— Вот. Посмотрите, пожалуйста, Любовь Николаевна. Что это…
— Что это? — строгим эхом отозвалась она. — Это из носа или… Ну-ка, встаньте лицом к свету.
— Да нет. Это вообще не мое… — попробовал отмахнуться я, но замолчал, когда мне на язык опустилась холодная палочка.
— Так, теперь легкие. Молчите. Дышите. Глубже. Теперь спиной. Все, можете опустить рубашку. — Объявила, снимая стетоскоп: — Вы в порядке, Александр Борисович. Так что это?
— Я, собственно, у вас хотел спросить.
— Вы так странно спрашиваете… — Любовь Николаевна еще раз со всех сторон осмотрела платок и пожала плечом. — Да нет, точно кровь.
— А… чья это кровь?
— В каком смысле? А-а, поняла. Опять где-то стекло разбили? Так вы посмотрите ребят: у кого порез, того и кровь. Кстати, пришлите этого голубчика ко мне, йода на него не пожалею.
— Не знаю. Про стекло не знаю. Вы лучше скажите… Можно вообще понять, человеческая это кровь или… какая-то другая?
— Александр Борисович, я — педиатр, — улыбнулась она. — Но знаете что? Да что с вами? Не волнуйтесь так! Помните, я вам про зятя своего рассказывала? Он ведь в Институте Крови как раз работает. Хотите, я ему позвоню?
Его пальцы и запястья были в краске, а губы дрожали от подступивших слез.
— Не получается, Александр Борисович! Ничего не получается!
— Ну-ну… — Я положил ладонь на нестриженый затылок, и Андрюшка уткнулся носом мне в живот. — Давай посмотрим, что тут у тебя.
Один за другим я брал со стола испачканные листки и рассматривал на вытянутой руке (очки для чтения остались в кабинете). То есть, конечно, это были рисунки, но воспринимались они как испачканные листки. Я честно старался выбрать какой-нибудь получше, чтобы обнадежить мальчика, но пока ничего не находил. Десять, двадцать, пятьдесят неудачных попыток изобразить человеческое лицо. Цвета на сей раз были подобраны верно, как я учил: «губы красные, волосы коричневые, глаза… пусть будут голубые», не удавались сами черты лица — они были не той формы и то наползали друг на друга, то разбегались по разным углам листа. Собственно, таким и должен быть портрет, написанный ребенком, который в жизни не видел человеческого… да ничего не видел, если разобраться. Это первый рисунок Андрюшки оказался странным исключением. Удивительным исключением. Я погладил мальчика по голове и в сотый уж, наверное, раз подумал с тревогой: «Что же ты такое нарисовал, сынок?»
Андрюшка запрокинул лицо.
— А тот рисунок, позавчерашний, он у вас?
— Конечно. У меня, на самом видном месте.
Я не покривил душой. Лежащий на столе полиэтиленовый пакет было видно с порога. Спрятанный внутри рисунок был с обеих сторон обложен старыми газетами.
— А можно мне его… ну, взять?
— Зачем?
— Не знаю. Но он же почему-то получился, а эти… — мальчик не договорил.
Я вздохнул и посмотрел на часы.
— Давай попозже, хорошо? Вечером. А то я уже опаздываю.
До электрички в самом деле оставалось меньше сорока минут. Времени в обрез, учитывая, что нужно еще взять билеты.
— Остаетесь за старшую, Любовь Николаевна, — улыбнулся я, столкнувшись с доктором в коридоре. — Я постараюсь недолго. Если что, попросите Веронику…
— Справимся, — отмахнулась она. — Не волнуйтесь.
— Вашему зятю что-нибудь передать?
— Да. Передайте, что он… Хотя нет. Привет передавайте.
Зять Любови Николаевны вышел к проходной в распахнутом белом халате поверх джинсов и свитера. Обратился первым:
— Уважаемый! Александр Борисович — вы?
— Да. А вы…
— Стас. Просто Стас.
— Любовь Николаевна передавала вам привет.
— Смешно. — Он действительно усмехнулся. — Ладно, пойдемте, уважаемый. — Кивнул охраннику: — Это со мной. — И помчался по коридору, не оглядываясь. Полы халата взметнулись, как крылья.
— Теща сказала, вам нужен анализ крови? Образец с собой? Давайте.
— Да, с собой. Сейчас… — Я еле поспевал за ним. — Вот.
Склянку с широким дном и завинчивающейся крышкой, которую мне выдала Любовь Николаевна, я оставил на ночь под рисунком. К утру натекло примерно полсантиметра красной жидкости.
— Все, ждите здесь. — Стас резко остановился. Он зачем-то посмотрел склянку на просвет, покачал головой и скрылся к кабинете.
Ни стульев, ни каких-нибудь диванчиков в коридоре не было. Стендов с полезной информацией — тоже. «Это институт, а не поликлиника», — напомнил я себе и начал слоняться. Раз пять прогулялся по коридору из конца в конец, потом облокотился о подоконник и стал смотреть в окно.
Ждать пришлось больше полутора часов. Наконец дверь кабинета распахнулась.
— Уважаемый! — позвал Стас. — Войдите, пожалуйста.
— Но я же без халата…
— Ничего-ничего. — Он сбросил свой, как будто из солидарности. — Заходите. Садитесь!
Стас катнул в мою сторону вертящийся стульчик со спинкой, а сам присел на край стола.
— Строго между нами, уважаемый. Откуда у вас этот образец?
— Это… — Я пожал плечами. — Это… В самом деле, как тут ответишь?
— Понимаю. — Он театрально вздохнул, потом посмотрел мне в лицо и улыбнулся. — Тогда по существу. Как практикующий гематолог могу авторитетно заявить: то, что вы принесли, уважаемый, не что иное как кровь. Человеческая. Первой группы. Резус-фактор положительный. Иными словами, самая распространенная. Что касается болезней, тут все чисто. Лимфу, правда, я бы еще раз проверил. Девяносто девять процентов, что все в порядке, и все-таки есть вероятность лейкоза в ранней стадии. А так, — он развел руками, — все в норме. В общем, если б эта кровь была вашей…
— Нет-нет, — сказал я, испытывая непонятное облегчение, — это не моя кровь. Спасибо, Стас, вы очень, очень…
— Да погодите вы! — неожиданно обиделся он. — Испортили мне весь эффект. Я как раз собирался сказать «но» и многозначительно поднять указательный палец… Еще пять минут можете послушать?
— Могу. — Я откинулся на спинку стула. Отступившая было тревога привычно обосновалась под сердцем.
— Так слушайте. Все это я вам сказал как практикующий гематолог. Но! — Стас поднял указательный палец. — Как выпускник кафедры генетики и цитологии… Только не смейтесь!
— Почему я должен смеяться?
— Не знаю. Обычно в этом месте все хихикают. Так вот, как генетик-цитолог не могу не заметить, что хромосомный набор этих вот кровяных клеточек вышел из моды о-очень давно.
— А поточнее? — Я поймал себя на том, что поправляю очки, хотя они лежат у меня во внутреннем кармане. — Что это значит?
— Поточнее? — Он наклонился ко мне, прищурился и заговорил очень тихо и вкрадчиво: — Этой вашей кровушке, уважаемый, тысяча лет в обед. А то и все две. Это если поточнее. — Потом провел по лицу ладонью и спросил уже обычным голосом: — Что, жутковато? Мне тоже, если честно, не по себе. И все-таки, между нами, где вы взяли этот образец?
«Тысяча лет… — думал я, шагая по мокрому тротуару. — Две тысячи лет… Иконы… Кровоточение… Гуашь для рисования по шестьдесят рублей за набор… Куда мне теперь со всем этим? В библиотеку? В церковь? В сумасшедший дом?»
Я остановился. Фиолетовая вывеска на доме через дорогу погасла на пару секунд и загорелась снова. Мне показалось, что это знак.
Я никогда не бывал в подобных заведениях, но кое-что слышал о них. Если слухи не врут, здесь я найду и библиотеку, и церковь, и сумасшедший дом. А если повезет, то и булочку с изюмом.
Только есть ли у меня на это время? Я и так задержался в Институте дольше, чем планировал.
Вывеска еще раз погасла и загорелась. Я стал искать пешеходный переход.
«Чистенько», — подумал я, оказавшись внутри, и украдкой бросил взгляд на свои ботинки.
— Клуб «Встреча» — два раза направо, со двора, — объявила мне девушка на входе вместо приветствия.
— Нет-нет, я к вам. Мне нужно…
— Проходите. — Кажется, она удивилась.
Подростки за плюшевой перегородкой провожали меня настороженными взглядами.
— Вот сюда. Что будете пить?
— Да мне не пить. Я хочу…
— Напиток обязателен, — строго заметила девушка.
— Хорошо. Тогда сок. Яблочный есть у вас? А булочки? — Я подумал и добавил: — С изюмом.
— Булочки? — Она нахмурилась, глядя в блокнот. — Есть чизкейк. Хотите?
— Наверное, нет. — В городе я часто чувствую себя иностранцем. — А вы научите меня, что тут и как?
— Конечно. Что вы хотите?
— Мне нужно найти…
— Секунду. Вводите запрос.
— Та-ак…
С грехом пополам я отыскал нужные клавиши.
— Набрали? — Она нагнулась над моим плечом и хихикнула: — Голубой Христос? Ладно. Жмите «Поиск», кликайте по ссылкам.
Десять минут спустя я вышел на улицу. Фиолетовые буквы, отразившись в луже на асфальте, разом зажужжали и погасли. Через мгновение вспыхнули снова. «Интернет-кафе», — прочел я в последний раз и все-таки выругался:
— Др-р-рянь!
— Да не ферма это. Ферма дальше.
— Какое дальше?
— Да дальше, я тебе говорю. А это — приют для этих… как их…
— Смотри-смотри, опять полыхнуло!
— Ну что, заходим, а то ведь уйдет сейчас.
— Да ладно, на следующей поедем. Давай досмотрим!
— Ага. Сейчас как раз пожарные должны…
Толпу у сетчатого ограждения я заметил, едва ступив на платформу. Десяток мужичков с рюкзаками и удочками, собравшиеся для последней в этом сезоне ночной рыбалки.
— Дайте… — Я прочистил горло. — Пропустите, пожалуйста.
Двое мужичков, загородившие спуск с платформы, расступились передо мной. Только перешепнулись за спиной: «Смотри, этот…» — «Который?» — «Ну…» — «Что ж он тут-то?»
«Что ж я тут-то? — думал я, сбегая по ступенькам. — Что ж я тут-то, Господи!»
Капля скатилась по щеке. Я с надеждой посмотрел на небо, но дождя не было. Да и не помог бы уже дождь.
Пожарная пронеслась мимо, когда я выбежал на перекресток за станцией. Я махнул рукой, но машина, конечно же, не остановилась. «Поскорей, ребята, поскорей!» — подумал я, провожая взглядом беснующуюся мигалку, и потрусил следом.
Обычно путь от станции к Дому я прохожу за восемнадцать минут быстрым шагом. На этот раз уложился, кажется, в семь, но и этих минут мне хватило, чтобы проклясть себя многократно. За то, что уехал.
За то, что оставил детей на Любовь Николаевну и Веронику. То есть, получается, на одну Любовь Николаевну. За то, что так много времени потерял в Институте. А сильней всего — за это грешное кафе. Зачем только поперся туда? Что надеялся найти? Какую правду? Вон она — правда, полыхает на полнеба в вечерних сумерках.
Когда закончились заводские постройки и бетонный забор, Дом стало видно как на ладони. Первый этаж горел весь. На втором — пока только левое крыло. Пламя мелькало в окнах классной комнаты и спальни для девочек. Хуже всего, что именно в этом крыле в конце коридора располагался запасной выход.
Когда я добрался до выбитых машиной ворот, пожарные только закончили разворачивать шланги. Одновременно с первой струей из брандспойта над классной комнатой обрушилась крыша. За разбитыми стеклами было видно, как огненный смерч промчался по коридору второго этажа, выбив боковую оконную раму вместе с куском стены. Пламя гудело. Глаза слезились. Взгляд метался от окна к окну, но находил только языки огня. Не было никого за черными окнами, и во дворе никого не было. Только пожарные.