился в десяти километрах от Айбака». За количество баллов не поручусь, а вот эпицентров было два, это точно.

Второй находился в моём сердце…

Я стал выкуривать по две пачки в день. Ходил чёрный. Не мог я тогда, да и не пытался ответить на все вопросы. Но, обозначившись, они больше не исчезали, не расплывались, наподобие пустынного миража. Наоборот, постепенно проступали в сознании всё отчётливей. Превращаясь в догадки и ответы.

Ясные. Чёткие. Больные, как сами вопросы.

Спустя год я впервые отказался исполнить приказ, по моему твёрдому убеждению – преступный. Знал, такое не прощают, но сделать с собой уже ничего не мог. Решение не было спонтанным. Оно формировалось и вызревало долго. Первые сомнения появились именно в ту, судную, ночь.

…Вертолёт за нашими девчатами прилетел через неделю. Прощались с ними, как с родными. Улетая, Маришка подарила мне кулинарную книгу: богато оформленную, с цветными иллюстрациями на плотной бумаге. Подарила просто так, на память.

На добрую память о встрече Нового года под афганской ёлкой.

Много позднее я обнаружил между страницами две хрупкие рыжие хвоинки и сухой цветочек жёлтой ферулы.

* * *

Офицер запаса

Афганистан позади.

Мирная жизнь.

Сколько раз я пытался представить её там, среди враждебной пыли. Никак.

Только желанные образы жены и сына неясными миражами вставали над раскалённым дневным песком.

Афганские горы – царственные, грозные, неприступные. Подпирающие тяжёлыми вершинами бездонное голубое небо, тающие в восточной ночи, усыпанной каратами близких звёзд, или окрашенные восходящим розовым солнцем.

Горы, которые сначала приводили в немой восторг, я затем проклял.

Они не отпускали…

Сушь.

Расплавленное солнце.

Оно слепит глаза, как на допросе.

Мелкий вездесущий песок проникает всюду: в рот, под воспалённые красные веки, на затвор автомата, сколько ни чисти. Были моменты, когда желание освободиться от противного хруста на зубах заглушало всё остальное…

Всё, даже страх перед шальной пулей.

В такие минуты, когда человек осознанно, устало глядит в глаза смерти, для него всё просто и понятно.

Просто, как приказ. И не выполнить его нельзя.

Просто и надёжно, как боевые друзья.

Просто, как жгучая жажда и мечта о глотке стылой ключевой воды.

Просто, как Родина. Невозможно поверить, что она способна отказаться от тебя…

Как всё просто и как сложно…

Почему моя память зачастую старается приукрасить время службы, которое наши кадровики учитывали «день за три»? Почему даже под пулями, зная, что дома ждут и за спиной надёжный тыл, мне было проще?

Может, оттого, что здесь, в мирной жизни, всё оказалось трагичнее. Незримый фронт был повсюду. Война шла без правил. Не с чужими – со своими.

У каждого своя война.

Как-то разом всё закрутилось.

Страна в одночасье сделалась другой.

Светлану с работы деликатно, но настойчиво попросили. В глаза, прямо не говорили, за что. Давали понять: из-за меня. Теперь позорно, видишь ли, в органах стало служить. Так считали уже не только на кухне. Не только на улице.

Для того, чтобы избавиться от старой гвардии, чтобы провести нужные им изменения, «контору» несколько раз переименовывали. И кадры зачищали, зачищали. Когда это не помогло, после девяносто третьего, сверху в каждое управление пришла разнарядка: сколько сотрудников должно быть уволено в первом квартале, во втором…Сколько за год. Людей убирали сотнями.

На их место набирали новичков.

По знакомству. С улицы. В спешке…

В этой ситуации оставаться на работе я не мог, подал рапорт. Хотя служить нравилось. Предлагали повышение. И нужно-то было всего ничего: сдать людей, с кем работал.

Своих сдать?!

Ну, уж – дудки!

Во время обеда, подгадав, чтобы никого не было рядом, сжёг папки по своей агентуре в нашем «мартене».

В диссидентских материалах мне как-то попалась на глаза фраза: «Честь воина – не в покорности государству, а в заветах рыцарства». Помню, смеялся от души.

Оказалось, государства-то разные бывают…

Вот превратился в пенсионера. Это я-то. Ещё сегодня марш-бросок, в полном боевом, для меня не вопрос, а тогда и многим молодым нос утирал.

Незаметно остались без денег.

Ну да хватит об этом.

Пока меня не было, вся нежность, предназначенная двоим, доставалась сынишке. Он рос обласканным, зализанным.

