Помоги проекту - поделись книгой:
— Генерал Кито? Тот поэт?
— Да, да.
Иинума весь напрягся, его тихий голос был исполнен величайшего почтения.
Кэнсукэ Кито был отставным генерал-лейтенантом, но пользовался известностью как поэт. Хонда по совету знакомых как-то пролистал сборник его стихов «Синий небосвод», высоко оцененный критикой, которая увидела в нем возрождение стиля стихов из сборника «Кинкай».[11]
Иинума чрезвычайно учтиво приветствовал генерала, затем представил ему Хонду:
— Это Сигэкуни Хонда, судья Апелляционного суда Осаки.
Было бы еще терпимо, если бы Иинума, представляя его, сказал бы о том, что они давние знакомые, но Иинума представил Хонду официально, желая подчеркнуть собственную значимость, и Хонде волей-неволей пришлось принять подобающий его профессии внушительный вид.
Генерал, однако, воспитывался в армии, весьма требовательной по части субординации, и выглядел человеком, знающим все эти тонкости; легкая улыбка мелькнула в уголках глаз, где выделялись прорезанные смехом морщинки, и он очень естественно произнес:
— Кито.
Читал когда-то ваши произведения, сборник «Синий небосвод» и еще что-то.
— Вот уж, наверное, были муки.
Старик обладал привлекательностью военного, не скрывавшего своего возраста, без всяких претензий на значительность. Чистота незаполненных на склоне жизни лет у человека, которому профессией было определено умереть молодым, а он продолжал жить, напоминала чистоту бумаги на раздвижных стенах «сёдзи» со старыми, хорошего качества деревянными рамками, не перекосившимися и не искривившимися, стены, пронзаемые лучами зимнего солнца, стены, за которыми угадываются остатки снега, — вот какое впечатление производил этот крепкий старик.
Пока они беседовали, Хонда услышал, как рядом красивая женщина, которую назвали дочерью старика, обратилась к Исао:
— Говорят, ты вчера одержал блестящую победу: один вывел из строя пятерых? Поздравляю.
Хонда мельком взглянул в сторону женщины, и генерал представил:
— Моя дочь Макико.
Та вежливо склонила голову.
Хонда мгновение с нетерпением ожидал, когда поднимется узел волос и откроется лицо. Вблизи отчетливо были видны и белизна кожи почти без косметики, и просвечивающие, словно морщинки на плотной бумаге, следы возраста; серьезное лицо было неуловимо печально, уголки слишком плотно сжатых губ, казалось, не могли изобразить даже подобие улыбки, но в глазах стоял нежный живой блеск.
Пока Хонда беседовал с отцом и дочерью о красоте праздника, жрецы в белой одежде и штанах хакама соломенного цвета стали приглашать гостей, которые все еще вели разговоры, к столу.
Отец с дочерью, встретившие знакомых, прошли с ними вперед, и сразу толпа людей отделила их от Хонды и Иинумы.
— Красивая женщина. Она, наверное, замужем? — словно рассуждая сам с собой, спросил Хонда.
— Разведена. Ей, наверное, уже года тридцать два, тридцать три. Нашелся же мужчина, который упустил такую красавицу, — отозвался Иинума неопределенным тоном, скривив губы под усиками.
Люди толкались в вестибюле помещения для гостей там, где снимали обувь, кто-то старался пройти вперед, кто-то уступал дорогу. Когда Хонда, увлекаемый людским потоком, вошел в зал, то смог за людскими спинами разглядеть огромное количество лилий, украшавших белые скатерти.
Хонду как-то оттеснили от Иинумы, стиснутый толпой, он подумал, что среди гостей затерялся возродившийся Киёаки, но под яркими солнечными лучами наступившего лета это вдруг показалось дикой фантазией. Слишком необычная тайна теперь ослепляла. Где-то сливаются сны и реальность, подобно тому как небо и море сливаются на линии горизонта, но здесь, по меньшей мере в окружении Хонды, все люди существовали в рамках закона или были защищены законом. Хонда выступал в этом мире блюстителем установленного законом порядка, закон словно тяжелая крышка на железной кастрюле прикрывал кипящее варево реальности.
