Царский гнев

Эти двое были: юная восемнадцатилетняя княгинюшка Овчина-Оболенская и десятилетний внук покойного дядьки ее мужа Силантьича, мальчуган Ванюша.

Юная княгиня, несмотря на то, что уже три года как замужем за князем Дмитрием Ивановичем Овчиной-Оболенским, казалась еще девочкой. У нее были веселые ребяческие глазки, опушенные длинными ресницами, румяные щечки с ямочками и толстая-претолстая коса, разделенная на две пряди и тщательно упрятанная под розовую атласную кику, унизанную камнями самоцветными. На юной княгинюшке был надет белый шелковый летник с крупными жемчужинами вместо пуговиц, а на плечах, несмотря на лето, — бархатная телогрея, отороченная собольим мехом по подолу и рукавам.

Румяная, полненькая, хорошенькая княгиня с беспечным веселым смехом хоронилась в кустах от миловидного кудрявого Ванюши, одетого в красную рубашку с чеканным золотым пояском и в бархатные сапожки, обшитые немецкой кожей, с кисточками, и в шитую шелками мурмолку, подарок самой княгинюшки.

Князь и княгиня души не чаяли в Ванюше, которого любили, как родного сына.

Господь не посылал им собственных деток, и они всей душой привязались к чужому. Старик Силантьич, дедушка Вани, верой и правдой служил князьям Овчина-Оболенским и научил горячо любить их и сироту внука, воспитывавшегося в их доме.

Когда Ване минуло шесть лет, молодой князь Овчина-Оболенский женился, и ему в приданое с остальными слугами был дан Ванюша. Юной княгинюшке Дарье Митрофановне понравился веселый, кудрявый, хорошенький мальчик, и она стала играть и забавляться с ним не как с маленьким холопом и слугою, а как с младшим братишкой-приятелем. Княгиня Дарьюшка сама была еще в душе сущий ребенок и охотно играла и в прятки, и в горелки с Ванюшей и толпою сенных девушек, охотниц побегать и пошалить.

Сегодня девушки были заняты. Надо было перебрать и пересчитать под надзором старой нянюшки одежды княжие, и юная княгинюшка играла в саду вдвоем с Ваней. Они прятались друг от друга, аукались и перекликались, совершенно позабыв о том, что наступило время полдничать и что князь Дмитрий Иванович давно поджидает их в хоромах.

— Слышь, Ваня, едет кто-то? — вдруг неожиданно вскричала, вылезая из малинника, юная княгинюшка. — Никак к нам? Да и то к нам! — спохватилась она, разом приходя в волнение. — Ахти, беда мне, гость на двор, а хозяйка по саду словно чумная кошка взад-вперед бегает. Беги домой к князю, Ванюша. Скажи, что гость жалует… Дай-кось только догляжу малость, что за гость такой! — и, говоря это, княгинюшка легче козочки вскочила на скамью, заглянула через забор на улицу, по которой ехал невидимый всадник…

Взглянула и обмерла княгинюшка. Алая краска сбежала с ее мгновенно побледневшего личика, и она, машинально схватив и сжав руку Ванюши, прошептала побелевшими губами:

— Ахти, беда нам! Сам Федька Басманов, злейший враг князя нашего, к нам едет! Не к добруэто, не к добру, Ванюша! Как Бог свят, не к добру!

И, подавив кое-как волнение, об руку с мальчиком опрометью кинулась к дому.

IV

Князь Дмитрий Иванович Овчина-Оболенский уже давно приметил нежданного гостя в окно светлицы. Он хорошо видел, как его злейший враг, первый опричник царский, в дорожном терлике (короткий кафтан) и лихо заломленной мурмолке подъехал к тесовым воротам княжьих хором и, спешившись, ударил железным кольцом запора.

Князь Дмитрий, немного бледный, чуя недоброе в этом приезде, велел холопам бежать открывать ворота, а сам не торопясь вышел на крыльцо, где по старинному русскому обычаю хозяева встречали гостя. Минуты через две перед ним стоял опричник царский.

— Не ждал, не гадал меня, чай, видеть, князенька, — насмешливым голосом произнес Басманов, — не люб я тебе, знаю. Незваный гость хуже татарина, и это знаю тоже, да что велишь делать, коли сам царь-батюшка меня к тебе гонцом послал… Велел тебе, княже, его государева милость, челом ударить на просьбишке… Просит тебя государь Иван Васильевич к себе на пир пожаловать, в палаты царские в Александровскую слободу, — с новым низким поклоном заключил Басманов, и его румяные губы и голубые дерзкие глаза улыбнулись насмешливо.

Увидел князь эту улыбку и подумал: «Плохо мое дело… Недаром он юлит передо мною. Видно, оболгал меня перед государем, гнев царский на меня навлек… Недоброе что-то на пиру меня ждет государевом… Ну, да что делать будешь!.. От царя, как от Бога, не убежишь. Будь что будет!»

И поразмыслив обо всем этом в одну минуту, спокойно ответил послу:

— Челом бью на милости великому государю, его слуга верный — и гостем его быть за великую честь почту… Низко кланяюсь батюшке-царю…

— Так будешь в слободе? — спрашивает снова Басманов, а у самого глазки, как у змеи, снова злыми огоньками зажглись.

— Царь велел — стало быть, буду, — отвечал спокойно князь.

— Ин так и передам царю. А теперь прощенья просим на беспокойстве… Обратно надо в слободу скакать к государю… Небось, здесь ты мне хлеба-соли не предложишь! — засмеялся недобрым смехом Басманов.

Князь невольно усмехнулся.

— Коли не побрезгаешь, отведай-закуси, чем бог послал! — предложил он неохотно опричнику, надеясь, что последний откажется от его угощения.

В прежнее время обычай гостеприимства был почитаем более всех прочих обычаев на Руси. Даже заклятому врагу и то никто не решался отказывать в угощении в своем доме.

Но князь Дмитрий слишком ненавидел Басманова, слишком помнил его обиду и чуял новую напасть с его стороны, чтобы охотно предложить ему разделить с ним трапезу. И гость понял это.

Со злой торжествующей улыбкой уехал Федор Алексеевич со двора князя.

V

Лишь только топот копыт заглох в отдалении, как дрожащая, бледная и испуганная княгиня вбежала в горницу и бросилась на шею мужа. За нею незаметно проскользнул и Ванюша с явной тревогой на детском испуганном личике, со взволнованно поблескивающими глазами.

— Не езди на пир к царю, Митя, — молящим шепотом говорила княгиня. — Скажись больным, пошли гонца в слободу! Чую я, соколик мой, что недоброе враг наш Федька надумал! Оклеветал он тебя, голубя моего сизого, перед царем… Худое чует мое сердце, недоброе что-то… Побереги себя, Митя, не езди, голубчик… Погубят они тебя…

И юная княгинюшка залилась слезами.

Сердце князя дрогнуло при виде горя молодой жены.

— Никак невозможно не ехать мне, Дарьюшка, — произнес он тихим, скорбным голосом. — Нешто дозволено царю перечить? Велено ехать — стало быть, и еду… Да ты не кручинься больно много, голубка моя. Может, ничего и не стрясется лихого со мною… Может, чудится нам это только, — попробовал успокоить жену князь.

— Ой, не чудится, соколик… Сердце так и бьется, так и замирает! — разрыдалась княгиня на груди мужа.

— Полно, полно, Даша… Господь милостив, все обойдется… А не вернусь… — тут взгляд князя с тоскою обежал горницу и, вдруг заметив Ваню, остановился на нем. Он протянул руку мальчику, робко притаившемуся у порога, и сказал твердым, веселым голосом, стараясь ободрить молодую княгиню: — А, не приведи Господи, стрясется что со мною, так ты, Ванюша, побереги княгинюшку, не покидай ее, заступись за нее, коли надо, утехой, радостью ей будь… Один ты у нее, коли погубят меня, останешься, паренек… Ишь, вырос какой защитник большой, от пола пять вершков будет! — заключил со смехом князь речь свою шуткой.

Но в этом смехе невольно послышались слезы и необъятная грусть.

Ванюша понял эту грусть, эти слезы и, с серьезным видом подойдя к князю, произнес взволнованным голосом:

— Не бойся, княже, я защищать княгинюшку нашу завсегда буду… Только и ты вернешься здрав-невредим с царского пиру… Господь помилует и спасет.

И степенно, как взрослый, он поцеловал княжескую руку.

Через час подали князю коня. Трогательно простившись с женой и приемышем, князь Овчина-Оболенский поскакал в Александровскую слободу.

VI

Шумен и весел был пир у царя… Более шести часов уже длился он кряду. Сменили и вынесли несколько десятков перемен всяческих яств и блюд царские стольники. Налили и осушили до сотни серебряных братин и кувшинов, под тяжестью которых гнулись столы. Золотые, серебряные и сердоликовые чарки то и дело наполнялись и опорожнялись захмелевшими гостями царскими.

Чего-чего только не было съедено и выпито за эти недолгие шесть часов. И фряжские вина, и романея, и мед, и брага — все это сопровождали жирные куски подовых пирогов да курников, да окорока мяса, жареные, вареные и студеные, да дичь, разные куры и утицы, рябчики и тетерева. Царь, как ласковый хозяин, угощал гостей, сидя, по обычаю, за отдельным столом. Царские стольники и чашники то и дело подзывались им, и он пересылал с ними самые лакомые куски и чарки с вином тем гостям, которых хотел почтить своей особенной царской милостью.

Вдруг глаза царя, до сих пор ласково оглядывающие собравшихся гостей, стали сумрачны и суровы. Он увидел, что один из присутствующих на пире почти не дотрагивается до яств, почти не отведывает вина. И лицо у гостя будто бы не весело, а сумрачно, бледно и совсем не соответствует веселому пиру.

Этот гость, сумрачный и серьезный, был не кто иной, как князь Дмитрий Иванович Овчина-Оболенский.

Невесело было что-то на сердце князя. Не елось, не пилось ему на царском пиру. Предчувствие чего-то недоброго, что должно было неминуемо случиться, терзало душу князя. А тут еще уселся против него его злейший враг Федор Басманов и не спускал с него насмешливо-злобных глаз.

— Что не отведаешь моего хлеба-соли, Митя? Что не прихлебнешь вина заморскаго? Аль не по вкусу моя трапеза тебе пришлась? — внезапно услышал Дмитрий Иванович голос царя и, подняв голову, увидел подергивающееся от затаенного гнева, побледневшее лицо царя.

— Неможется мне что-то, государь, — произнес князь Дмитрий, и опять сердце его кольнуло недобрым предчувствием.

— От недуга у меня лекарства сколько хошь! — недобрым смехом рассмеялся царь. — Эй, Федя, — кликнул он своего любимца, — налей князю чашу зелена вина, да пополнее, слышь… А ты, князь, не побрезгуй на моем царском угощенье, духом осуши, чашу за здравие мое!

Князь Овчина-Оболенский низко поклонился царю. От такого угощения нельзя было отказываться ни под каким видом. За здоровье царя должен был пить каждый, и потому он принял твердой рукой поданную ему Басмановым огромную чашу, полную вина, и стал пить искрящуюся в граненом сердоликовом сосуде влагу.

Царь впился глазами в князя и с насмешливою улыбкою следил за каждым глотком.

Сидевшие за столом бояре и опричники тоже не спускали глаз с князя, догадываясь, что неспроста царь так угощает своего гостя.

Но внимательнее всех был Федор Басманов: в его злом взгляде так и видна была плохо скрывавшаяся радость. «Ага, — говорил этот взгляд, — подожди, обида, которую ты мне нанес, не пройдет тебе даром!»

Князь между тем продолжал осушать чашу с вином. Раз-два останавливался, чтобы вздохнуть, и опять прикладывал губы к краям сосуда.

Но вот уже полчаши выпито. Еще немного, и воля царя будет исполнена. Как вдруг что-то ударило в голову князю, не привычному к вину… Зазвенело в голове, закружило в глазах, зашумело в ушах… Покачнулся князь и тяжело опустился на лавку.

— Уволь, государь, не могу более ни глотка выпить, ни капли, — произнес он упавшим голосом и глаза его с мольбою обратились к государю.

— Ой, и слаб же ты, видать, Митя! — хрипло рассмеялся царь, — не побоялся обидеть нас, твоего государя, до полчаши не допил… Видно, не по душе пришлось угощенье мое… Ну да будь по-твоему, княже. Не пей этого вина, выпей другого. Спустись в погреб с холопьями моими и выбери там какого хочешь питья заморского, какое по вкусу придется… Выпей его в моем погребе за наше царево здоровье и к нам сюда воротись!

Царь говорил взволнованным, зловещим голосом, его лицо дергалось и бледнело все больше и больше… Он переглянулся странным, значительным взором с Басмановым и криво усмехнулся побледневшими губами, потом махнул рукой. В эту же минуту два холопа, стоявшие у дверей, подошли к князю Дмитрию и, приподняв под руки ослабевшего князя, повели его из пирной палаты в сени.

В это время Басманов быстро подошел к царскому столу, низко поклонился и что-то тихо спросил. Царь только кивнул головой в ответ и еще раз кинул злобный взгляд на князя. Басманов опять отвесил низкий поклон, побежал вслед за холопами и шепотом передал приказание от царского имени.

— Поняли? — спросил он их в заключение.

— Как не понять! Вестимо, поняли! — ответили оба в один голос.

В сенях, прилегавших к широкой палате, шла лесенка в подполье, в царские погреба; по ней спустился князь Дмитрий, за ним спустились и два сопровождавших его холопа. Лишь только все трое они вошли в погреб, один из холопов сунул руку за пазуху, вытащил пук веревок, и, прежде чем князь Дмитрий успел сказать слово, крикнуть, позвать на помощь, толстая веревка, связанная петлей, упала на его шею.

А наверху, в палате, в это время шло по-прежнему шумное пирование, и гостеприимный хозяин-царь угощал своих гостей…

VII

Встало, поднялось и снова зашло красное солнышко, наступила темная, душная июльская ночь, а князь Овчина-Оболенский все не возвращался в свои хоромы. Княгинюшка Дарья совсем извелась, ожидая мужа. О сне и думать было нечего. Какой уж тут сон, когда неизвестно, что случилось с супругом любимым, неизвестно, какая беда неминучая постигла его!

Молодая женщина то металась по горницам, как белка в колесе, то падала на пол перед киотом с образами и горячо молила угодников спасти, оградить ее мужа от всякого зла.

А ночь все подкрадывалась, все надвигалась над княжескою усадьбою… Взошла луна на небо… Заглянула в горницу и осветила робко приютившуюся у окна фигурку.

— Княгинюшка, родненькая, — прозвучал детский голосок из угла горницы, — не убивайся, не плачь… Уж лучше отпусти меня в царскую слободу… Я съезжу туда да узнаю от людей толком, что с князенькой нашим стряслось…

— Что ты, Ваня, что ты, милый! Нешто дело ты задумал, глупенький! — взволновалась княгиня. — Да тебе ли, такому малышу, одному в слободу ехать!..

— Я не малыш, княгинюшка, Сам князь мне тебя защищать поручил, так нешто могу я сложа руки сидеть да кручину твою видеть! — проговорил мальчик и глазенки его ярко блеснули отважным огнем.

Но княгиня только рукою махнула и снова распростерлась перед иконами, стала горячо молиться.

А Ванюша уже выскользнул из горницы так же незаметно, как и проскользнул в нее и, миновав темные сени, вышел на крыльцо. Луна сияла с темного неба и освещала двор князей Оболенских со всеми службами и пристройками. В эту ночь было ясно и светло, как днем. Быстрая мысль промелькнула в голове Вани.

«Что ежели взять с конюшни Ветра, любимого княжьего коня, и съездить в слободу, разведать все о князе, успокоить княгинюшку?..» Чего лучше! Никто и не заметит, пожалуй, его, Ванюшиной, отлучки. Вот славно-то придумал он!

И, разом решившись на задуманный поступок, Ванюша с сильно забившимся сердцем проскользнул к конюшне, находившейся в дальнем углу двора, не без труда отодвинул тяжелый запор с дверей ее и вывел оттуда Ветра, редкостно красивого вороного коня князя Дмитрия. Живо оседлал его мальчик взнуздал тут же у дверей конюшни и тихо повел к воротам. Проведя через них лошадь, снова прикрыл поплотнее. Потом вскочил в седло и, дав шпоры коню, помчался по пыльной дороге.

VIII

До Александровской слободы был не один десяток верст. Но добрый конь мчал Ваню так быстро, что мальчик, весь погруженный в свои невеселые мысли, едва заметил длинный путь.

Начинал брезжить слабый утренний рассвет, когда взмыленный конь вместе с маленьким всадником очутились у заставы Александровской слободы, похожей на неприступную крепость, обнесенную высокими стенами, под которыми проходил глубокий ров, до краев наполненный водой.

Стражник, находившийся у слободской заставы, грубым голосом остановил мальчика, спрашивая, куда и к кому он едет.