Чтобы не снимать сына из бассейна и английской школы, Светлана продала сначала свои серёжки, затем обручальное кольцо. Тянулись из последних сил. Ведь не кукушонок, свой. Выучили не хуже, чем у других. А запросы у него всё растут и растут… Сын переменился. У него девки, одна за другой. Приводит их сюда. Куда ещё?! В двухкомнатной квартире не сильно размахнёшься. Напьются. Ночами песни горланят, визжат в детской, ржут, голые пробегают в туалет. Утром пытаюсь завести с ним разговор, он в ответ: «Я не хочу ждать вашего проклятого «завтра». Не хочу вообще ждать. Я жить хочу. И буду. Сейчас. А вы провалитесь пропадом вместе с матерью!!!».

И, выскочив из своей комнаты, зло бросил мне в лицо:

– Ты видел картину «Сын Ивана Грозного убивает своего отца»?

Жена не выдержала. Сорвалась. В себя ушла. Стала заговариваться. В поликлинику возил, говорят: «Кладите в стационар». Это в психушку, то есть…

Теперь четыре года так.

Перед Афганом не успели выехать из коммуналки. Пообещали: «По возвращении». Раз вернулся живым, деваться некуда – дали «двушку». Хотя без людей хуже. Дома её не оставишь одну. Ходит в забытьи. Волосы неприбранные, куделью. Взгляд бессмысленный. В туалет или что ещё – сама пока. Или вдруг заговорит быстро-быстро. Не понять половину. Взгляд безумный. Сына перестала узнавать. Меня несколько раз называла – Света…

На днях Володя Зайков, в одном подразделении служили, пригласил на рыбалку. Я решил Светлану на недельку отправить в больницу. Может, подлечат заодно. Захотел отдохнуть. Не могу уже. В бабу превратился: и стирка, и уборка, и варка на мне. Пока жена была здоровая, я иногда к девчатам подваливал. И хотелось, и моглось. Даже интересно было: вроде на оперативной работе. А сейчас не пойму, что со мной. Скрываться не от кого. Никому отчёта давать не надо. Рад бы отчитаться, да не нужен мой отчёт никому…

С медиками договорился. Пока бегал в магазин, приехали. (Ни раньше, ни позже.)

У подъезда «скорая помощь». Крест, будто алой кровью по белому.

Беда явилась не чёрным вороном – тревожной чайкой.

Дверь в квартиру приоткрыта. В оторопи остановился. Помедлил. Захожу. В прихожей санитар с носилками. Фельдшер с саквояжем.

Светлана…

Она сидела на пуфике в большой комнате. Некрасивая. Бледная. Голова безвольно наклонена набок. Тёмно-русые волосы до плеч. Длинные худые руки с неухоженными ногтями плетьми лежали на коленях. И всё это – моя жена. Она заметила мой приход. Голова дёрнулась. Глянула отрешённо снизу вверх, затем глаза уставились в одну точку, чуть выше моей переносицы.

Фельдшер «скорой», женщина лет сорока в мятом колпаке, дымила, закинув ногу на ногу. Увидев меня, затушила папиросу в блюдце и с видимым облегчением поднялась:

– Вы кем больной доводитесь?

– Муж…

– Ну, вот и славно. Госпитализируем в стационар. Ей самой будет полезней. Да и вам, думаю. Вы мужчина ещё молодой… Давайте грузить. Петя, сделай укол.

При этих словах жена как-то сжалась вся, сделалась меньше, беспомощней. Пальцами вцепилась в края пуфика.

– Не нужно. Она сама. Светлана, вставай. Пойдём.

Жена посмотрела сквозь меня и глухо произнесла:

– Куда?

– Пойдём.

– Куда они меня ведут?

– Светлана, пойдём. Я с тобой.

Попытался ей помочь. Она тихо поднялась и, слегка покачиваясь, молча пошла к двери.

Лифт был заранее вызван. Она шагнула в него, будто в пропасть. Я следом.

– Свет, всё будет хорошо, – я погладил её по плечу.

Приёмный покой. Бумажные формальности. Медсестра, открыв спецключом дверь, заученно придерживая за локоток, увела её вглубь.

Она ушла, даже не посмотрев на меня.

* * *

На рыбалке были вдвоём. В Подмосковье не остались, уехали в соседнюю Владимирскую область. Набрали водки. До рыбы дело не дошло. Просидели у костра и одну, и вторую сентябрьские ночи. Пили, вспоминали, поминали, молчали. В Москву вернулись в среду.

Светлану нужно было забирать лишь в следующий вторник.

Опять пил. Уже один. Ходил в магазин. Ещё пил. От водки и вина только чернело на душе. С сыном в квартире расходились краями, словно чужие. Просил ведь навестить мать в больнице, пока меня не было. Спрашиваю: «Ходил?». Не отвечает. Да чего спрашивать?! Вижу: не ходил. Яблоки как лежали приготовленные на кухне, так и лежат.