«Человек, поглощающий пищу… переваривающий и выделяющий ее остатки… человек размножающийся… любящий и ненавидящий», — размышлял Хонда.
Все они были под властью закона. Люди, которые в случае ошибки могли оказаться на скамье подсудимых, именно они обладали признаками реальности, Чихающий, смеющийся, с висящим детородным органом… человек… если все без исключения таковы, то она просто не может существовать — эта пугающая тайна.
На столе, за которым его пригласили занять место, были расставлены еда в коробочках, сакэ, тарелки, мисочки, и через определенные промежутки стояли вазы с лилиями. Макико сидела с той же стороны: иногда он мельком видел ее красивый профиль и прядь волос.
Двор освещали рассеянные лучи летнего солнца. Началось пиршество людей.
8
Возвратившись после полудня домой, Хонда велел жене приготовить ужин для приема гостей и ненадолго прилег. Во сне явился Киёаки и радостно заговорил о встрече, но Хонда, проснувшись, не почувствовал, что сон его взволновал. Собственные мысли, терзавшие его прошлой ночью, по-прежнему теснились в усталой голове.
В шесть часов появились отец и сын Иинума. Они были с дорожными чемоданами, чтобы потом сразу отправиться на вокзал.
За столом, как-то стесняясь сразу вернуться к разговору о прошлом, Хонда и Иинума принялись обсуждать текущие события. Иинума, учитывая профессию Хонды, не выказывал откровенного недовольства нынешними порядками. Исао сидел в официальной позе и, положив на колени кулаки, слушал разговоры отца.
Его глаза, вчера сверкавшие под маской, и сегодня горели ярким и чистым светом, совсем не подходящим к этой обыденной обстановке. Казалось, что они блестят так всегда. Чувствовалось что-то необычное в том, как эти глаза были расположены на лице, как распахивались миру. Хонда во время беседы с Иинумой постоянно чувствовал их взгляд. Ему хотелось сказать юноше, что в беседе нет ничего, заслуживающего столь пристального внимания. Этот взгляд был так далек от перипетий повседневной жизни, чистый блеск глаз юноши вызывал просто-таки угрызения совести.
Люди могут с жаром предаваться общим воспоминаниям примерно час. Но это не диалог. Человек, одинокий в воспоминаниях о прошлом, обнаружив собеседника, с которым можно поделиться этими воспоминаниями, начинает монолог, напоминающий долгий сон. Этот монолог может длиться столько, сколько пожелает говорящий, а через некоторое время обнаруживается, что им, нынешним собеседникам, не о чем говорить. Они словно находятся на разных берегах реки, мост через которую давно смыло.
Чтобы прервать молчание, снова заговорили о прошлом. Хонде неожиданно захотелось спросить, зачем Иинума когда-то опубликовал в газете правой организации статью «Короткая память маркиза Мацугаэ».
— А, вы об этом. Я долго колебался, стоит ли посылать стрелу в маркиза, который столько для меня сделал, писал, можно сказать, с риском для собственной жизни, но твердо решил сделать это, ради страны.
Легкий, без запинки ответ, конечно, не мог удовлетворить Хонду. Поэтому Хонда высказал предположение, что Иинума сделал это ради Киёаки: тот с нежностью вспоминал Иинуму.
При этих словах на лице слегка опьяневшего Иинумы явно отразилась растроганность, приведшая в растерянность тех, кто это увидел.
— Правда? Молодой господин так сказал? Я ведь надеялся, что он меня поймет. Написать эту статью меня побудило, как бы это сказать, желание сообщить всему свету, даже принеся в жертву маркиза, что молодой господин ни в чем не виноват. Я боялся, что если ничего не предпринять, слухи просочатся в свет, и тогда молодому господину будут грозить серьезные неприятности. Если же упредить слухи, раскрыв вероломство маркиза, то этих неприятностей можно будет избежать, а еще я думал, что даже маркиз из отцовских чувств готов ради сына подвергнуть позору свою репутацию. Пусть он был в гневе, я так счастлив, что молодой господин меня понял.
