Помоги проекту - поделись книгой:
По прибытии я доложил о состоянии взвода. Начальник курсов не задал мне ни одного вопроса, а только подтвердил свое распоряжение относительно нахождения в резерве и готовности по его распоряжению выступить на усиление направления возможной угрозы.
На следующий день мы устроили мытье в своей бане с парилкой и «прожаркой» белья и обмундирования. На третий день меня вызвал начальник курсов и потребовал вступить в контакт со 2-й стрелковой ротой, которая по карте находилась примерно в трех-четырех километрах правее. Я попросил отметить на карте их место, но он заявил: «Ты бывший разведчик, вот и ищи». На сей раз мы вышли после завтрака без всякого сухого пайка. У меня была карта стотысячного масштаба (в одном сантиметре — один километр на местности). Я очень уверенно по ней ориентировался и повел своих людей балками и лесными массивами, чтобы мы могли наблюдать, а сами оставались невидимыми. Через пару часов мы были на месте, куда ткнул пальцем начальник, но там и признаков роты не было. Я решил выдвинуться севернее. Прошли еще три километра и вышли на опушку леса. Впереди была большая поляна, на которой копошились румынские солдаты. Оружие их было составлено в козлы, а они, примерно пятьдесят человек, выстроились у походной полевой кухни с котелками за мамалыгой. В стороне стояли две телеги, запряженные станичными волами, на которых, видимо, вывозили лесоматериалы местные девушки. Они тоже развязали свои узелки, чтобы перекусить домашней едой. Мы давно были наслышаны о слабой боеспособности этих немецких союзников и решили отбить походную кухню с провиантом, хотя и понимали, что без боя здесь не обойтись, но все же верили в удачу, надеясь на внезапность и дерзость. Мы с пулеметчиком выбрали такую позицию для пулемета, чтобы огнем из него не поразить молодых казачек и быков, а залповым огнем курсантов решил бить по очереди солдату самой кухни. Двоих выделил, чтобы они могли быстро выпрячь пару быков, а одному поручил угнать кухню, если лошадь останется невредимой. Наш огонь оказался таким ошеломляющим, что румыны, удирая в тыл, не только бросили котелки, но и про свои винтовки в козлах забыли. Девушки тоже бежали, оставив волов и бричку. Четырнадцать румын остались лежать у кухни, но легкораненых не было. По документам стало понятно, что это саперы, а значит, мы уже в тылу румын. Приходилось действовать очень быстро, пока они не оправились и не зажали нас. В качестве трофеев нам досталась кухня с мамалыгой и брынзой и пара волов. Бегом, знакомым, скрытым путем мы возвращались обратно и тут напоролись на вторую роту, которая была совершенно в другом месте, а не в том, которое указал командир курсов, и уже вторые сутки ожидала провиант. Мы раздали им все с кухни, и я попросил их не менять позиций, точно нанеся их на свою карту.
Ю. И. МУХИН. Сначала обратим внимание, что подразделение, о котором ведет речь Александр Захарович, нужно считать отборным. Во-первых, его солдаты уже отличились в боях, в связи с чем их и послали на курсы младших лейтенантов. Во-вторых, командование курсов тоже следует считать отборным, ведь ему полагалось обучать не просто солдат, а будущих офицеров. И что же получила Родина от тех, кого она перед войной 10–20 лет держала на своей шее?
Оказывается, что кадровое офицерство не представляет, как построить землянку. И не мудрено — до войны на учениях солдаты жили в палатках, и незнание инженерного дела на продвижение по службе кадрового офицерства никак не влияло. Куда более важно было научить солдат печатать шаг при прохождении перед начальством.
И (если вы еще к этому не привыкли) обратите внимание на трусость и полную бестолковость кадрового офицерства даже в условиях, когда противник практически не атаковал курсы. Командир курсов, полковник, не только не заботится о том, чтобы его солдаты были накормлены, но и по трое суток не знает, где его роты, и не интересуется этим. И разумеется, даже не пытается нанести немцам хоть какое-то поражение. Глядя на командира, от малейшей опасности прячутся и командиры рот.
Теперь о смелости. Лебединцева послали на поиск 2-й роты и только. Приказа атаковать он не получал, да и первого задания еще не выполнил. Он вполне мог тихо отойти от румын, завысив их численность, послать связного с вопросом: «Что делать?» — запросить помощь, то есть делать то, что и делало кадровое офицерство курсов, показывая ему пример. Но, как следует из описания, положение взвода было исключительно выгодным и дело было за малым — решиться! Для этого нужно было проявить смелость, и она у Лебединцева нашлась. Возможно, потому, что он уже был обстрелян, но главным образом, видимо, потому, что он уже был в победных стычках над немцами, он, словами В. Высоцкого, уже «видел смерть врага еще при этой жизни». Такими действиями таких офицеров война и была выиграна.
Бой за Сумы
Теперь перейдем к эпизоду воспоминаний А. 3. Лебединцева, который относится к лету 1943 года и боям за Украину. 20-летний старший лейтенант Лебединцев служил помощником начальника штаба по разведке (ПНШ-2) 48-го стрелкового полка 38-й стрелковой дивизии. Дивизия вышла к городу Сумы, а 48-й сп, опять силами единственного батальона, должен был взять пригородное село Васильевку. Александр Захарович так вспоминает эти события.
А. З. ЛЕБЕДИНЦЕВ В разгаре было лето. Долина, ведущая к селу, сильно поросла почти в рост человека бурьяном, по этому бурьяну и сближались наша пехота с противником, пока не попала под его ружейно-пулеметный огонь, тут она и залегла, приступив к отрывке окопов. На опушке леса я на карте увидел условный знак землянки (дома) лесника и прибыл туда с разведчиками. Я понял, что здесь можно удобно разместить штаб нашего полка и послал разведчика, чтобы встретить штаб и сопроводить его сюда, а сам начал изучать местность по карте и подходы к противнику.
Командир прибыл вместе со штабом, и я попросил разрешения выдвинуться вперед и вести наблюдение и разведку. Обстановка была крайне неясной, но было понятно, что главные силы противник отвел за реку Псел, а на нашем берегу решил держать предмостную полевую оборону по восточной окраине села Васильевка, правда, непонятно, с какой целью. Откуда-то из села вели огонь его пулеметы, и где-то с западной окраины стреляла по нашим подразделениям батарея 81-мм минометов. Село было маленьким — не более полсотни строений. Была одна улица с двумя порядками хат, и на западной окраине села был Т-образный переулок.
Северо-восточнее Васильевки в трех километрах было село Токари, а между ними простирался заболоченный участок местности, на которой велась разработка торфа. С юга от болота проходил обрыв метров десяти, а далее то плато, на которое вышли наши подразделения и залегли в зарослях высоких сорняков. К обеду мы вернулись в землянку лесника, где уже развернулся штаб и солдаты принимали пищу. На опушке я увидел группу бойцов, которых почти всех знал в лицо, ибо это были связисты, саперы, химики, писари и даже ординарцы и коноводы. Они тоже принимали пищу, но все были с личным оружием.
Сразу после обеда дежурный по штабу выстроил это войско в две шеренги и доложил командиру полка, который заставил и меня стать в строй вместе со взводом пешей разведки. Взвод конной разведки уже был в пешем строю вместе с остальными. Командир полка приказал мне переписать всех пофамильно и указать, из каких они подразделений. После чего поставил боевую задачу, чтобы я с этим сводным отрядом, а точнее с группой солдат разных специальностей, завтра утром нанес удар по Васильевке со стороны болота, ворвался в село и очистил его от противника, так как фронтальные удары нашего батальона отражаются пулеметным огнем немцев. Кто подал командиру полка идею создания этой сводной группы, мне до сих пор неизвестно, а сам он до этого додуматься не мог, это я знаю точно. Скорее всего, командир дивизии. Странным было и то, что, имея в резерве двух свободных командиров батальонов с адъютантами старшими и хозвзводами, он приказал командовать группой мне. Так и сказал при всех: «Возьмешь Васильевку, получишь орден Красного Знамени». В последующем в боевом донесении численность этой группы была указана в 35 человек.
Я вывел людей на полянку и принялся уточнять задачу и разбивать их на два взвода. Командирами назначил командиров взводов пешей и конной разведок, усилив их поровну саперами, связистами, писарями и даже старшиной поваром-инструктором хозяйственной части. Почти все они были русскими солдатами, знали хорошо меня, и я многих знал в лицо.
После ужина я сосредоточился с людьми в селе Токари и разместил их во дворе крайнего дома на южной окраине, где была свежая солома. Установил часовых и дал людям рано уснуть, а на рассвете мы дружно поднялись и пошли берегом под обрывом плато к Васильевке. Брикеты нарезанного торфа были сложены для просушки в кучи. Над озером стоял туман. Метрах в двухстах от своего переднего края немцы обнаружили нас и дали длинную пулеметную очередь, но мы надежно укрылись за кучами торфа и пока не открывали ответного огня. Минут через пять раздались глухие выстрелы минометной батареи, и в торфяное болото шлепнулись четыре мины, но не взорвались. С повторным залпом произошло то же самое, и обстрел прекратился. До сих пор мне не ясна причина неразрыва тех мин. Возможно, немцы не снимали колпачков со взрывателей спросонья, а может, какая другая причина.
Я вызвал к себе командиров взводов. Из зарослей сорняка мы видели обрыв, по которому проходила вражеская траншея. На выступе на площадке окопа стоял пулемет, справа и слева были стрелковые ячейки. Метров триста левее вел огонь еще один пулемет, но по нашему батальону. После завтрака начался наш артиллерийско-минометный налет по переднему краю противника, но он пришелся левее нас. По пулемету, что был против нас, разрывов не было. После окончания налета были слышны крики наших воинов «Ура-а-а!», но в атаку так никто и не поднялся.
Я решил с посыльным пройти по плато и установить «локтевую» связь с соседом слева, надеясь встретить там командира батальона Лихолая, которому передали остатки двух других батальонов. Но там оказался командир батальона совсем другой дивизии. Я подумал, что ночью сделана перегруппировка, о которой я не знал. Возможно, полк передвинут на другое направление. Я поставил в известность этого комбата о своей задаче и попросил сообщить об этом командиру правофланговой роты, что он и сделал по телефону в моем присутствии. Сосед предложил мне позавтракать с ним. Вскоре меня нашел повар-инструктор с сапером и вызвался доставить завтрак на всю нашу команду в термосе. Я написал донесение начальнику штаба с просьбой уточнить положение нашего батальона и мою задачу в связи с новым соседом. Через час доставили термос пшенной каши и хлеб. Старшина доложил о том, что мою записку он вручил начальнику штаба, но тот только выругался матом и ничего не сказал, так как, видимо, сам не знал, где же наш батальон.
Периодически велась перестрелка с обеих сторон, но без попыток атаковать. Телефонной связи со мной не было, и я решил ожидать новый артиллерийский налет, чтобы под его прикрытием атаковать обнаруженную пулеметную точку и продолжить наступление по захвату села с фланга. Только в 19 часов по восточной окраине села был нанесен массированный артиллерийско-минометный удар. Весь передний край заволокло дымом разрывов и пылью. Я дал сигнал атаки, и мои бойцы броском преодолели сто метров простреливаемого пространства. Пулемет открыл огонь, когда воины уже поднимались по скату и бросали гранаты в траншею противника. Немцы поспешно бежали, я кричал во весь голос: «Вперед и огонь!!». На редкость дружно солдаты выполняли команды и сами себя подбадривали выкриками и огнем из автоматов и карабинов по отходящим гитлеровцам.
Я с сержантом бежал слегка уступом между взводами прямо на пулеметную точку, метров восемь левее от нее. Сержант кричит: «Немец справа!» Я вижу пулемет на бруствере окопа и до пояса поднимающегося из окопа немца. Делаю выстрел из пистолета и замечаю, что немец «клюнул» носом в бруствер, так как пуля пришлась ему чуть ниже уха. Кричу сержанту: «Почему сам не стрелял?» Вижу, что он растерялся, и я обругал его со злости. Срываю с мундира немца погон унтер-офицера и лезу во внутренний карман за документами. Вытаскиваю кожаный бумажник и прячу в свой карман, а сержант пытается вырвать из кисти его левой руки нашу лейтенантскую кожаную я по привычке беру трубку. В ней ругань по-немецки, и я швыряю ее.
Сюда собираются разгоряченные боем разведчики, саперы и связисты. У нас оказалось два вражеских пулемета «МГ-34» с пулеметными лентами. Разведчики докладывают, что на грузовике в кузове велосипеды, а во дворе напротив на огневых позициях четыре миномета с запасом неизрасходованных мин.
Я поднялся по лестнице на чердак дома и хорошо рассмотрел направление к реке Псел, куда отошла самокатная рота противника. По окраине проходила ветка железнодорожного полотна на Сумы с будкой для железнодорожника. От нее к руслу реки пролегла обычная лесозащитная полоса с полевой дорогой. Я понял, что брошенные в панике минометы, пулеметы и велосипеды противник попытается отбить обратно, если узнает нашу малочисленность, хотя немцами вопрос отвода войск в город, видимо, предрешен был уже окончательно.
На закате я увидел, как из приречной рощицы выехали два мотоцикла с пулеметами и, обстреляв окраину села, начали движение в нашу сторону вдоль лесополосы. Я приказал командиру взвода пешей разведки с одним из трофейных пулеметов поспешить к насыпи железной дороги, а сам развернул второй пулемет на чердаке в готовности к открытию огня. Мотоциклисты ехали не спеша, периодически давая очереди в нашу сторону. Когда они подъехали метров на двести, я дал длинную очередь по первому, а со второго пулемета открыл огонь командир взвода. Один из мотоциклов вспыхнул от зажигательной пули, а второй закружил на месте и заглох. Разведчики бросились туда и принесли третий пулемете коробками снаряженных лент.
Наступали сумерки. Мы потеряли убитыми одного сапера и четверо были ранены, но не тяжело. Сзади нас никого не было, правда, по нас не вели огонь ни артиллерия, ни минометы. Становилось жутко от такой неопределенности. С самого утра люди не ели. Местных жителей тоже не было видно, так как они весь день прятались от обстрелов в погребах. В нашем доме стояли два термоса с макаронами, сдобренными мясными консервами и овощами. Еда была еще теплой. Повар-инструктор опробовал пищу и предложил раздать на ужин, так как вряд ли немцы успели бы ее отравить, да и чем в такой короткий срок? Если отравления и бывали, то, скорее всего, от технического спирта, а тут еда.
Один взвод я направил на рубеж насыпи вести наблюдение и оборону, а разведчиков послал прочесать ближайшие дома и карманы убитых немцев, которых оказалось 19 человек, с целью изъятия документов и вооружения. Вскоре они вернулись с солдатскими книжками и принесли содержимое из карманов, ранцев и вещмешков. Писари наладили и зажгли карбидную лампу для освещения и при ее ярком свете мы начали разбирать трофеи: трое часов, карманные ножи, портсигары, замечательные фляжки в фетровых чехлах со стаканчиками из твердого пластика, бумажники с документами, солдатскими сбережениями и фотографиями. У всех курящих были сигареты в солдатских портсигарах, которые в крышке имели устройство для свертывания самокруток при отсутствии сигарет, непременные зажигалки и в запасе у каждого бензин в плоском пластиковом флаконе и кремни, В ранцах вискозное белье, пакетики с дустом от вшей и презервативы. «Мелочь, а приятно», — как сказал бы великий комбинатор Остап Бендер. Конечно, у них не было проблем и с бумагой для писем, конвертами и цанговыми карандашами. И, что особо меня поражало, почти все ножи и карандаши имели чехольчики, чтобы все эти предметы не потерялись и сохраняли карманы владельцев целыми.
Я своей властью оделил взводных карманными часами, а себе оставил наручные, снятые сержантом с убитого мной старшего унтер-офицера с пулеметом. Заслуженным оказался он воином. В кожаной полевой сумке нашего производства немец хранил в фетровом мешочке железный солдатский и бронзовый с мечами кресты и медаль «За зимнюю кампанию на востоке 1941-42 годов», знак за два ранения и шнур в виде аксельбанта за отличную стрельбу. В конверте были фотографии близких, их письма и топокарта района боевых действий. Видимо, он был командиром пехотно-самокатного взвода.
Прибежал разведчик-наблюдатель и сообщил, что с тыла прослушиваются команды, но он не разобрал языка.
Я сразу выбежал на перекресток и, услышав русскую речь, дал обычную команду: «Стой, кто идет?» Вышел вперед офицер, и я узнал в нем того комбата, который утром кормил меня завтраком. Он уверил меня, что не наблюдал моей атаки и думал, что немцы обороняются. Но, когда обстрел прекратился, решили проверить, и они вошли в Васильевку. Я спросил, какую задачу имеет его батальон, и он ответил, что должен выйти на берег реки в селе Замостье, что левее и впереди. Он не знает, кто у него был соседом слева и где он сейчас. Чередуясь со взводными лейтенантами, я уснул на пару часов, а на рассвете решил все же искать свой полк, понимая, что обо мне забыли.
Все мои солдаты, кто умел ездить на велосипедах, оседлали этот вид транспорта и поехали обратным маршрутом. Только двое раненых и не умевшие ездить на велосипедах, отправились пешком подкомандой командира взвода конной разведки лейтенанта Щербины. Выехав из села полевой дорогой, мы увидели слева группы солдат на поле, подходивших к полевой кухне с котелками. На нас никто не обратил особого внимания, но я догадался, что это и есть наш батальон под командованием пресловутого Лихолая. Дорога привела нас к штабу, все еще располагавшемуся в землянке лесника. Здесь тоже раздавали завтрак, и мое войско сразу же загремело котелками у комендантской кухни, с которой все они питались.
Я зашел в штаб. Командир полка Бунтин разговаривал по телефону с командиром единственного нашего батальона Лихолаем. Похоже, что последний докладывал ему обстановку: о том, что «противник не дает головы поднять» — это была его дежурная фраза. На это командир полка советовал действовать мелкими группами. Когда он закончил разговор, я тут же доложил по форме, что его приказание выполнено: вчера в 20 часов сводная группа овладела Васильевкой. «А ты же слышал, что Лихолай докладывал только что?» — спросил он. Я доложил о трофеях, показал документы убитых, награды унтера и часы. И тут он немедленно отреагировал: «Часы мои будут». Я снял их с руки и положил перед ним.
«Коновода!» — скомандовал он и вышел из землянки. Я вышел следом. «Садись на лошадь коновода!» — приказал он мне, и мы рысью поехали в батальон. Солдаты уже строились в ротные колонны. Лихолай на полусогнутых подбежал к командиру полка и приложил руку к фуражке. Бунтин плетью нанес удар по приложенной руке и заорал; «Что, противник не дает голову поднять? Под трибунал пойдешь, мерзавец!» Лихолай так и стоял с приложенной к голове рукой и повторял только два слова: «виноват» и «исправлюсь». Ротные командиры скомандовали; «Шагом марш», и повели подразделения в Васильевку, так как они с вечера видели, что со стороны противника огня уже нет, и хотели утром войти и доложить об овладении Васильевкой якобы в результате атаки. Так делалось во многих случаях, так как, к сожалению, их никто не контролировал. Бунтин в раздражении закурил. Я не стал напоминать об обещанном ордене, а напомнил только о фляге спирта, которую он посулил разведчикам в случае овладения селом. Спирт удалось захватить в Бездрике. Бунтин сказал, чтобы я написал записку на имя помощника по снабжению. Я сделал и дал ему на подпись. «Отдыхайте до обеда, потом ко мне сюда» — такова была наша награда.
У землянки меня ожидали пешие разведчики. Я передал коня коноводу, и он поехал в село, а мы пошли в «тылы» полка. Капитан Короткое, прочитав приказ, отлил нам полкотелка спирта, остальное мы долили водой и хорошо размешали. Нам открыли банку американских консервов, в которой вертикально стояли сосиски, дали хлеба, и мы сделали по несколько глотков поочередно и закусили. От выпитого и от пережитого за сутки боя мы уснули под деревом как убитые. Проснулись от солнца, которое теперь жарило нас. Я поднял всех, пообедали с кухни и пошли в наше село. Вот и знакомый дом. В нем теперь разместился штаб полка, а на перекрестке в величавой позе стоял Бунтин. Перед ним в блокнот что-то записывал лейтенант, видимо, из нашей «дивизионки» или армейской газеты. Командир рассказывал, что полк вчера ворвался в Васильевку, овладел ею под его непосредственным командованием, а сейчас форсировал реку Псел и ведет бой в центре города. Лейтенант поблагодарил и убежал с материалами, полученными лично от командира полка с переднего края. «Отдохнули твои разведчики?» — спросил командир.
Я спросил его, кто доложил о том, что ведет бой в городе. «Лихолай, конечно», — ответил он. «Да разве в большом городе так ведут бой?» — сказал я. «Я уже и сам усомнился, — ответил он. — Валяй туда сейчас же с двумя разведчиками, проверь и доложи с места по телефону». Знакомой дорогой под прикрытием лесополосы мы быстро добрались до реки, по берегам которой росли деревья и было несколько заводей и луж. За одной из бань сидел Лихолай и не хотел брать телефонную трубку, так как нужно было отвечать о продвижении, а он только что разобрался, что роты ему соврали о том, что форсировали реку, хотя это была обычная лужа чуть выше колен.
«Теперь снимет, а может, и под трибунал отдаст», — грустно молвил он. Я взял трубку. На той стороне уже ждал моего доклада командир, и я сообщил о вранье и об истинном положении. Боя фактически не было. Наша батарея 76-мм полковых орудий вела пристрелку одним орудием целей в городе. Пехота укрывалась за сараями и банями и даже огня не открывала, чтобы противник их самих не обстреливал из минометов. Командир полка тоже добра не ожидал, ибо успел сообщить о победе командиру дивизии. Назревало неладное, а вместе с предыдущими прегрешениями в бесплодных боях с огромнейшими потерями могли наступить и организационные выводы. Наутро стало известно, что командир дивизии полковник Скляров и командир нашего 48-го полка майор Бунтин отстранены от командования. Вместо Склярова был назначен подполковник Есипов Ф. С., а в командование нашим полком был допущен исполнять обязанности заместитель командира полка майор Кузминов М. Я. Приказом по дивизии отстранялся и командир батальона Лихолай.
Ю. И. МУХИН. Как видим, и бой за Сумы шел без какого-либо участия кадрового офицерства. Командир 48-го полка просидел в штабе, из которого не было видно не только противника, но и того, что делал единственный батальон полка. Еще дальше спрятался командир дивизии. Комбаты, видя страх вышестоящих начальников, нагло имитировали исполнение боевых задач, надеясь, что немцы сами отойдут, а они продвинутся и доложат о «взятии» немецких позиций «в ходе атаки» под их мудрым руководством. Артиллерия вела огонь без всякой связи с пехотой, без толку расходуя снаряды. В обычае пехоты было не стрелять по немцам, чтобы те в ответ не стреляли.
Дело решил какой-то командир батареи или дивизиона, который рассмотрел все же немецкие позиции и группу Лебединцева и помог ей достаточно точным артиллерийским огнем. И смелость Лебединцева, который мог бы, по примеру кадрового офицерства и дальше лежать за торфом, но все же решился воспользоваться теми десятками секунд, когда немцы не видели его группу и когда только и возможно было атаковать в этих условиях.
Заметим, что в 1943 году трусливая бездеятельность кадрового офицерства уже не оставалась без последствий. Командарм снял с должностей командиров дивизии и полка. А дальше, как увидите, командование не стеснялось и более крутых мер.
Глава 8. Об уме и тупости
Ю. И. МУХИН. Вообще-то «интеллигенция» старательно вкладывает в головы обывателей мыслишку, что на военную службу поступают только умственно неполноценные люди. Мое общение на протяжении жизни с сотнями реальных офицеров не дает оснований прийти к такому выводу. Военные училища — это все же не институты кинематографии или театральные училища, выпускников которых мы сегодня каждый день видим на экранах телевизоров, непроходимая глупость и малограмотность которых уже даже не поражает, а удручает.
Однако определенная специфика армейской службы мирного времени все же не без оснований породила присказку: «Как одену портупею, так тупею и тупею». На мой взгляд, это объясняется определенной интеллектуальной легкостью армейской службы без войны: раз нет Дела, то над ним не надо и голову ломать — живи по уставам и приказам начальников и горя знать не будешь. Конечно, на учениях у офицеров как будто есть возможность проявить свой ум и изобретательность, но это имело бы смысл, если бы мероприятие было не учением, а настоящим боем. Тогда победа и поражение врага доказал бы твой ум. А на учениях доказательством твоего ума является не победа, а оценка командующих учениями генералов, то есть доказательством твоего ума будет то, понравился ты им или нет. Так что, как ни крути, а мирная армейская жизнь по уставам и указаниям начальников с точки зрения доходов в армии является наиболее «умной».
Должен сказать, что трудовая деятельность по уставам на умственное развитие человека на самом деле действует губительно. Я еще с 70-х годов с удивлением обратил внимание на то, что, вопреки детективам в литературе и кино, наиболее тупой прослойкой общества являются судьи, прокуроры, да и все контролирующие органы — те, кто действует сугубо «по законам». (Сегодня они и самая подлая часть нашего общества.) Причем речь идет не только о деловой части их жизни — той, где они и действуют «по законам», — но и о том, что они, казалось бы, обязаны знать досконально и в чем тренируются ежедневно. К примеру. При поступлении на юрфак самой точной наукой, по которой нужно сдать экзамен будущему судье или прокурору, является русский язык. Тем не менее безграмотность, с которой писали и пишут свои документы судьи и прокуроры (а мне приходилось видеть их сотни), просто умиляет.
У гражданских офицеров в области ума обстоятельство значительно благоприятнее, поскольку у них есть Дело. Да, и у нас есть уйма своих инструкций, скажем, перед развалом СССР в его промышленности действовали около 10 тыс. нормативных актов. Но сделать Дело по инструкциям удается не всегда, а уж если говорить откровенно, то практически никогда не удается. Приходится над Делом думать, приходится отставлять в сторону то, что написано в наших гражданских БУСВ(боевой устав сухопутных войск), и искать свое эффективное решение. Проводя параллель с армией: в промышленности всегда война, всегда бой и нет учений.
Поэтому очень часто с позиции гражданского человека армия кажется застойным болотом. Так, английский авиаконструктор периода Второй мировой войны Де Хевилленд зло заявлял, что в армии в мирное время умных людей нет и они приходят туда только во время войны. История тут вкратце такова. Де Хевилленд уже до войны считался выдающимся авиаконструктором, создававшим скоростные трансатлантические пассажирские самолеты. Казалось бы, сам бог дал, чтобы он сконструировал для королевских ВВС и бомбардировщик. Но задание на него давали генералы, а они были люди умные и знали свое дело. И знали они то, что бомбардировщик должен бомбить, значит, он должен брать большой запас бомб, кроме этого, его будут пытаться сбить истребители противника, следовательно, бомбардировщик должен иметь как можно больше брони, пушек и пулеметов, чтобы от них отбиться. И генералы требовали от Хевилленда именно такой самолет. А тот, разместив на эскизе бомбы, пулеметные башни и самые мощные моторы, подсчитывал вес и убеждался, что самолет, исполненный по заданию генералов, будет летать медленно и низко, следовательно, будет фобом для своего экипажа. И Де Хевилленд отказывался браться за эту работу.
Но началась война, и Де Хевилленду в ВВС Британии наконец сказали то, что и должны были сказать: «Сделай нам самолет, чтобы мы могли бомбить Берлин с минимальными потерями!» И все. Де Хевилленд создал «москито» — самолет с очень легким деревянным корпусом, мощными моторами и без единого пулемета в бомбардировочном варианте. Но «москито» летал с такой скоростью, что его не могли догнать немецкие истребители, и летал на такой высоте, что зенитная артиллерия немцев была бесполезной. В результате, если немецкая ПВО сбивала британских «стерлингов», «галифаксов», «ланкастеров» и «веллингтонов» (очень быстро перешедших только на ночные полеты) в каждом вылете по весу столько, сколько они везли бомб, то «москито» бомбили Германию днем и практически все возвращались на базу.
Но Де Хевилленд не совсем прав в том, что умные люди приходят в армию только во время войны. Да, по мобилизации в армию приходят миллионы людей с «гражданки», но не в те штабы, где заказывают для армии боевую технику и машины. Умные люди, появляющиеся в армии во время войны, находились в армии и в мирное время, но в мирное время армии они не требуются — вот в чем трагедия! При отсутствии Дела в мирное время на должности в своем округе командующий округом может рекомендовать родственников и знакомых, холуев и подхалимов: уставы они вызубрят, академии окончат, а их идиотизм без Дела распознать очень трудно. А во время войны «блатными» становятся не командные должности, а должности в'тылу. Это в мирное время командующий военным округом может рекомендовать назначить командиром дивизии идиота со связями. На парадах штаны с лампасами с него не спадают — и достаточно. А во время войны идиот погубит эту дивизию, а ее потеря погубит и фронт с его командующим. Тут уж становится не до блата, вот тут уж начинают искать умных, да и дураки умнеют, если успевают.
Беда, однако, в том, что распознать дурака в мирное время бывает очень не просто, а сам дурак может вполне серьезно считать себя полководцем (пример — маршал Жуков). Формальных оснований отказать дураку в командовании может и не оказаться, и тогда во время войны неизбежны потери.
Александр Захарович очень много пишет в своих воспоминаниях о тупости кадрового офицерства, хотя (по уже упомянутым причинам) редко акцентирует на ней внимание. Начнем с небольшого размышления Лебединцева о боях на Миусе в начале 1942 года. Напомню, что он в это время лейтенант, командир взвода пешей разведки 1135-го стрелкового полка.
Боевая учеба
А. 3. ЛЕБЕДИНЦЕВ. Каких только задач для разведподразделений не придумывали отцы-командиры. И все из-за незнания и неумения. Насколько я помню, в немецких пехотных полках вообще не было специальных разведывательных подразделений. Эту задачу должны были выполнять любой пехотный взвод, как о том трактовали и наши предвоенные уставы.
Чтобы хоть чем-то проявить себя в обороне, нашему командиру полка захотелось почему-то захватить железнодорожный мост через реку Миус. Он находился на нейтральной полосе и никакого тактического преимущества не давал ни нам, ни немцам. Иногда немцы выставляли там пост в железнодорожной будке. Одной из рот было приказано овладеть им, что рота выполнила без потерь, выбив двоих дозорных, и заняла там вражеские окопы. Ночью немцы выбили эту роту. Командир полка приказывает моему взводу и взводу, которым командовал Миша Лофицкий, атаковать и снова захватить мост, что мы и сделали в следующую ночь. Держали сутки, потом передали стрелковой роте, а к утру ее снова выбили, захватив с десяток наших пленных из числа нерусской национальности.
Ю. И. МУХИН. В данном случае не могу согласиться с Александром Захаровичем в одной детали. Я из его описания не могу себе представить, как именно выглядела та местность и роль моста через Миус на ней, но, судя по тому, что немцы хотели оставить этот мост в своих руках, надо думать, все же имел определенное тактическое значение для немцев и, следовательно, для нас.
Кроме того, я не стал бы попрекать командование и за то, что оно проявляло активность в обороне. Не имеет значения — в обороне ты или в наступлении. Война идет, противника надо уничтожать и надо искать для этого все Удобные способы везде и всегда. Ведь, по сути, значительная часть кадрового офицерства Красной Армии во время войны все время пыталась на своих участках фронта заключить некий сепаратный мир с немцами и этим обезопасить свои шкуры. В подтверждение этого приведу обширную цитату из воспоминаний генерал-лейтенанта Н.К. Попеля о подготовке прорыва танкового корпуса Катукова в ноябре 1942 года.
Как видите, командир данной дивизии, окопавшись осенью 1941 года, разведя огороды и стада, спокойно ожидает, когда другие дивизии разобьют немцев и обеспечат ему большую пенсию и уважение общества. Он ведь даже стрелять по немцам запретил. Это война? Какую академию надо закончить, чтобы так воевать, — Академию Генштаба, Академию имени М. В. Фрунзе или хватит сельскохозяйственного института?
Поэтому сама по себе боевая активность — это дело естественное, однако, проявляя ее, надо и понимать, что ты делаешь и чего хочешь добиться. На мой взгляд, одним из наиболее умных генералов той войны был А.В. Горбатов. Даже находясь в обороне, дивизия комбрига Горбатова искала слабые места у немцев, их отдельные опорные пункты и, создав из стрелков отряды значительно превосходящие немцев численностью, уничтожала противника, стремясь провести операцию так, чтобы немцы оставили нам пленных, трупы убитых и трофеи.
Уже не вспомню, у кого читал в юности описание одного из боев Крымской войны 1854 года. Русские полки в Крыму были атакованы войсками французов и англичан в их традиционной военной форме и наши под напором «цивилизованного» и широко разрекламированного противника начали пятиться. Увидев это, генералы союзников решили закрепить успех и ввели в бой отборную французскую пехоту — зуавов. Но зуавы формировались в Алжире и носили арабские костюмы. Увидав их русские, воспряли духом — турки! А турок бить для русских было уже привычным делом. И русские полки радостно бросились вперед и смяли самую сильную французскую пехоту, хотя только что отступали перед менее сильной.
Вот мы выше рассмотрели эпизод, в котором Лебединцев со своим взводом по собственной инициативе атаковал зазевавшихся румын. Там же я дал и объяснение: по моему мнению, Лебединцев решился на это потому, что уже видел убитых врагов и сам убивал. Но и это не все. Если вы обратили внимание, Александр Захарович написал: «Мы были наслышаны о слабой боеспособности этих немецких союзников». На самом деле это ложь, которую распространяла в то время боевая пропаганда Красной Армии среди наших войск, которую услышал Лебединцев и поверил в нее. И Манштейн, в группе армий которого воевали румыны, и немецкие офицеры, которым приходилось воевать вместе с румынами, скептически относились к профессионализму румынских офицеров, к вооружению румын, но о румынском солдате отзывались, как о выносливом и стойком в бою. А Лебединцев этого, слава богу, не знал, а то, может быть, и не рискнул бы румын атаковать.
Интересно, что генерал Горбатов на протяжении всей войны не упускал случая хотя бы показать своим солдатам убитых немцев. В 1944 году его армия окружила немецкую группировку под Бобруйском, немцы пытались прорваться. Горбатов пишет:
Не соглашаясь с Александром Захаровичем в некоторых деталях, я не могу не согласиться с тем, что на фоне умных и осмысленных действий генерала Горбатова действия командира и штаба 1135-го полка просто поражают своей тупостью.
Начали они как будто бы правильно: нашли слабый опорный пункт немцев и послали роту его взять. Но рота своей массой просто оттеснила немецкий пост от моста и, не видя поверженного противника, осталась в боевом отношении такой, как и была. Немцы выбили роту, она бежала, то есть стала еще более деморализованной, панически боящейся немцев. С этой точки зрения имело смысл заставить именно ее снова взять мост, чтобы вселить в нее хоть какую-нибудь уверенность. Вместо этого в бой посылаются разведчики, которые и так имеют в полку максимальный боевой опыт. Следующая рота, севшая в оборону моста, по-прежнему панически боится немцев, что она и продемонстрировала при первой же их атаке. И дело здесь не в нерусских национальностях. В том же 1135-м полку образцом храбреца был замполитрука казах Таджимухан Телеков. Дело в страхе перед немцами, который командование полка у своих солдат и не пробовало нейтрализовать.
И несколько слов о применении спецподразделений Для решения задач пехоты. Сегодня в Чечне этот идиотизм применяется, судя по сведениям, очень широко: спецназ бросают на решение обычных пехотных задач. И дело не только в том, что расходуется спецназ, сколько в том, что пехота не видит смерти врага, не имеет чувства превосходства над противником, не набирается боевого опыта. Оказывается, такая дурость не являет собой ничего уникального, а является следствием беспомощности кадрового офицерства в боевых делах. Дурость эта, оказывается, была широко распространена уже и в той войне. Лебединцев вспоминает даже такой случай о тех же боях на Миусе.
А. 3. ЛЕБЕДИНЦЕВ. Командиру дивизии пришла мысль укрепить неприступность обороны за счет спецподразделений, из которых создать подвижный резерв на случай прорыва противника и который мог бы контратаковать. Однажды, прибыв в штаб полка, он начал бить по подвешенному у штаба вагонному буферу, и на этот звон все штабные подразделения собрались во дворе. Полковник поставил задачу начальнику штаба полка, а последний нам, примерно, такого содержания: «Противниквнезапно вклинился в нашу оборону в районе Ротовка. Спецподразделениям полка нанести удар по противнику и выбить его из села. В центре боевого порядка наступают четыре взвода пешей разведки под командованием Лебединце-ва, справа от них наступает рота связи свободными от дежурства сменами, а слева взвод химзащиты, саперный взвод и комендантский взвод».
Стоял яркий февральский день с хорошей видимостью. Я понимал, что это учебная тревога, и решил выводить на окраину своих людей во взводных колоннах, чтобы за селом развернуть в цепь. Спецподразделения равнялись по мне. Только мы вышли из села, как послышался залп вражеской артбатареи 105-мм орудий. Разрывы пришлись с недолетом примерно в 200 метров, я немедленно выбросил людей на рубеж разрывов, и второй залп оказался сзади нас. Комдив понял, что противник захватывает цель в «вилку», начал нам махать своей папахой — сигнал возвращения в исходное положение, — и был дан отбой зеленой ракетой. В моей команде разведчиков, благодаря моему маневрированию, потерь от немецкого обстрела тремя гаубичными залпами не было, а у химиков один был убит и один ранен. Хуже было в роте связи. По ним и огонь не велся, но их отход был беспорядочным. Один командир взвода получил кобуру, но пистолетов им не хватало, и вместо него он вложил в нее гранату «ф-1», кроме того, крючок-карабинчик предохранительного ремешка зацепил за кольцо чеки гранаты. Пробегая кустами терновника, он зацепился петлей ремешка за сук, чека выдернулась. Ему не следовало вытаскивать ее из кобуры, но он в страхе открыл кобуру, предохранительная скоба сработала, и граната взорвалась. Командир кабельного взвода погиб, один связист ранен. Хоронили всем штабом.
Ю. И. МУХИН. Дивизия держала оборону уже несколько месяцев, боевой опыт у нее был. Разве командир дивизии не знал, что для немецких артиллеристов целью являются группы в 3–5 человек? Чем он руководствовался, выводя немцам под обстрел на открытое место сотню солдат? О чем думал начальник штаба, ставя спецподразделениям полка такую идиотскую задачу?
Понятно, что пришедший из запаса связист мог раньше не видеть гранаты, не знать, как она устроена. Но куда смотрели начальники, кадровые офицеры, они что, не могли подсказать дураку, что он подготовил себе самоубийство? Даже для меня, штатского, это просто невероятно — в 1135-м полку что, за жизнь подчиненных никто не отвечал?
А теперь будет уместен рассказ Александра Захаровича о бое, в котором тупость уже не отлична от подлости, бое, в котором погиб очень близкий Лебединцеву боевой товарищ.
А. 3. ЛЕБЕДИНЦЕВ. Пролетарский женский праздник был ознаменован самой жиденькой артподготовкой, и наш первый батальон перешел в наступление на бумажную фабрику. Наши соседи слева, 1133-й и 1137-й стрелковые полки, прорывали оборону противника из района Матвеев курган, нанося удар в северо-западном направлении с целью разгрома противника в районе мелких населенных пунктов Шапошников и Демидов. Предполагалось, что после прорыва фронта частями нашей дивизии в прорыв будет введена бригада из моряков, списанных на берег из Черноморского флота. Весь день боев не приможно поверить, но получается именно так. Если немцы отбили атаки двух батальонов, которые были численностью не менее 250 человек каждый, то зачем посылать в атаку еще 20 человек? Другого ответа я не вижу: чтобы полковник мог доложить в дивизию, что у него больше нет сил атаковать немцев, что он уже свой последний резерв — роту истребителей танков — в атаку послал, но безуспешно. Иными словами, чтобы начальство от него отвязалось и не заставляло воевать, не заставляло его сидеть на командном пункте, куда ненароком может залететь немецкий снаряд. Посылая на смерть своих солдат, это кадровое офицерство спасало свои шкуры.
Ведь как иначе понять то, что командование дивизии не оказало никакой помощи морской пехоте? Тут ведь так: нужно было выдвинуть вперед на 3 км на занятую моряками высоту противотанковые орудия, а их без пехотного прикрытия не пошлешь. Значит, надо было посылать и свой третий батальон, а это уже выдвижение полка, то есть командиру полка, а может и дивизии, нужно было самим выдвигать вперед на 2–2,5 км на новый командный пункт, выходить из-за построенных укреплений в чистое поле, а там немцы, а ты тупой и воевать не умеешь, а полковником быть хочется, а если немцы в чистом поле тебя разобьют и пушки отберут, то тебя могут разжаловать и т. д. и т. п. Куда проще уничтожить с помощью немецких пулеметчиков и танков своих солдат и докладывать, что у тебя нет сил и поэтому сделать ты ничего не можешь.
На фоне этой подлой тупости приведу рассказ Александра Захаровича об осмысленности действий разведчиков во все тех же боях на Миусе. Напомню, что он вернулся из фронтового Дома отдыха, куда его направили за отличие в боях.
А. 3. ЛЕБЕДИНЦЕВ. Разведчики встретили меня с большой радостью, их тронули и мои подарки, которые я все раздал своим людям. Только начальнику штаба дал пачку папирос и несколько мандаринов. Взвод без меня на поиски не посылали, а использовали в основном на патрулировании и наблюдении. Экипировав троих разведчиков во главе с Телековым белыми маскхалатами, я отправил их через лес в направлении высоты 73.1, чтобы они разведали подступы к высоте и возможности ее обхода справа и слева. Мои дозорные вернулись вечером и доложили о том, что подступы к реке с нашей стороны немцами заминированы минами «Шпринген», то есть «прыгающими». Это были коварные противопехотные мины большой убойной силы. Ставились они в грунт или зимой в снег. Взрывались, когда солдат наступал на взрыватель или задевал проволочные оттяжки. Цепляясь в темноте за проволоку, солдат инициировал взрыв пороха на дне металлического стакана мины, которым выбрасывался внутренний стакан вверх на пару метров, где взрывался и поражал все вокруг не только осколками самого стакана, но и множеством шариков, заложенных в нем. Дозорные принесли пару снятых и обезвреженных мин, мы их хорошо изучили и отнесли полковому инженеру. Потом, до полного таяния снега, мы множество таких мин снимали без особых происшествий.
Вскоре начальник штаба поставил мне задачу сделать засаду на водяной мельнице, стоявшей на нейтральной полосе, так как пехота сообщала о посещении ее ночами немцами. Я в это не поверил, но решил проверить, устроив там ночную засаду. Примерно к полуночи послышался негромкий шорох у входной двери, мы приготовились к бою и захвату «языка», но показалась голова телка, который, видимо, не раз сюда заглядывал полакомиться отрубями и слизать мучную пыль со ступенек и досок пола. Не хотелось ему уходить от кормушки, но пришлось проследовать с нами прямо в штаб, где уже проснулось все начальство. Передали бесхозную животину на мясное довольствие в комендантский взвод, ибо местных жителей в селе не было.
Начальство требовало «языка» и почему-то именно от нашего взвода. Конечно, совершать с этой целью нападение на высоту 73.1 было безумием во всех отношениях. Мы решили изучить подступы южнее ее. Как оказалось, минных полей здесь не было с обеих сторон, проволочных заборов тоже. Только в отдельных местах была спираль «Бруно» внаброс. Вся эта ложбина простреливалась многослойным огнем с южных скатов высоты и с северной окраины села Надежда. Мы уже тогда понимали, что немцы не любят зимовать в землянках и только в крайних случаях
строят полевые сооружения долговременного типа. Можно было предполагать, что на высоте у них ротный или батальонный опорный пункт, усиленный минометами, противотанковой артиллерией и сильными инженерными заграждениями. Спустя несколько дней, после тщательных наблюдений, мы решили сделать пробную вылазку в намеченном направлении. Нам, конечно, нельзя было оставлять своих следов, и мы наметили проход по мерзлому грунту без снега. Как всегда, немцы не жалели осветительных ракет. Все мы были одеты в белые маскхалаты, передвигались исключительно осторожно — за час продвинулись километра на полтора в глубь вражеской территории и обнаружили у большого камня красный полевой кабель в полихлорвиниловой изоляции. У немцев уже была такая новинка в проводной связи, а у нас появилась только после победы пару десятилетий спустя.
Мы решили на следующую ночь перерезать этот кабель и ожидать связистов-линейщиков, устроив им здесь засаду. Но такой много раз использованный прием был известен и немцам, особенно обрыв кабеля с помощью кусачек. Поэтому мы решили просить артиллеристов днем сделать пристрелку одним орудием по камню, а ровно в полночь снова сделать несколько артиллерийских выстрелов по этому месту. Мы должны были укрыться в лощинке в двухстах метрах и в этот момент нарушить связь в месте снарядных разрывов. Так и сделали. Примерно через час появились два связиста. Они опасливо осмотрели все вокруг и, не найдя ничего подозрительного, начали соединять кабель, предварительно включившись в сеть и предупредив об отрыве от обстрела. Очень трудно описать состояние разведчика, находящегося во вражеском тылу и наблюдающего перед собой противника, которого необходимо разоружить, затолкать ему в рот кляп, заломить руки назад и связать веревкой. И все это делать в считаные секунды, бесшумно, а потом нести его чаще всего на себе, при том, что враг брыкается ногами. Одного связиста пришлось в рукопашной уничтожить ударом ножа, а второго несли вчетвером за руки и ноги, падая на него, когда вспыхивали ракеты. Опомнились мы только тогда, когда оказались на восточном берегу реки. На нашу беду на пути не было ни рощицы, ни кустика, и только в траншее мы перевели дух. Как я рассказывал выше, мне всегда казалось, что сердце бьется не в груди, а в верхней части горла. Только молодость, натренированность и взаимная выручка спасали в подобных передрягах. Даже самые сильные духом, отважные и смышленые порой теряли самообладание, и им необходимо было время, чтобы войти в привычный ритм. «Язык» был доставлен в штаб. Еще в первой нашей траншее мы поняли, что противник обнаружил пропажу связистов, поскольку жестоко карал нашу сторону огнем артиллерии и минометов. Обстреливал сутки, не жалея ни снарядов, ни мин.
У пленного, кроме солдатской книжки, в кармане оказалась их фронтовая газета. В ней сверху было напечатано: «Солдаты фюрера, остерегайтесь налета русских разведчиков с полуночи до рассвета. Будьте бдительны!» На таком же месте наших газет было напечатано: «Смерть немецким оккупантам!» Раньше этот участок оборонял полк «Нордланд». За дальностью времени я не помню, какой части принадлежал этот связист и какую роль он сыграл для высшего командования — мне неизвестно.
Ю. И. МУХИН. Следующий рассказ я взял из воспоминаний Лебединцева за 1943 год. Он служит в штабе 48 сп 38 сд. После формирования и обучения их дивизия пешим порядком пошла к фронту, на котором в это время гремела решающая Курская битва.
Прохоровка
А. 3. ЛЕБЕДИНЦЕВ. Командир дивизии первоначально даже восхищался выносливостью на марше наших пехотинцев. Но одно дело марш и совсем иное бой, атака. С 8 по 11 июля мы прошли ночами 115 километров на запад. Путь наш пролегал на Валуйки, Новый Оскол, Коро-чу. Здесь впервые на нашу колонну были сброшены ночью две бомбы. Сброшены нашими дамами с ночных бомбардировщиков По-2, правда, бомбы не причинили нам вреда. 12 июля мы шли всю ночь и весь день и прошли 70 километров. Именно в этот день произошло самое знаменитое встречное танковое сражение Второй мировой войны под Прохоровкой. Теперь оно увековечено и стало мемориальным, прославив на века наши танковые войска.
А тогда до нас доносился только гул самолетов, взрывы бомб, разрывы снарядов и черный дым сгораемого горючего и масел. У меня есть выписки из журналов боевых действий нашего полка и штаба дивизии. Все записи и мое личное наблюдение несколько не вяжутся по времени с проходящими тогда событиями. Наша дивизия, входившая тогда в состав 47-й армии, выдвигалась, как резервное соединение для последующего ввода в сражение. Согласно записям за 28 июля указано, что прошли мы Стрельников, Шелоково, Шахово, Заячье Грязное. На протяжении марша видели следы упорных боев и кладбища нашей подбитой бронетанковой техники. Очень хорошо помню то утро, когда наша колонна прошла железнодорожный переезд. Справа было здание вокзала, на котором я прочитал название «Прохоровка». Потом мы спустились в населенный пункт и повернули налево на выезд. На подъеме открылось поле, усеянное танками, и это были наши знаменитые Т-34. По ходу марша я начал считать, и набралось их 180. Конечно, их было значительно больше, я брал в расчет те машины, что были в зоне видимости. Мы были уставшими, но несколько машин мне довелось осмотреть близко. Особенно мне запомнились две машины, выведенные из строя взрывом боеприпасов. На одном танке сорвало башню и, подбросив вверх, перевернуло и положило в перевернутом виде как ковш с рукояткой на старое место. Во второй машине от взрыва внутри боеприпасов оторвало лобовой верхний лист брони, вытолкнуло до половины механика-водителя и броневой лист лег на свое место, «прищемив» пополам танкиста. Голова его была снаружи, а ноги в танке. Других трупов танкистов мы не находили. Уже при выходе с этого поля сражения на перекрестке полевых дорог стояли два немецких «Тигра». Тогда мы сильно пожалели, что так дорого нам обошлась та победа. Не помню, но кто-то заверил, что немецкие танки-. сты под страхом смерти обязаны были эвакуировать свою подбитую технику. Но тогда «Тигр» «Тигра» не в силах был отбуксировать с поля боя. Это немного нас утешило, но тут перед нами встала другая картина.
На обочине слева штабелем в пять рядов были уложены трупы пехотинцев. Лица многих из них выдавали их восточное происхождение. Длина этого штабеля была 15 — 20 метров. Хорошо помню, что они были одеты в летнее обмундирование, но обувь с ног уже была снята. После такого зрелища у наших пехотинцев не прибавилось оптимизма. Но на то она и война. Так и не придется мне выяснить обстоятельства дела и соотношение потерь в той битве, а также за счет чего были потери. Слышал, что большинство танков было уничтожено авиацией, а не единоборством танков и самоходных орудий. Да вряд ли теперь найдутся те данные, которые не дают мне покоя много лет. Все в прошлом, все покрыто мраком неизвестности.
Ю. И. МУХИН. Это в целом будничное описание марша задело меня как танкиста, поскольку танковое сражение под Прохоровкой — сражение, победное для нас, — вызывает все же недоумение в своей организации и виден очевидный налет какой-то безмозглости нашего командования. И поговорка о том, что победитель всегда прав, не успокаивает.
Поделиться книгой: