Нелепая привычка жить

— Смотри, Вит, все рулетки заняты, а карточные столы пустуют, — удивленно констатировал Коллуэй. — В Вегасе всегда бывает наоборот. Я буду играть в кости, а ты?

— А я буду стоять рядом и следить, чтобы ты не спустил все свое состояние, — усмехнулся его российский партнер.

— Не бойся, мне это не грозит. — Джо напоминал мальчишку, который учит приятеля, как бросать в костер баллончик из-под аэрозоля, чтобы получился взрыв. — Я имею свою методу игры, и я никогда не проигрываю.

— Вот как? И что же это за метода?

— Ты, наверное, скажешь, что это… Не могу подобрать слово… Как это будет по-русски… superstition[8]… - Коллуэй защелкал пальцами.

— Суеверие, — подсказал юношеский голос.

Виталий обернулся. Мимо них проходила небольшая и уже изрядно подвыпившая компания молодых ребят, совсем зеленых, лет по восемнадцать-девятнадцать. По виду типичные мажоры — детки богатых родителей. Тот, что так хорошо знал английский, был небольшого роста и показался Малахову симпатичнее остальных.

— Спасибо, — поблагодарил Виталий.

— Да, суеверие, — подхватил техасец. — Понимаешь, мне везет, только когда дилер девушка, натуральная, непременно натуральная, блондинка. Кости я держу в левой руке и перед броском говорю про себя… Нет, ничего. Это моя тайна.

Наблюдать за Джозефом во время игры было особенно забавно. Малахов уже несколько раз имел это счастье — приглашая гостей в свою московскую квартиру, американец обязательно предлагал им партию-другую в шашки. Проигрывать Коллуэй совершенно не умел. На его полном красноватом лице сразу появлялась такая искренняя скорбь и такая нескрываемая обида, что тут же хотелось поддаться, сделать вид, что зазевался, и уступить какую-нибудь шашку. Но если же ему фартило, он тотчас оживал, начинал усиленно острить, улыбаться, и создавалось такое впечатление, будто он только что решил самую главную проблему в жизни.

Так было и на этот раз. Джозефу везло, и он сиял ярче, чем вывеска казино. Он не только что не расстался с имевшейся в кармане наличностью, но даже был в выигрыше, вероятно, благодаря тому, что не оставался подолгу на одном и том же месте. Его разгоряченная обильными возлияниями в ресторане душа постоянно требовала разнообразия, и он то и дело переходил от одного стола к другому.

— Ты знаешь, Вит, кто придумал американскую рулетку? — спрашивал он, наблюдая за бегом шарика.

— Наверное, какой-нибудь твой предприимчивый соотечественник? Как известно, все гениальные, важные и полезные вещи изобретены в Соединенных Штатах.

Джо, судя по всему, иронии не понял:

— Нет, она изобретена французом. Он был математик или философ… Его имя было Паскаль. — Коллуэй имел такой важный вид, словно только что выдал не сомнительную гипотезу, а доказанный исторический факт.

Малахов покачал головой:

— Сомневаюсь, чтобы Паскаль, великий философ, стал придумывать приспособления для азартной игры. Ему что, больше нечем было заняться?

— Вит, ты не понял. Это не для игры. Паскаль пытался изобрести этот… Перпетум мобиле.

— Вечный двигатель?

— Yes. Но получилась рулетка. И американцы придумали в нее играть.

— Ну да, догадались применить неудавшийся вечный двигатель в коммерческих целях. Ну что ж, друг мой Джозеф, в это я, пожалуй, готов поверить. Правда, я слышал другую версию происхождения рулетки… Поздравляю, ты опять выиграл.

Коллуэй сгреб фишки и заинтересованно поглядел на собеседника:

— Какую?

— Ну, это скорее легенда. Некий Морис Блан, банкир, писатель и шулер, основатель крупного казино в Монте-Карло, продал душу сатане, чтобы получить секрет такого вот игрового устройства. — Малахов старался говорить совершенно серьезно. — Поэтому считается, что игорные дома — это одно из любимых мест на земле для дьявола и его приближенных.

— Ну, Вит, это же только сказка! — недоверчиво покачал головой его заокеанский партнер.

— Ты думаешь? Как знать… Попробуй подсчитать сумму всех чисел рулетки. Получишь три шестерки — число зверя.

Доверчивый Коллуэй послушно достал калькулятор и принялся складывать числа. Результат его ошеломил.

— Не может быть! — пробормотал он и испуганно оглянулся по сторонам. Лукавый не объявился.

— Может, пойдем в бар? — предложил Виталий, которому уже наскучило подшучивать. — Я бы не отказался чего-нибудь выпить.

— Я еще не играл в автоматы, — возразил Джо.

— Ну, так успеешь еще.

— Нет, я не пойду в бар, я выпил сегодня много, — выдал американец после некоторых раздумий. — Иди один и принеси мне этот… помидорный сок.

— Как скажешь, дружище.

Бар располагался наверху, в башенке, туда вела резная винтовая лестница. Виталий поднялся по ней и почти сразу же увидел женщину, сидевшую на высоком стуле у стойки. В первый миг ему почему-то вдруг показалось, что это его «девушка из таверны», но потом он сразу же понял, что обознался — женщина у стойки не имела ничего общего с его официанткой. Она сидела к нему спиной — стройной, смуглой, почти обнаженной, пересеченной крест-накрест двумя тонюсенькими бретельками, которые поддерживали длинную ярко-красную юбку, начинающуюся значительно ниже узкой талии. «Смело», — отметил он про себя. Ее черные волнистые волосы были небрежно сколоты алой, в тон наряду, заколкой. Казалось, женщина качнет головой — и густая темная лавина сразу же рассыплется по плечам. «Со спины хороша, ничего не скажешь!» — пронеслось в голове у Малахова.

И, точно подслушав его мысли, женщина обернулась. Виталий жадно глянул в ее лицо и удивился. Судя по фигуре и одежде, он представил себе совсем молоденькую девушку, а даме явно было за тридцать, если не за сорок. Впрочем, она, без сомнения, могла позволить себе носить столь вызывающий наряд. Спереди платье оказалось не таким открытым, но тем не менее отлично подчеркивало все достоинства фигуры. Шея, руки и соблазнительно оголенные плечи были такими же загорелыми, как и спина. Черты смуглого лица казались правильными до безупречности.

Вообще-то Малахов не любил женщин в красном. Сам цвет ему нравился, но не в одежде — слишком он привлекающий внимание, вызывающий и агрессивный. Позволить его себе может далеко не каждая. Но незнакомка была именно той редкой женщиной, которой красный шел.

Не обращая никакого внимания на его пристальный взгляд, женщина легко соскользнула с высокого стула и направилась к лестнице. Виталий посторонился, пропуская. Ее щиколотки, видневшиеся при ходьбе в разрезе длинной юбки, обнимали плетеные ремешки черных босоножек на высокой шпильке. На левом плече она придерживала лакированную сумочку на таком же плетеном ремешке.

Когда она проходила мимо, он с удивлением обнаружил, что от нее никак не пахло. Ни легкого аромата духов, ни дуновения от волос, ни запаха кожи — вообще ничего. Он даже не думал, что такое бывает.

Пройдя в бар, Малахов машинально отметил, что на стойке не осталось пустого стакана. Выходит, женщина сидела там просто так, и бармен никак на это не реагировал.

«Видимо, она здесь своя, — решил Виталий. — Интересно, кто она? Судя по одежде, дама очень состоятельная, вряд ли проститутка… Но и на игрока она не похожа. Скорее всего, чья-нибудь жена или подруга. Кого-нибудь из завсегдатаев. Или из местных. Может быть, даже хозяина казино».

Выпив коктейль и прихватив стаканчик «помидорного» сока для Джо, Малахов вернулся в зал. Женщины в красном уже нигде не было видно, зато он почти сразу же наткнулся на своего заокеанского приятеля и с одного взгляда понял, что тот чем-то взволнован.

— Что случилось, Джо? Ты сорвал джек-пот?

— Автоматы не принесли мне выигрыша, — покачал головой техасец.

— Ну так пей свой сок и поехали домой!

— Нет, я хочу играть еще.

— По-моему, ты уже все тут перепробовал.

— Нет, не все. — Джозеф залпом выпил сок. — Я тут слышал крайним ухом… Что ты улыбаешься? Я неправильно сказал?

— Ну да, дружище, надо говорить «краем уха». Ладно, не обижайся! Так что ты слышал?

— Тут где-то играют в «русскую рулетку». Что это такое? Виталий снисходительно улыбнулся:

— Джо, ты что-то не так понял. В русскую рулетку не играют, это просто такое выражение, что ли…

Американец жаждал разъяснений.

— Понимаешь, раньше у военных, да и не только у военных, было такое опасное развлечение. Брали револьвер, вынимали из барабана все патроны, кроме одного, по очереди прикладывали оружие к виску или там к сердцу и нажимали на спуск. Соответственно тот, кому не повезло, мог схлопотать пулю.

Глаза Джозефа стали совсем круглыми, то ли от ужаса, то ли от удивления, что можно развлекать себя столь экзотическим образом:

— Я сам слышал… Эти мальчики, которые сказали про суе… про суве…

— Они шутили, Джо. Или говорили не всерьез. Образно, понимаешь? А может, просто вспоминали передачу. У нас недавно была телеигра с таким названием. А ты много проиграл в автоматах?

— Нет, — не задумываясь, ответил Коллуэй. — Ровно тысячу ваших рублей. Так что сегодня моя прибыль составила шесть тысяч семьсот пятьдесят ваших рублей, или двести тридцать шесть долларов и восемьдесят четыре цента.

— Я рад за тебя.

— Может, отметим мой выигрыш в баре?

— Не сейчас, дружище. Уже половина второго ночи. Если честно, я просто с ног валюсь. Да и девушки наши дома заждались — моя Лана и твоя Наташа.

— Да-да, Наташа! — при упоминании этого имени техасец просветлел лицом. — Ты прав, пора до хаты, до дому. Но, Вит, ты помнишь, завтра ты и Лана будете обедать у нас?

— Уже сегодня, Джо! Вот уже полтора часа, как наступила суббота.

Они направились к выходу. Несмотря на поздний час, народу в казино не убывало. Виталий поймал себя на том, что все еще ищет женщину в красном. Но той нигде не было видно.

Ночь была лунной и удивительно теплой. Малахов и Коллуэй пересекли небольшой сад и уже подходили к воротам, как вдруг за их спиной раздался странный шум: резкий хлопок, точно взорвалась петарда, а затем — громкие, отчаянные крики нескольких голосов, перекрывших даже гремевшую в саду музыку.

— Что это? — испуганно спросил американец. — Это выглядит, как… как…

Он не договорил. Сделав несколько шагов в ту сторону, они своими глазами увидели, как это выглядело.

В углу сада, подальше от увитых гирляндами ярко горящих лампочек деревьев, стояла уже знакомая компания мальчиков-мажоров. Вернее, стояли они не все. Один из них — тот самый, кто знал, как по-английски «суеверие», — лежал на земле. Первого взгляда было достаточно, чтобы понять, почему он лежит.

Даже при таком освещении было отчетливо видно, что рядом с парнем на молодой, только-только пробившейся траве валяется револьвер. «Наган», с ходу определил Виталий, — причем старый, дедовский или копаный. Да, доигрались детки в войнушку… По белевшему в темноте джемперу расплылось на груди темное пятно. Малахова поразило, что крови было на удивление мало. Ему почему-то казалось, что должно быть больше, намного больше… От ее запаха затошнило.

Джозеф, с трудом присев на корточки — мешал объемистый живот, — пытался нащупать у мальчика пульс. Виталий молча наблюдал за ним и уже неизвестно откуда знал, что это бесполезно. Просто знал, и все. Он молча рассматривал лежащего. Светлые волосы, лицо, при жизни бывшее миловидным, а сейчас искаженное, но не гримасой боли или ужаса, а пожалуй, выражением безграничного недоумения. На парне стильная обувь и одежда, джинсы с широким поясом съехали вниз, открывая дорогое белье. Не иначе, тоже, блин, метросексуал, как Аркашка… Вернее, был им.

Вокруг уже давно поднялась суета, собрались люди, раздавались возбужденные голоса. А Малахов все смотрел и смотрел на тело. Потом поднял голову и увидел ее.

Она стояла совсем рядом, прямо напротив него, с другой стороны от убитого. Странно неподвижная среди суетящейся кучки людей. Поверх алого платья теперь был накинут длинный темный бархатистый плащ, и это сочетание алого и черного навевало неприятную ассоциацию с отделкой гроба. Черная крышка — красная бархатная подкладка. А внутри покойник.

Женщина тоже глядела на тело, но на ее лице не было ни страха, ни скорби, ни брезгливого любопытства — ничего общего с тем, как обычно смотрят на мертвых. Скорее на ее лице читалось… Нет, пожалуй, Виталий никак не мог бы определить для себя выражение ее лица.

Она подняла голову, встретила его взгляд и едва кивнула, то ли ему, то ли своим мыслям. Малахов не понял, что означал этот жест. А затем легко и непринужденно, точно делала что-то совершенно естественное, перешагнула на своих высоченных каблуках через мертвое тело, неторопливо прошла к воротам и скрылась за ними, так ни разу и не обернувшись.

Глава 3 Будничная суббота

Как это ни странно, Виталий Малахов относился к той немногочисленной категории людей, которые терпеть не могут выходные. С одной стороны, он не был работоголиком, у которых понедельник начинается в субботу, а день, проведенный в отрыве от любимого дела, приносит танталовы муки. С другой, выходные, а субботы особенно, у него обычно не задавались. Как все нормальные люди, он всю неделю мечтал отоспаться — и просыпался в субботу на полчаса позже, чем в будни. А потом долго не мог решить, что же делать дальше. Заставить себя опять уснуть? Можно, но тогда — Виталий хорошо это знал — он проспит до полудня, встанет с больной головой и весь день будет чувствовать себя разбитым. Неплохо было бы поваляться в постели с книжкой, но в выходные чаще всего выходило так, что читать было нечего — очередная книга или только что была закончена, или оказывалась забыта в офисе. И, поворочавшись с четверть часа, Малахов вставал, приводил в порядок постель, плелся в душ… А потом все утро маялся, не зная, куда себя деть, листал какие-то журналы, болтал по телефону, развалившись на диване, бездумно щелкал кнопками телевизионного пульта, переключаясь с одного спутникового канала на другой, с футбола на познавательную передачу о египетских пирамидах, а с очередного бандитского сериала на очередной бездарный музыкальный клип.

Так было и на этот раз. Разбудили его яркий солнечный свет и веселый гомон воробьев. Он всегда спал с незашторенными и приоткрытыми окнами, даже зимой. А уж когда было тепло, и вовсе норовил распахнуть их настежь. Лана, супруга, этого терпеть не могла. Ей тяжело было уснуть при свете, и даже в полном мраке она надевала на глаза специальную маску. И сквозняков она не выносила, окна при ней всегда были закрытыми. «Зачем глотать пыль и слушать этот шум, когда в доме кондиционер?» — возмущалась супруга. А Малахову вечно казалось, что в комнате душно и кондиционер не спасает от духоты… Решили проблему только разные спальни. Во время последнего ремонта специально для Виталия переделали бывшую детскую. Именно в ней, один на широченной кровати, он и проснулся в то утро. На часах восемь пятьдесят семь. Сна ни в одном глазу. Зато очень хотелось кофе. Вот бы кто-нибудь подал его в постель… Виталий усмехнулся про себя, вспомнив кого-то из сатириков: «Хотите кофе в постель? Нет ничего проще! Встаньте, сварите кофе, налейте в чашку, отнесите в спальню, потом ложитесь — и пейте себе на здоровье!» Может, горничную нанять, чтобы кофе по утрам подавала? Этакую длинноногую мулаточку в белом фартучке, мини-платьице, кружевной наколке на голове и чулочках на широкой резинке… Он попытался представить себе такую горничную, но воображение вместо знойной мулатки почему-то нарисовало русую официантку из любимого кафе. Малахов снова усмехнулся и отправился в свою ванную. У них с Ланой были не только разные спальни, но и разные ванные комнаты. Супруге необходимы были джакузи, живые цветы, зеркальная стена и чуть не с полдюжины шкафчиков, битком забитых всевозможными женскими вещичками. Виталию же вполне хватало душевой кабины, пары полок для умывальных принадлежностей да небольшого комода, где хранились чистые полотенца.

На душе опять было как-то сумрачно. Но не из-за вчерашнего происшествия в казино, нет. Безграничное удивление на лице нелепо погибшего мальчика, оброненный «наган», женщина в красном платье, перешагивающая через мертвое тело, — солнечным утром все это уже казалось не более чем неприятным сном или кадрами из просмотренного накануне фильма. Несколько дней назад Виталий, пока ехал на деловую встречу, то и дело застревая в пробках, слушал по радио интервью с каким-то психологом. Ученый муж очень возмущался «культом темы насилия» в книгах, кинофильмах и компьютерных играх. По его мнению, это привело к тому, что «человеческая жизнь резко обесценилась». Люди стали столь же безразлично относиться к смерти в реальном мире, как относятся к ней в выдуманном. И, вернувшись мыслями к трагедии в саду казино, Малахов неохотно признал, что психолог, пожалуй, прав. Воспоминания о вчерашнем не вызывали в душе никаких эмоций, кроме досады и желания поскорее забыть. Малахов так и поступил. Принимая контрастный душ, он уже размышлял о планах на выходные и с сожалением признавал, что ему вообще ничего не хочется. Не хочется никуда идти, не хочется никого видеть, ни с кем говорить… И делать ничего не хочется. Вообще.

Он выключил воду и вышел из душевой кабины. Большое зеркало, вмонтированное в противоположную стену, запотело. Виталий мазнул по нему ладонью и посмотрел на свое распаренное, недовольное, мокроволосое отражение.

— Ну чего тебе надо? — спросил он. — У тебя все есть. И даже больше, много больше. Ну скажи мне на милость, что тебе не так?

Но отражение ничего не ответило…

Виталий Малахов был родом из ПГТ — поселка городского типа в Калужской области, носившего загадочное название Товарково. По местным меркам — райцентр на берегу красавицы Угры, с собственным заводом, семью магазинами, почтой, рынком и медпунктом. По столичным же — богом забытое захолустье с населением всего-то двенадцать тысяч человек, о котором москвичи и слыхом не слыхали.

«Элитным жильем» в родном поселке считались блочные пятиэтажки, появившиеся где-то на рубеже шестидесятых и семидесятых годов. Виталий отлично помнил, как пацанами они тайком пробирались на стройку, прячась от сторожей, затевали интереснейшие игры, с упоением лазили по лабиринтам полуготовых стен и подвалов, баловались со стройматериалами, кидались всем, что под руку попадется, и плавили в старых консервных банках обломки свинцовых решеток. Серебристый металл пузырился, превращаясь в однородную массу, его, обжигаясь, выливали в заранее подготовленные в песке ямки, и получались разные фигурки — солдатики, пушки, пистолеты. А потом стройка заканчивалась, и в дом въезжали счастливые новоселы. Но таких было немного. Большинство товарчан обитало в двухэтажных деревянных бараках с удобствами во дворе, выстроенных в первые годы советской власти, если не раньше, или в собственных, совсем уж деревенских домишках. Именно такой дом — бревенчатый, рубленый, с русской печкой — был и у Малаховых. Застекленная терраса, где летом было хорошо, а зимой невообразимо холодно, небольшая кухонька, горница, маленькая мамкина спальня и две даже не комнаты, а просто закутка, отгороженных от горницы только выцветшими ситцевыми занавесками. Тот, что побольше, принадлежал деду и бабке, в меньшем провел первые семнадцать лет своей жизни Виталий. Закуток был настолько тесным, что в нем едва помещалась узкая железная кровать с пружинной сеткой и потускневшими шариками на спинке да сбитое дедом из сосновых обрубков подобие прикроватной тумбочки. Уроки Малахов делал в горнице, за единственным столом, который в обычные дни был покрыт цветастой клеенкой, а в праздники застилался белой скатертью с бахромой.

Жили в Товаркове просто. Днем по будням работали — кто на местном заводе, кто в близлежащих совхозах, кто в Калуге, до которой нужно было добираться сорок минут по разбитой дороге на старом дребезжащем автобусе. Вечерами и в выходные тоже работали, только на себя — практически у каждой семьи имелся сад и огород. Многие держали скотину: иногда коров и поросят, чаще коз и птицу. Мужики ловили в Угре рыбу — летом с берега, зимой в проруби. Все товарчане, от мала до велика, ходили по грибы и по ягоды в щедрые окрестные леса, ведрами приносили землянику, лисички, малину, грузди, опята, подберезовики с подосиновиками, а если повезет и год выдастся удачный — то и белые. Кто-то сдавал это богатство в «Центросоюз», кто-то вез на рынок в Калугу или Москву, но большинство запасались на зиму. С июня по ноябрь — от первой земляники до последних яблок, когда варили варенье и гнали самогонку — сахару было не достать. Летом, во время засолки огурцов и грибов, были перебои и с солью. Поэтому и то и другое, а заодно и еще что-нибудь, что повезло достать — крупу там или макароны, — норовили запасти заранее, в огромных пятидесятикилограммовых мешках, которые ставили поближе к печке, чтобы содержимое не отсырело. Остальные припасы хранили в погребе. Все было, разумеется, свое, покупать картошку или капусту никому и в голову не приходило. В местные магазины ходили в основном за бакалеей, спиртным да сигаретами, больше там ничего особо и не было. А перед праздниками или когда хотелось чего-нибудь вкусненького, выбирались в Москву на электричках, прозванных «колбасными», поскольку затаривались в столице преимущественно сосисками, сыром да колбасой. В Товаркове, как и во всех других мелких населенных пунктах, находившихся дальше ста верст от Москвы, такие вещи были настоящими деликатесами. Маленький Виталька до страсти любил сосиски и вареную колбасу — «Докторскую» за два тридцать и в особенности «Любительскую» за два девяносто. Но отведать такого лакомства удавалось нечасто…

Растеревшись докрасна мягчайшим махровым полотенцем и закутавшись в любимый халат, купленный во время очередной поездки во Францию, Малахов покинул свою ванную и спустился на первый этаж, в просторную кухню-столовую. Этим помещением Светлана особенно гордилась, после ремонта постоянно таскала сюда гостей, заставляла восхищаться дизайнерскими решениями, сыпала модными словечками: «эргономичность», «элементы хай-тека», «тенденция к модерну-минимализму». Виталий лишь усмехался. Для него главным всегда было удобство. Пользоваться такой кухней было, конечно, не в пример лучше, чем колоть дрова, готовить в русской печи или на керосинке, ведрами таская воду из колонки, что торчала от них за три дома. В основном готовила бабка, и доставка воды была святой обязанностью маленького Виталика.

Жили они тогда вчетвером — он, мамка Зина да дед с бабкой. Мать работала учетчицей на заводе, бабка Вера Кузьминична целыми днями хлопотала по хозяйству — у Малаховых был большой огород и сад с яблонями и вишнями, еще в придачу козы и куры. Оттого на столе у них были козье молоко и яйца, а в сарае держалась стойкая вонь от куриного помета, настолько едкая, что щипало глаза.

Деду Степану Тихоновичу повезло вернуться с фронта даже не раненным, но в середине пятидесятых его, работавшего взрывником на карьере, где добывали щебень, контузило случайно отлетевшим осколком. С тех пор он оглох на правое ухо и все время разговаривал так громко, точно старался перекричать шум падающей породы. Зина была у них поздним ребенком — к тому моменту, как они стали бабкой и дедом, оба старших Малахова уже вышли на пенсию.

История появления Виталия на свет была столь же типичной, как и жизнь в родном поселке. Зина Малахова ничем не отличалась от миллионов своих ровесниц, родившихся в первые послевоенные годы. В меру бойкая, но не развязная деревенская девушка, не красавица, но и не дурнушка, больше всего любившая, как она сама написала в своем девичьем дневнике, «свою Родину, вишневое варенье и фильмы с французским актером Жаном Маре». С рыжим Пашкой Волчковым у них случилась любовь еще в десятом классе, встречались почти два года, до самого Пашкиного призыва в армию, но Зинка была девушкой строгой, себя блюла и никаких вольностей кавалеру не позволяла. Как положено, отгуляли на проводах, простились за околицей, Пашка отбыл по месту службы, а Зина обещалась ждать. Ждала честно, на танцы в клуб перестала ходить, сидела вечерами дома, писала защитнику Родины нежные письма, бегала к воротам встречать почтальоншу. С местом службы Павлу повезло — отправили его не куда-нибудь в Заполярный круг или знойную Среднюю Азию, а в сытую и ухоженную Прибалтику. Письма в серых конвертах без марки приходили от него регулярно, но рассказывал в них Пашка больше не про свои горячие чувства к той, что осталась в родном поселке, и даже не про доблестную воинскую службу, а про эту самую Прибалтику, потрясшую его до глубины души. Там все было не так, все прямо как в «ненашем» кино — и море, и замки, и старинные дома в городах, и аккуратные ухоженные фермы вокруг этих городов, и чисто одетые вежливые люди, говорящие на непонятном языке, и девушки, все как на подбор красавицы, высокие, статные и белокурые. Про девушек низкорослой курносой Зинке нравилось меньше всего.

Ровно через год Пашка прибыл в отпуск, «на побывку». Он похорошел, возмужал и говорил в основном на одну тему: «А по-латышски хлеб будет maize», «А вот в Латвии даже в хлеву так не воняет, как тут на улице», «А латышские девушки таких платьев не носят, у них у всех юбки короткие, выше колен, вот по сих пор, называется мини». С Зиной он был нежен и настойчив, и она не устояла. Из трех положенных суток отпуска почти двое парочка провела наедине, в майском лесу и на берегу Угры. Потом Павел уехал, а Зина, счастливая и влюбленная, как это нередко случается, не сразу поняла, что с ее организмом творится что-то не то. Сначала не думала об этом, потом сомневалась, потом боялась подтверждения и до последнего надеялась, что «все как-нибудь обойдется»… Словом, когда она наконец решилась показаться врачу, был уже четвертый месяц. Аборт делать поздно, да Зинка и не собиралась. Она не сомневалась, что Павел обрадуется ребенку. До его демобилизации оставалось уже не так много. «Вернется — и мы сразу поженимся, — мечтала девушка, — Даже хорошо, что малыш к тому времени уже родится. У меня живота не будет, можно будет платье красивое сшить, кружевное на чехле, как было у Ирки Шакуриной». Однако сообщить любимому радостную новость Зинка почему-то никак не решалась. Несколько раз садилась за стол, начинала писать и рвала бумагу сразу после нескольких фраз. Ей все казалось, что это послание должно быть особенным, не таким, как все остальные.

Пока она подбирала слова, почтальонша принесла очередной солдатский конверт. Зинка торопливо вскрыла его, достала аккуратно сложенный листок в клетку и начала читать.

«Зина, — писал в первых же строках ефрейтор Волчков, — хочу сообщить тебе, что ты теперь свободна. Между нами все кончено. Я встретил здесь девушку по имени Линда. Она очень красивая. Мы любим друг друга и после дембеля поженимся. Я останусь жить здесь, в Латвии. Прощай и не поминай лихом».

Ноги у девушки подкосились. Она упала на кровать и горько разрыдалась.

Писем от Павла больше не было. Прошло несколько месяцев. Ближе к зиме, когда живот уже был заметен, Зина решилась прийти к нему домой.

— А откуда я знаю, что это его ребенок, — сказала, стараясь не смотреть в ее сторону, тетя Нюра. — Может, нагуляла от кого другого, а теперь хочешь все на Павла свалить. Парень хорошо устроился, живет почти в загранице — нечего ему жизнь портить!

Девушка развернулась и ушла. И не стала никому портить жизнь. Писем от Пашки больше не было. Он действительно остался жить в сказочном краю шпрот и сгущенки, и в родном Товаркове так с тех пор ни разу не появился. А у Зины в середине февраля родился мальчик, которого она назвала красиво и «по-модному» Виталием. Записали его хоть и Павловичем, но Малаховым. Реакция родителей была самой что ни на есть типичной — сначала, конечно, пошумели, мать поплакала, отец покричал, поругался нехорошими словами, что, мол, шлюха и в подоле принесла. А потом ничего, оба поутихли и к внуку привязались — хоть и «нагулянный», а все же свой, кровиночка. Так и зажили… И ничего — жили неплохо. Так, по крайней мере, казалось Малахову в детстве. В раннем возрасте всевозможные мелкие неприятности и бытовые неудобства вроде старой одежды и отсутствия горячей воды воспринимаются как-то проще. А может, и не так. Может, они и ощущались остро, но с годами это забылось. И теперь кажется, что тогда это было не так уж важно. Ну, подумаешь, ботинки вечно были велики на полтора размера и стоптаны чужой ногой. Мыться приходилось в корыте и предварительно нагревать на печке огромный тяжеленный бак. Питались в основном картошкой да капустой. Зато как тепла и ласкова была вода во время купания в Угре! Как душисто пахло на ее берегах цветами и свежескошенным сеном! Как сладка была клубника с бабушкиных грядок, вкусны прятавшиеся в больших листьях колючие огурцы, сочно хрустела на зубах в солнечные, но уже холодные золотые осенние дни спелая антоновка… Как здорово было зимой, набегавшись по морозу, вдоволь напиться вечером горячего-горячего чаю из большой алюминиевой кружки… С годами все это почему-то потеряло свою прелесть. Вода даже на самых лучших морских курортах не такая. И клубника. И антоновка…

Виталий засыпал в кофеварку любимый венский кофе, открыл встроенный холодильник, привычным взглядом окинул полки. Морепродукты, икра, пармская ветчина, французский сыр с пониженной калорийностью, обезжиренное молоко… На отдельной полке в супермаркетовских коробочках свежие ягоды: земляника, голубика, ежевика. Лана очень внимательно следила за их питанием. Подумав, он вынул буженину — затянутые в пленку тоненькие аккуратные ломтики нарезки на белоснежном поддоне, достал из специального ящичка диетический багет с отрубями.

Другого хлеба у них в доме не водилось, и Малахова это вроде бы даже устраивало. А в детстве казалось, что ничего на свете нет вкуснее свежего и душистого черного «кирпича» с жесткой корочкой и теплым нежным мякишем. Черный хлеб почему-то был для них обязательным атрибутом игры в «партизан и фашистов». Тогда, в семидесятые, Калужская земля еще хранила множество ран, нанесенных войной, — воронки от взрывов, траншеи, окопы… Их любимым местом была отлично сохранившаяся землянка в лесу. Там полагалось держать оборону от врага, а в перерывах между атаками непременно съесть этот самый хлеб, запивая его из котелка студеной колодезной водой. А «фашисты», ясное дело, не давали расслабляться. Отстреливались от противника шишками или «понарошку» из деревянных автоматов. Хотя побывали у них в руках и куда более опасные вещи. В окрестных лесах и полях, где шли кровопролитные бои, чего только не выкапывали из земли дотошные пацаны! Каски с полустертой красной звездой или свастикой, пустые рожки и диски от знаменитого «ППШ», помятые железные фляги… Гильзы от разного оружия и за находку-то не считались, у каждого мальчишки их было по нескольку горстей. Но среди них случалось найти и целый патрон, который, понятное дело, взрывали, каким-то чудом оставаясь живыми и невредимыми. Впрочем, везло не всем. Были случаи — калечились, обжигали лицо, увечили глаза и пальцы, а соседский Васька Лукьянов, тети-Манин сын, бывший семью годами старше Малахова, погиб, подорвавшись на копаной гранате. Но все эти ужасы, конечно, мальчишек не останавливали, и они с удвоенным любопытством продолжали поиски. Маленький Виталька все мечтал выкопать где-нибудь немецкий «шмайссер», но ему так и не удалось, хотя, по слухам, подобное случалось. В соседней деревне Комельгино, поговаривали, парень из Москвы нашел целехонький пулемет «максим». Виталий даже помнил, что звали того счастливчика Сергеем. Хотя, быть может, и наврали про пулемет-то…

При помощи нежного сигнала кофеварка дала знать, что кофе готов. Малахов налил себе полную чашку густого дымящегося напитка, бросил два куска коричневого сахару, подумав, добавил еще один. Плеснул сливок, разместил приготовленные бутерброды на большой керамической тарелке, идеально сочетавшейся по рисунку и дизайну с общим оформлением кухни-столовой. Уселся за стол с прозрачной столешницей, откинулся на причудливо изогнутую спинку модернового стула, машинально притянул к себе валявшийся в стороне журнал. Читать за едой — это была его давнишняя и неискоренимая привычка, с которой Лана уже устала бороться.

К чтению Малахов пристрастился в третьем классе. Он отлично помнил этот момент — была очень холодная зима; сразу после каникул он простыл и свалился, но, как выяснилось позже, не просто с гриппом или ОРЗ, а со свинкой. На шее под ухом раздулась огромная безобразная шишка, которая очень болела. Трудно было не только жевать и глотать, но даже дышать. Толстая пожилая врачиха велела повязываться косынкой и строго-настрого запретила выходить на улицу. Болел Виталька редко и потому страдал от долгого сидения дома. Чего делать-то, скажите на милость? Ни в снежки поиграть, ни с горки покататься, ни крепость построить. Мать три дня молча наблюдала за его мучениями, а на четвертый принесла с работы толстую растрепанную книжку. Это были, как он сейчас помнил, «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гека Финна». Читал Малахов к тому времени хорошо. Он вообще был способным и искренне недоумевал, почему большинство его одноклассников не в состоянии врубиться в самые элементарные вещи вроде арифметических действий — ну чего тут можно не понимать? Но вот взять в руки книгу, помимо учебника, ему до той самой злосчастной свинки как-то в голову не приходило. Теперь же он от скуки раскрыл принесенный том — и уже не мог оторваться, даже о болячках своих забыл. История отчаянных и озорных мальчишек, так похожих (как ему казалось) на него самого, увлекла Виталия. «Тома» он прочел за три дня, «Гека», понравившегося даже больше, — за два, а когда книга закончилась, тут же открыл ее снова и начал сначала. А едва ему позволено было выйти на улицу, сразу же влез в пальто и валенки, нахлобучил шапку и пулей вылетел за ворота, но помчался не к приятелям и не на речку, а в клуб, при котором была поселковая библиотека. Записался и также бегом вернулся домой, прижимая к себе новую книгу — на этот раз «Остров сокровищ». Библиотекарша, на его счастье, оказалась понимающая. С тех пор Виталий просто жизни себе не представлял без чтения…

Журнал оказался женским и на редкость скучным. Как всегда, одно и то же — светская хроника, звезды, хвастающиеся своими домами, машинами, детьми и собаками и изо всех сил, но тщетно, пытающиеся продемонстрировать глубокое внутреннее содержание; мода; косметика; советы, как привлечь и удержать мужчину, и реклама, реклама, реклама… Вспоминать было гораздо интереснее. Малахов отодвинул от себя журнал, взял с тарелки второй бутерброд, куснул, отхлебнул кофе. Возвращаться мыслями в свое отрочество он не слишком-то любил. Но раз уж пошла такая пьянка…

В седьмом классе он влюбился. Объектом его нежной страсти стала одноклассница Галка Антипова, настоящая русская красавица, высокая, статная, синеглазая, с развитой грудью и длинной толстой русой косой, которую она всегда перекидывала вперед, дабы, как он понял только сейчас, эту самую грудь подчеркнуть. Когда она стояла рядом или проходила мимо, у него кружилась голова от крепкого, манящего запаха ее тела. Всю вторую и третью четверть Галка являлась ему во сне, смущая и нарушая ночной покой формирующегося организма, а в четвертой парень не выдержал и, как это называлось в книгах, «объяснился» с ней в школьном саду среди цветущих яблонь и вишен.

— Галка, а давай с тобой гулять? — предложил он нарочито развязным тоном, внутри весь дрожа и холодея.