…Господин Хонда, я хочу вам сказать… Конечно, сейчас я выпил… Тогда, узнав о том, что молодой господин умер, я проплакал, считай, трое суток. В ночь бодрствования я пришел в усадьбу, но меня не пустили, наверное, было такое указание, на церемонии прощания тоже за мной все время ходил полицейский, я даже не смог зажечь свечу в память о покойном.
Что ни говори, это самый прискорбный факт в моей жизни, я и сейчас иногда плачусь жене. Как жаль, что молодой господин умер в двадцать лет, так и не осуществив своих желаний… — Иинума достал из кармана платок и вытер слезы, наполнившие глаза.
Жена Хонды, угощавшая гостей, замерла, Исао, которому, видно, не приходилось видеть отца таким расстроенным, положил палочки и опустил голову. Хонда, прикидывая расстояние, пристально посмотрел на Иинуму через ярко освещенный стол, где посуда уже стояла в беспорядке. В истинности чувств Иинумы сомневаться не приходилось. Если эта скорбь необратима, то он, должно быть, не знает о возрождении Киёаки. Знай он об этом, его печаль не была бы столь откровенной, а скорее неясной, неопределенной.
Размышляя обо всем этом, Хонда словно ненароком заглянул в свою душу. Стенания Иинумы сейчас не вызвали у него ни слезинки, и объяснить это можно было тем, что его закалили долгие годы умственного труда, и тем, что у него появилась надежда на возрождение Киёаки. Стоит лишь забрезжить возможности возрождения человека, как самая глубокая в мире печаль сразу теряет свою остроту, отлетает, как сухой лист. Это связано с отвращением, которое вызывает вид человека, теряющего в горе все свое достоинство. По зрелым размышлениям такое страшнее смерти.
Иинума, утерев слезы, неожиданно повернулся к Исао и велел ему немедленно пойти отправить телеграмму, о чем он совсем забыл. В телеграмме нужно было сообщить, когда они прибудут, чтобы их завтра на вокзале в Токио встретили ученики из его школы. Риэ предложила послать служанку, но Хонда понял желание Иинумы на некоторое время удалить сына, поэтому быстро набросал план ближайшего, работающего допоздна почтового отделения и вручил листок Исао.
Исао вышел, жена тоже поднялась и удалилась в кухню. Хонда решил, вот он, подходящий момент, чтобы все выяснить, и пока он, нервничая, колебался, как естественнее задать вопрос, заговорил Иинума:
— Я потерпел полный крах в деле воспитания молодого господина и собственному сыну намеревался по возможности дать образование, соответствующее моим идеалам, но опять это не то, о чем я мечтал. Вот смотрю я на взрослого сына и с тоской, удивляющей меня самого, вспоминаю достоинства молодого господина. Я так обжегся на его воспитании.
— Но ведь у вас действительно прекрасный сын. По успехам Киёаки Мацугаэ с ним не сравнится.
— Вы слишком добры!
— Во-первых, Исао закален телом. Мацугаэ был в этом смысле слабым, — произнося это, Хонда строил в голове план того, как естественным образом подвести собеседника к главному в разрешении загадки возрождения. — И умер он в молодом возрасте от воспаления легких потому, что был красив внешне, а внутреннего стержня у него не было. Вот вы были при нем с детства и, наверное, доподлинно знали, как он сложен физически.
— Ну, что вы! — Иинума замахал руками. — Я и спины ему ни разу не потер.
— Отчего же?
В этот момент на грубом лице главы школы появилось смущение, к темным щекам прилила кровь.
— Тело молодого господина… Оно просто ослепляло, я так ни разу и не посмотрел на него прямо.
Вернулся отправивший телеграмму Исао, и гости почти сразу стали прощаться. Хонда спохватился, что он практически не говорил с юношей, и, не привыкший общаться с молодежью, довольно неуклюже задал типичный для человека его профессии вопрос:
— И что же ты теперь читаешь?
— Вот, — Исао, в этот момент перекладывающий что-то у себя в чемодане, достал оттуда тонкую книжку в бумажной обложке и протянул ее Хонде. — Купил в прошлом месяце — товарищ посоветовал, и уже три раза перечитал. Просто захватывающая книга. Вы ее читали?
Хонда перевернул книжку названием к себе: это была скорее брошюра, на обложке которой уставным шрифтом было набрано «История „Союза возмездия". Автор: Цунанори Ямао», убедился, что ни имя автора, ни имя издателя, указанное на последней странице, ему ничего не говорят, и молча протянул книгу обратно, но сильная рука в мозолях, оставленных бамбуковым мечом, остановила его руку.
— Если можете, обязательно прочтите. Замечательная книга. Я вам оставлю. Потом пришлете мне ее обратно.
Будь здесь Иинума, который в этот момент вышел в туалет, он, наверное, одернул бы сына за подобную настойчивость, но глаза юноши сверкали, было совершенно ясно, что единственное, что он может сделать в ответ на расположение Хонды, — это предложить ему свою настольную, любимую книгу. Поэтому Хонда с благодарностью откликнулся:
— А ты обойдешься без этой важной для тебя книги?
— Конечно. Я буду рад, если вы ее прочтете. Уверен, она вас тоже заинтересует, — в том, как Исао это говорил, Хонда увидел внутренний мир, свойственный человеку только в таком возрасте, мир, где не делается различия между своими и чужими чувствами, где свои чувства и чувства других людей воспринимаются одинаково, словно узор — горошек на грубой темно-синей ткани.
Положительным качеством Риэ было то, что она никогда не обсуждала гостей сразу же после их ухода, но в этом же сказывалась свойственная ей какая-то вялая добросовестность: не будучи легковерной, она, словно жвачное животное, тщательно пережевывала свои ощущения. В силу этой привычки она могла лишь через несколько месяцев вдруг отпустить замечание по поводу недостатков гостя, которого они когда-то принимали, чем всегда удивляла Хонду.
Хонда любил Риэ, но знал, что не может рассказать ей о каких-то своих фантазиях или снах. Риэ, наверное, все это с удовольствием выслушала бы. Она не сочла бы это глупым, но, скорее всего, не поверила бы. Привычка Хонды не вести с женой разговоров о работе была связана с определенными тайнами, свойственными его профессии, но он не испытывал угрызений совести, скрывая от нее ту часть собственного мира, которая принадлежала его не очень богатому воображению. И события вчерашнего дня, так потрясшие его сердце, Хонда решил спрятать поглубже вместе с дневником снов Киёаки.
Поздно вечером он вошел в кабинет и сел за бумаги, которые во что бы то ни стало нужно было просмотреть до утра, но что-то с силой отвлекало его от плотных, неудобочитаемых страниц протоколов и не давало работать.
Машинально рука коснулась брошюры, оставленной Исао, и без особого интереса Хонда начал читать.
9
Автор: Цунанори Ямао
В летний день 6-го года Мэйдзи[12] в храме деревни Сингай, расположенной в восьми километрах к югу от крепости Кумамото,[13] встретились четыре зрелых мужа и вместе со жрецом Отагуро Томоо вознесли молитву богам.
Храм в деревне Сингай был частью главного Храма Исэ,[14] это место называли еще Исэ-Сингай, — крытый простой тростниковой крышей храм, возвышавшийся в роще прямо среди зеленых полей, глубоко почитали в тех краях.
Моление закончилось, и четверо, оставив Отагуро в храме одного, сами направились в его дом. Отагуро приступал теперь к таинству гадания.
Этими четверыми были — молодой с суровым выражением лица Харуката Кая, перешагнувший шестидесятилетний рубеж Кэнго Уэно и Кюдзабуро Сайто с Масамото Айкё, которым было по пятьдесят. У Каи волосы были собраны в пучок на темени, и он всегда носил на поясе меч.
Они напряженно ждали, что принесет гадание, поэтому даже не отирали пота, а молча сидели, выпрямившись, не глядя друг на друга. Стрекот цикад словно стежками прошивал полотно полуденного жара. Пруд в саду перед гостиной скрывали сосны, зелень застыла в неподвижности, но у пруда слегка колыхались листья ирисов, вытянувшиеся словно мечи либо плавно склонившиеся. На ветках индийской сирени, сплошь покрытых мелкими белыми цветочками, играли блики воды. Зелень заполоняла все, в ней терялись даже листья кустарника хаги. Летали желтые бабочки. За садом покоилось сияющее голубое небо, видное в просвете между невысокими криптомериями.
Кая острым взглядом смотрел в сторону храма. Он один возлагал на это гадание совсем особые ожидания.
В центре храма висело изображение меча, принадлежащего феодальному князю Тадатоси Хосокаве, слева от изображения меча размещалась картина с драконом, а справа — подношение Нобунори Хосокавы — картина, на которой были белый петух и белая курица; надпись «Храм 3-й год Мандзи[15]» была сделана рукой каллиграфа школы Обаку,[16] имелся также помост, сооруженный на случай посещения службы самим владетельным или его представителем.
Томоо Отагуро в белом одеянии простерся перед алтарем. У него тонкая, слабая шея, цвет лица бледный, как у больного. Это все оттого, что каждый раз, взывая к богам, он перед тем семь, а то и десять дней не ест зерна или вообще отказывается от пищи, по пятьдесят, сто дней не ест горячего.
Гаданию, испрашивающему волю богов, придавал особое значение его учитель Оэн Хаяси, покинувший этот мир три года назад, гадание составляло основу наставлений учителя, написавшего даже трактат «Размышления о сути гадания».
Учение Оэна было еще более последовательным, чем учение Ацутанэ[17] о мирах жизни и смерти. Оэн говорил: «Начало всему — богослужение. Реальность — конец», и еще: «Когда тот, кому назначено править миром, править людьми, делает это, полагая богослужение началом, а земные дела — концом и соединяя конец и начало, этого мало, чтобы править всей страной». Оэн сделал это основой тайного смысла действа, испрашивавшего божественную волю.
«Гадание полагают самым мистическим действом религии синто, его начало восходит к действу, которое свершали на небесах грозные богиня Аматэрасу и бог Сусаноо, и передали стране стрекоз»[18] — этими словами начинается сочинение «Размышления о сути гадания».
Среди божественных детей, которых бог Сусаноо, чтобы доказать чистоту своего сердца, родил, прибегнув к гаданию, был бог Амэ-но.
Осихомими, а именно отец бога Ниниги, от этих богов пошли наследники небесного светила, вечного, как земля и небо, поэтому гаданию отводится основополагающая роль в богослужении. Хотя посредством гадания у богов можно было спросить совета или узнать божественную волю, со Средних веков эта традиция прервалась, и Оэн был исполнен решимости возродить ее в этом заблудшем мире.
Таким образом, гадание есть — «Путь глубоко почитаемых грозных богов», но страна их прямых потомков — императоров — изначально была наделена магией слова, если быть точным, именно благодаря дивному свойству слова возможно было призвать помощь небесных и земных богов, поэтому «действо гадания называют путем слова».
Когда некий представитель местной науки, цитируя положение конфуцианской философии «Управлять государством так, чтобы нести мир подданным» с презрением отозвался о гадании, Оэн сказал: «В этом мире и те, кто правит, и те, кем правят, обычные люди. Править — все равно что спасать тонущего в океане без лодки. Спасение как раз в гадании, это та лодка, которая нужна, чтобы помочь утопающему».
Оэн был большим ученым-эрудитом, который опирался на отечественную, классическую науку, заложенную трудами Мабути[19] и Норинаги,[20] но знал и китайскую науку — ее разделы о классификации и философию, был сведущ в буддийских учениях «махаяна» и «хинаяна», был знаком даже с европейской наукой. Одержимый идеей монаршего правления и национального престижа, он разочаровался в людях, которые свое бездействие в момент прихода коммодора Перри[21] потом перевоплотили в идею изгнания иностранцев, сделав ее знаменем борьбы с сёгунатом, поэтому в последние годы отдалился от мира и погрузился в мистику.
Он мечтал вернуть Японии древний мир богов. Его не удовлетворяло то, как Мабути и Норинага толковали древние источники, он был исполнен решимости, опираясь на классическую литературу, сделать доступной для людей древнюю религию, исправить человеческую душу, вернуть этому миру свежесть мира богов, уповать на милость небес. Другими словами, речь шла о практике возрождения старой морали. Он упоминал даже о «греческих схоластах», но это было все равно, что проповедовать мораль в стране, где изначально не было морали; он выражал согласие с теориями не имперской морали, которые его убеждали. Идея божественного пути была в единстве духовной и светской власти: служить в этом мире императору — потомку богов — есть то же, что служить богам, обитающим в том, далеком, мире; служение богу должно осуществлять, испрашивая божье веление, но обращаться за изъявлением божественной воли нужно с чрезвычайным почтением, а для этого нет других способов, кроме гадания.
Оэн, ярый сторонник божественного, обратил в свою веру, начиная с Томоо Отагуро, многих кристально чистых людей, и скорбь их по поводу кончины Оэна можно было сравнить со скорбью учеников, окружавших почившего Сакья-муни.
И вот сегодня Томоо Отагуро через три года после смерти учителя, оказавшись в безвыходном положении, очистив душу и тело, собирался сам провести гадание.
Когда был издан императорский эдикт о реставрации монархического правления, забрезжил свет, будто ожила воля покойного императора Комэя, намеревавшегося изгнать иностранцев, но небо сразу опять затянулось тучами, с каждым месяцем, с каждым годом набирала силу политика приобщения к западной цивилизации, и вот к чему это привело. В 3-й год Мэйдзи[22] было одобрено обучение в Германии племянника императора Нинко принца Ёсихисы, в конце того же года простым людям запретили носить меч. В 4-м году Мэйдзи[23] было разрешено стричься и не носить меча, один за другим заключались договоры с иностранными государствами, в прошлом, 5-м году Мэйдзи,[24] был принят европейский календарь, в новый год в префектуре Оита были беспорядки, и с целью усмирить народ там расположили шесть гарнизонов. Истинный смысл правления, как его толковал учитель, представал на деле в своей полной противоположности.
Государством, по сути, не управляли, его разрушали. Надежды были обмануты, людские души дичали, побеждали не чистота и благородство, а грязь и низость.
Что подумал бы учитель, если бы увидел все это? Что подумал бы покойный император, окажись он в этом мире?
Отагуро еще не знал, что в 4-м году Мэйдзи посланный с официальной миссией в Европу и Америку князь Ивакура, а также бывшие с ним помощники — Такаёси Кидо, Тосимити Окубо, Хиробуми Ито на корабле горячо спорили о государственном переустройстве, и все громче раздавались голоса, утверждавшие необходимость установления в Японии республиканского строя, чтобы можно было противостоять великим державам Европы и Америки.
С другой стороны, реставрация императорского правления и единство духовной и светской власти, о чем радел наставник, выглядели следующим образом: в 5-м году Мэйдзи было реорганизовано в министерство общего профиля прежнее министерство, занимавшееся исключительно вопросами религии, потом отказались даже от него в пользу ведомства храмов и монастырей, таким образом, искони японские синтоистские храмы были низведены до уровня чужеземных буддийских монастырей, все надежды были утрачены.
Поделиться книгой: