Знахарь

Александр Чернобровкин

Знахарь

В просторной избе стоял сильный, густой запах сушеных трав, пучки которых висели на стенах и под потолком да в таком количестве, что казалось, не повернешься, не задев какой-нибудь, но узкоплечий сутулый старичок с птичьим носом, длинным и острым, с поджатым ртом, словно беззубым, и с козлиной бородкой, как-то умудрялся, двигаясь быстро и малость подпрыгивая, отчего напоминал кулика на болоте, проскальзывать между ними, не зацепив. Он то подлетал к печи, отодвигал полукруглую деревянную заслонку и совал птичий нос в топку, к трем чугунам, в которых булькала темно-коричневая жидкость, то отбегал к столу, освещенному лучиной, на котором стояли большое глиняное блюдо с густой темно-вишневой жижей, подернутой пленкой, ступа с пестиком, два туеска с сушеной малиной и черникой и лежали несколько мешочков с семенами трав. Старичок брал по щепотке из мешочков и туесков, бросал в ступу, толок быстрыми, резкими движениями, затем совал обслюнявленный палец в смесь и в рот, пробуя на вкус. Если вкус не нравился, добавлял щепотку-две из какого-нибудь мешочка или туеска и толок дальше, а если нравился, то убегал со ступой к печке, где опорожнял ее в один из чугунов, помешивал варево деревянной ложкой с длинным черенком, и все время бормотал что-то: то ли заклинания, то липроклятия.

В избу ввалился, втянув за собой волну сырого, холодного воздуха, безбородый мужчина, толстый и бледный, похожий на квашню, втиснутую в одежду. Он тяжело вздохнул, пошлепав вывороченными губами, сморщил пухлый нос, сердито посмотрел выпуклыми глазами на пучки трав, недовольно гмыкнул. Неуверенно переставляя толстые короткие ноги, подошел к столу, сцепил бледные и словно студенистые руки на огромном животе и, не поздоровавшись и не перекрестив лба, впился в хозяина тусклым желтоватым взглядом.

Хозяин прыгающей походкой продолжал бегать от стола к печи и обратно, что-то толок, размешивал, обнюхивал – и делал это шустро и молча.

– Бесиво варишь? – заговорил первым гость.

– Варю, – неопределенно ответил знахарь.

– Приворотное или отворотное?

– Отворотное. Чтоб смерть отвадило.

– А-а, ну, вари, коль делать больше нечего, – с презрительными нотками произнес гость и тяжело опустился на лавку у стола.

Прямо перед ним стояло глиняное блюдо с темно-вишневой жижей. Внимательно присмотревшись к ней и принюхавшись, гость спросил:

– Кровь некрещеных младенцев?

Знахарь буркнул что-то нечленораздельное.

– Отведаю? – попросил гость.

– На здоровье, – разрешил хозяин.

С трудом согнув короткую шею, толстяк припал к жиже вытянутыми трубочкой губами, шумно втянул в себя сразу всю. Сыто отрыгнув, облизал губы, а потом недовольно скривился.

– Кровь-то нечеловечья! – пожаловался он.

Знахарь обмакнул указательный палец в остатки жижи на дне блюда, попробовал на вкус.

– И вправду, нечеловечья, – произнес он удивленно. Что-то припомнив, добавил: – Да и откуда взяться человечьей, я ведь ягненка резал.

– А ты сказал!..

– Это ты сказал, – перебил хозяин.

– А ты подтвердил, что некрещеных!

– Ну, правильно! Где же ты видел крещеных ягнят?!

Гость шумно втянул воздух покрасневшим носом итак же шумно выдохнул, вдобавок пришлепывая вывороченными губами, смоченными кровью некрещеного ягненка. И сразу негодование сменилось смирением, покорным отношением к своей невезучей доле, и оплывшее лицо стало еще бледнее и размытее. Он уставился тусклым желтоватым взглядом в земляной пол и замер неподвижно, однако казалось, что жар от печи растапливает его, и гость расплывается вширь, становясь ниже.

– А меня опять побили, – после долгой паузы произнес он безразличным тоном.

– Кто на этот раз? – не отрываясь от работы, поинтересовался хозяин.

– Дьячиха – короста сухоребрая. Ухват вчера об меня сломала. До сих пор болит..

– Ухват?

– Поясница, – точно не заметив издевки, ответил гость. – Кабаном я оборотился, хотел поесть у нее: наготовила прорву, сегодня у дьяка именины, полсела пирует. Ну, залез я в подклеть, пока нашел в темноте, пока распробовал что где, пару горшков, видать, и перевернул. Ее на шум и принесли…

– Черти? – подсказал знахарь.

– Черти меня носят, а ее… неведомо какая сила, но ни добрая, ни злая. И все за волосы ее таскает – совсем лысая уже.

– Как ты в темноте рассмотреть умудрился?

– Не смотрел я. Хотел ее за патлы оттаскать, а не нашел, за что ухватить.

– Ай-я-яй! – посочувствовал хозяин то ликолдуну, то ли дьячихе. – Ухват хоть короткий был?

– Толстый он был. И крепкий. Дубовый, что ли, – ответил гость. – Почему мне все время не везет? За какую пакость ни возьмусь, ничего толком не сделаю. Пошел к старостихе корову доить – нарвался на быка. Подсыпал кузнецу отравы в медовуху – жена выдула. Кузнец уже месяц на радостях пьет. И ведь не угорит, сволочь. А жена у него была – ну, ты сам знаешь. Сколько я с чертями вожусь, попривык к их образинам, а ее как увижу, так неделю на. улицу боюсь выйти. Не баба, а лихо двуглазое.

– Вроде ты по молодости сватался к ней, – припомнил знахарь.

– Нечистый путал, хотел, чтобы я побыстрей ему душу продал. Теперь не нарадуется, – с усмешкой произнес колдун, и лицо его маленько оживилось.

Он надолго замолчал, вспоминая что-то веселое, и незаметно для себя заснул. Нижняя губа обвисла, легла на подбородок. Колдун с присвистом втягивал воздух, становясь ниже и уже, чем был до вдоха. Когда он сравнялся по сложению с хозяином, тот как бы случайно стукнул пестиком по ступе.

– Погоди, сделаю! – сквозь сон буркнул колдун, глубоко вздохнул, увеличившись до первоначального своего размера, и, еле продрав глаза, налившиеся краснотой, тупо уставился на знахаря. – А-а, это ты…

– Да вроде я. А ты думал кто?

– Черт – кто ж еще?! Житья от нам не стало. Только прилягу, начинает бодаться: иди, мол, пакости делай. А что делать, если ничего не получается?! И не могу ничего путного придумать, чтобы он надолго отстал, – пожаловался колдун и с надеждой посмотрел на знахаря. – Может, ты что подскажешь? Чтобы я чертям за целый гад отработал, а? Ну, хотя бы за месяц.

Хозяин, казалось, не слышал его, продолжал помешивать варево в чугунках.

– Если до полуночи не возьму грех на душу, – не договорив, гость еще больше выпятил нижнюю губу, отчего она сползла с подбородка и легла на грудь.

– Что тогда? – поинтересовался знахарь.

Сербнув воздуха, гость подобрал губу и ответил:

– Проветривать будут. Это на первый раз. А если не поможет, тогда, – он собирался отчаянно махнуть рукой, но поленился и махнул указательным пальцем, отчего жест получился пренебрежительный: подохну – и черт со мной и с чертями!

Знахарь вынул ухватом ближний чугунок из печи, поставил на стол. Темно-коричневое варево еще булькало и урчало почти по-собачьи. Знахарь провел над ним рукой и, видимо, бросил незаметно в чугун щепотку какого-то зелья, потому что варево перестало урчать, посветлело и загустело, напоминая подошедшее тесто.

– Здорово! – оценил колдун. – И зачем тебе это бесиво, кого морить думаешь?

– Какая разница Лишь бы человек хороший попался. Могу тебя угостить.

– Меня не возьмет. В худшем случае прохватит. Из-за той гадости, что ты мне в прошлый раз скормил, меня так раздуло, что всю ночь до ветра бегал. Шуточки у тебя!

– Что ты! Знал бы ты, что я по молодости выкидывал! – скромно молвил знахарь, доставая из печи второй чугунок. – Ты же просил чего-нибудь такого, чтоб до утра есть не хотелось. Разве тебе хотелось есть?

– Не до того было.

– Чем же ты недоволен?! Что просил, то и получил!

Знахарь провел над вторым чугунком сначала левой рукой, затем правой. Темно-коричневое варево сперва покраснело, потом постепенно выжелтилось и как бы усохло, на дне осталась тягучая кашица. Знахарь набил ею баранью кишку, которую завязал с двух концов, соединил их вместе и повесил сушиться кольцо-колбасу на стену у печки.

– Кому это? – спросил гость.

– Старосте. Захворал. Болезнь неизлечимая, но попробую, – ответил хозяин. – Вот если бы ты помог, справились бы с ней. Хотя, вылечишь его – беду на него накличешь.

– Что так?

– Разве не слышал про его сына?

– Откуда?! Дома безвылазно сижу, а ко мне никто в гости не ходит, боятся.

– Знаю, – сочувственно произнес хозяин. – Так вот, сын его жениться хочет. Девка не из нашего села, красавица писаная, но бедная. Староста-жила ни в какую не хочет ее в невестки. Грозился убить сына за ослушание. Получается, вылечу его – две души эагублю.

– Хитер ты! – позавидовал колдун. – Может, уступишь его мне? Голова у тебя светлая, найдешь еще кого-нибудь.

– Что мне за это будет?

– Ну-у… – задумался гость. – Ивана Купала скоро, покажу, где папоротник цветет, клад выроешь.

– Клад я и сам найду!

– А хочешь, разрыв-траву дам? – предложил колдун. – К железу прикоснешься – на кусочки мелкие разлетится. И рану от любого железа вылечит: хоть от сабли, хоть от пули.

– Это подойдет. Принесешь ее, получишь снадобье для старосты.

– У меня все с собой.

Колдун засунул руку в складки одежды на животе, пробурчал невнятно заклинание и вытащил маленький пучок травы, похожей на петрушку, но с цветочками, у которых было по три разноцветных лепестка – красный, синий и желтый.

Знахарь взял пучок, обнюхал, осмотрел, помял губами цветок.

– Давно ищу ее. Думал, врут люди, не растет на земле такая. Ан нет, растет! – Он спрятал разрыв-траву за пазуху. – Где нарвал?

– На Лысой горе в Воробьиную ночь. Есть там одно местечко, неподалеку от ведьминых лежбищ.

– Покажешь?

– Может, и покажу. Будешь мне помогать – я в долгу не останусь, – сказал колдун. – Снадобье давай.

Знахарь снял с колышка на стене у печи только что приготовленную колбасу со снадобьем, отдал гостю.

– Пусть сохнет ночь и день.

– А сегодня нельзя? – перебил колдун. – Мне до полуночи надо что-нибудь сотворить, иначе беда!

– Сегодня нельзя, – отрезал знахарь. – Завтра ровно в полночь разведешь в колодезной воде, подождешь, пока отбурлит и остынет, и прочтешь заговор. Какой – не мне тебя учить, твои сильнее. Пусть староста пьет три дня на утренней и вечерней заре и ничего не ест. Соблюдет все – хворь как рукой снимет. А что дальше будет – на то воля божья.

– Наша, а не божья, – поправил гость. – Весело будет: сыновья душа без покаяния в ад отправится за ослушание родителя, а отцова помыкается по острогам и на встречу с сыновней полетит.

– Что будет, то и, будет, – сказал хозяин и опять засновал от стола к печи и будто позабыл о госте.

– Пойду я, – произнес колдун, тяжело подымаясь с лавки.

Знахарь словно бы не слышал, продолжал, засунув голову в печь, обнюхивать птичьим носом третий чугунок, но едва за гостем закрылась дверь, выхватил посудину из топки и перелил варево в глиняную миску. Выбрав из выменянного пучка самый маленький цветочек с красным, синим и желтым лепестками, ударил им по чугунку. Послышался еле различимый треск – и на столе оказалась груда мелких осколков вместо посудины. От осколков шел пар. Казалось, не капли варева испаряются с них, а чугун дымит от внутренней огненной мощи, разорвавшей его.

Знахарь удивленно покачал головой, повертел перед носом хилую травинку, слабенькую и безобидную на вид. Он перелил варево из миски в кувшин с узким горлышком, кинул туда цветок, заткнул деревянным чопом и перебултыхал. Кувшин он поставил в углу избы, подальше от печи. Остальную разрыв-траву замотал в лоскут от старой рубахи и подвесил под потолком. Грязную посуду знахарь долго тер золой, потом обрызгивал розоватой водицей из толстостенной бутылки темно-красного стекла и полоскал в кадке. Осколки лопнувшего чугунка смел рукой в подол рубахи и пошел выбрасывать.

На дворе распогодилось, ветер стих, небо вызвездилось. Яркие звезды словно бы подмигивали светлой и чистой луне, круглой и как бы набухшей от дождя. На фоне ее, казалось, совсем близко и в то же время очень далеко, пролетел колченогий черт с длинным хвостом, закрученным спиралью. В руках черт держал за неестественно вывернутые стопы колдуна. Тот летел вверх тормашками и повернутый лицом назад, видимо, чтобы не запомнил дорогу, и то правой, то левой рукой проверял, не слетела ли с головы шапка, надвинутая на уши. На лице колдуна застыла радостная улыбка: то ли полет ему нравился, то ли доволен был, что с погодой – хоть с чем-то! – повезло, то ли, что до сих пор не потерял шапку, и авось она смягчит удар об землю, если его нечаянно уронят.

Спустя две недели знахарь сидел за столом, перебирал семена трав. Плохие смахивал на пол, а хорошие раскладывал на три кучки: в двух набралось помногу, а в третьей – самая малость. На вид семена были одинаковые, и трудно было понять, почему знахарь не жаловал последнюю кучку. Перебирая, он все время подергивал головой, почти касаясь носом стола, и создавалось впечатление, что склевывает особо понравившиеся семена.

В избу ввалился колдун, остановился у порога, тяжело переводя дух и колыхаясь, как потревоженный студень. Не поздоровавшись, он неуверенными шагами добрел до стола, опустился на лавку напротив хозяина. Оплывшее лицо было красным и в мелких ранках, отчего напоминало опаленную квашню – подрумянившуюся, подсохнувшую и потрескавшуюся. Вывороченные губы распухли, как после долгого битья.

Колдун заглянул в стоявшую на столе кринку, жадно сглотнул слюну.

– Медовуха?

– Да, – ответил хозяин, не отрываясь от работы.

– На травах?

– Угадал. Можешь выпить.

Колдун опасливо отодвинул кринку подальше от себя:

– Как-нибудь в другой раз.

Он сложил на животе бледные студенистые руки, скользнул тусклым взглядом желтых глаз по развешанным на стене пучкам трав, задержался на иван-да-марье. Засохшие цветы ожили, зашевелились, стараясь отодвинуться друг от друга, отчего напоминали поссорившихся влюбленных. Колдун перевел взгляд на руки знахаря. Семена вдруг начали артачиться, падать не в свою кучку или переползать в соседнюю. Хозяин какое-то время возвращал беглецов, а потом начал бросать семена так, чтобы, подправленные гостем, попадали в нужную кучку.

Колдун понял, что козни его разгадали, потупил глаза.

– Что за семена? – спросил он.

– Эти, – знахарь показал на дальнюю большую кучку, – от страха. Эти, – показал на ближнюю большую, – от тоски-печали. А эти, – накрыл ладонью маленькую, – ума-разума прибавляют.

– А чего третьих так мало?

– Люди считают, что от ума-разума и прибавляются страх и тоска-печаль. Дураком веселее жить.

– Веселиться они умеют, – согласился колдун. – Староста уже неделю гуляет, всю деревню поит: сына женил. На той, на нищенке, – и с упреком посмотрел на знахаря.

– Поговаривал он, что если выздоровеет, совсем другим человеком стану. Но чего только со страху не наобещаешь?! Кто же думал, что он сдержит слово!