День без Смерти

Их назвали эриниями не в память о богинях мести, хотя что-то от овеществленного проклятия в них, несомненно, было. “Эриния” — вот все, что осталось от четырехстрочного описания, в котором греко-латинские “эритр”, “Арес” и “пирин” вместе означали “огненно-красный цветок Марса”. Насчет цветка ясности не было: некоторые ученые из чистого упрямства относили к флоре упругую камышинку с двумя узкими длинными листьями у пушистой головки; корни и обычный для растений фотосинтез затмевали для них сложные, характерные, скорее, для животных двигательные реакции. Новой сенсацией явилось открытие у марсианских переселенцев “телепатических” свойств: эринии оказались безошибочными индикаторами настроения…

Ралль обнаружил это случайно. В лаборатории было тихо и пусто. “Резвая Маня” с выключенными экранами дремала в углу. В линиях магнитного лабиринта путался механический мышонок Мими. Нетопырь Кеша с вживленной в мозг “сеткой Фауди” завис кверху ногами под потолком, уронив крылья и развесив уши. Последние дни Ралль не торопился Домой, в свою уютную миникомнату на Большой Пушкарской, где стены читают желания и воздух дрожит от еле сдерживаемого исполнительского зуда. Там его, помимо автоматики, не ждет никто. Л здесь, в лаборатории, можно по горячему следу проверить идею шефа о деформации коллектива сильной минус-эмоцией отдельной личности. Проверять такие вещи сподручнее, конечно, одному, в тиши, без этого самого коллектива…

Ралль честно отсидел под широким “маниным” шлемом, пока Янис, не любивший терять в дороге время, вставлял в очки детективную ленту, а Иечка под укоризненным Ритиным взглядом перекрашивала глаза из рабочего серого цвета в какой-то немыслимо-сиреневый. Еще минут пятнадцать Ралль ждал, пока шеф Ростислав Сергеевич стаскивал пушистый профессорский свитер и снова превращался в сокурсника Роську Соловьева. Зашнуровав гермески, Роська накачал пульсирующим газом многоцветный метровый мяч, сунулся под шлем:

— Постукаем?

В “маниных” недрах предупреждающе заурчало разрегулированное поле.

— Убери локаторы! — буркнул Ралль.

— Джеральд! Что за язык? — ужаснулась Маргарита, успевшая влезть в глухую даджболку. Продольные желтые полосы на ее литом теле натянулись так, что тронь — зазвенят. — Наждак жевал?

— Не я, “Маня”! — съязвил Ралль.

Ростик покрутил пальцем у виска. Не уточняя, к кому это относится, обнял вибрирующий мяч, И шагнул за окно.

Ралль понял, что больше сегодня не работать. Снял шлем. Раздвинул пошире стенные панели. Солнце ворвалось в лабораторию. Ослепленная “Маня” притушила экраны, будто зажмурилась. В ногу ткнулся мышонок Мими, пискнул, волчком закрутился на месте. “Маня” пожалела его, вернула в лабиринт.

Игра была в самом разгаре. Гуннар из соседней лаборатории рыбкой вилял между корпусами, закрывая от нападающих мяч. “Привет, Джеральд!” — успел крикнуть, пролетая мимо окна. И пропал из виду. Ростик свечой взмыл с газона, выбил мяч, головой послал в узкую щель ворот.

— Банка! — пропела Маргарита, накидываясь на шефа.

Обе команды облепили автора гола, в воздухе заклубилось нечто невообразимое, ощетинило перепутанные конечности. Желтые полосы на даджболках — цвета их лаборатории — едва не переплелись с серебряным пунктиром формы соперников.

И все же Ростик выскользнул, дрыгнув гермесками, спланировал под покров родных стен. Клубок тел распался. Демонстрируя повышенный уровень минус-эмоций, игроки через окно ринулись в лабораторию. Дружные сокурсники Роська и Ралль аккуратно принимали их здесь за руки, за ноги, встряхивали и выбрасывали обратно.

— Братцы! Наших бьют! — заорал Эдик Слуцкий. Оттеснил Гуннара. И ребром ладони ударил пульсирующий мяч в миг его полного сжатия.

Это был классный удар. Чемпионский. Мяч, завывая, вывинтился в зенит. И прянул оттуда в спину свесившегося наружу Ростика. Шеф оторопело перевалился через подоконник и, поворачиваясь с боку на бок, спикировал к земле. Над клумбой конвульсивно дернулся, почесал одной ногой другую. Возле недвижного тела застыла Маргарита. Команда рядом демонстрировала скорбь.

Ралль поморщился: что бы шеф ни выкинул, подчиненные рады стараться: подхватят, разовьют — идеальные отношения, примерный коллектив, отзывчивые сослуживцы…

Он не сразу заметил, что в желтом пластмассовом кубике с отпиленной гранью беспокоится гибкий кроваво-красный цветок с кисточками на концах листьев сгорбился, прикрыл пушистую головку — будто крошечный человечек, оглушенный болью. Внешне эринии не похожи на человека. Тем выразительнее в их передаче человеческие эмоции, низведенные до изначального, телесного смысла слова “отчаяние”. Так в диспропорциях детского рисунка по дыму над трубой проволочного домика узнаешь настроение хозяина. Так художник одной только экспрессией позы передает обнаженный страх…

Ралль горько рассмеялся: эриния всегда попадает в его настроение — чужое на Земле растеньице понимает людей лучше, чем они сами себя, чем друзья-психологи, для которых достаточный признак веселости — улыбка на устах. Ралль по инерции еще смеялся, но кожу на висках начинало стягивать, заломило скулы, пришла невнятная тоска.

Нетопырь Кешка завозился под потолком, сухо зашелестел крыльями. По полу лаборатории процокали коготки — “Резвая Маня” перестроила для Мими лабиринт.

— Тебе же не смешно, заинька!

Линкин голос, любимое Линкино словечко… Линка Умеет подойти беззвучно, буквально возникает из мыслей, когда Раллю это осязаемо нужно. Впрочем, видеть девушку хочется постоянно, он ее ждет всегда, ждет день и ночь, ждал всю жизнь, особенно последние два года, так что неожиданности в ее приходе нет. Зато и веры, что она на самом деле пришла, тоже нет. Однажды протянешь руку — и не ощутишь Линкиного тепла. Останется только голос — бесплотный, живой, без застенчивости и кокетства. И этот единственный на свете, живущий сам по себе Линкин голос повторит, как и сейчас:

— Тебе же не смешно, заинька!

Не оборачиваясь, Ралль усилием воли стер с лица закаменелую гримасу смеха, откинулся назад. Линка обеими руками прошлась по его волосам. Ладони у нее холодные. Длинные тонкие пальцы с вмятинкамн на подушечках тоже холодные и твердые от микроцарапин и от цезия — все контакт-посредники она монтирует сама.

— В тебе умер музыкант, — сказал Ралль каждому из ее пальцев.

Линка банальностей не терпит:

— Скорее карточный шулер, заинька… “Заиньками” Линка зовет всех подряд, и поначалу это на Ралля не действовало. А потом стало слишком поздно…

— Оттаял немножко? — Линка чуть отстранилась, заставила его покивать.

Он все еще не видит ее лица, но знает, что она улыбается. Ему нравится, когда она улыбается. Ей тоже нравится, улыбка делает Линку симпатичной: хитрые лучики бегут от уголков губ, тонкими складками очерчивают щеки, собираются в две ямки у крыльев носа. Лицо лукавое-лукавое, глаза — и так-то колдовские — превращаются в затягивающие бесовские болотца…

— Оттаял, оттаял, вижу. А то от твоих страданий Кешка чуть не заикал…

Эриния по-прежнему притягивала взгляд: подалась вперед, лист поперек стебля, кисточка еле-еле колышется — словно массирует сердце или что там у нее под алой корой… И такая безнадежность в облике! Самое ужасное — эриния не солгала: Линкин приход не дал облегчения. Но откуда все это известно “марсианам”?!

Нет, что же творится в мире, если с Линкой стало хуже, чем без нее? Ее, как и эринию, не обмануть. Надо притворяться, лавировать, уходить от разговора. Знакомая волна боли поднялась из-под сердца.

— Я звонила тебе. Но пси-Маргарита не иначе ревнует. “Вам же известно, девушка: психолога нельзя отвлекать от эксперимента. Эксперимент — пик исследования, нерв науки!”

— Роськины слова! — Ралль наконец обернулся, и две Линки — одна из его памяти, другая настоящая- слились. — Ну, а ты?

— Ах, ничего особенного! Ты же знаешь мой характер!

— Представляю! — Ралль фыркнул. — То-то у Маргариты до конца дня на меня запала хватило.

— Не понимаю, Джеральд, что ты в ней нашел? Ни лику, ни шику! — Линка соблазнительно обтянула краем юбки колени, присела на подоконник и так похоже передразнивала Маргариту, что Ралль выглянул, нет ли той поблизости: — Неловкая, угловатая, блестит и режется, как стекляшка. Фу!

— Ага, разоблачили? — Ралль привлек девушку за плечи, ткнулся лбом в теплые волосы. — Я каждый раз после встречи с тобой руки осматриваю: нет ли новых порезов…

— Ну, тебе грех жаловаться, заинька, ты мое счастливое исключение. Я только и делаю, что шипы втягиваю да острые грани от тебя отворачиваю, — Линка смешно выпятила задорный подбородок. И сразу же посерьезнела: — Ты хоть понимаешь, что мы любим друг друга?

— Ну, Линушка, не мы первые.

— А ты на других не смотри. Тоже мне любовь — на сотню умников нашего института и одного ребенка не приходится!

— Так ты решила сделать из меня Адама? Боюсь, не выйдет. И потом, солнышко, один перевоспитанный ничего не решает. — Он подул ей в волосы, потерся Щекой. Похоже, ссоры снова не избежать. Что-то они участились. Это уже не первая. Но не дай бог, если последняя! Хорошо бы и этой встрече окончиться не хуже предыдущих. От Линки можно ждать чего угодно. — В конце концов, Линушка, я отношусь к тебе Как все.

— А нравишься мне, между прочим, как раз тем, что не похож на всех. Не до конца похож… Хоть и боишься в этом признаться, стремишься за остальными, Ты больше мой, чем их…

— Опять ты за свое. Не надоест тебе самокопание…

— Я же не могу, как вы, поставить проблему любви в лаборатории. На бедном Кешке.

— Мы не занимаемся стандартными психическими реакциями.

— Жаль. Представляешь влюбленного нетопыря, а? Смешно. А главное — нестандартно!

Вот сейчас, сейчас, торопил развязку Ралль. Еще слово—другое, еще минута—две, и они уйдут друг от друга расходящимися амплитудами ссоры. Сейчас. Еще слово — и конец.

Однажды они уже сидели так, в тихом ресторанчике на Невском. Столик на двоих здесь понимали буквально: одно ребро столешницы вогнутое, другое выпуклое, третья неизбежная сторона завивалась улиткой, так что третьему за столом места не было. По залу бесшумно сновали приветливо-безразличные роботы-официанты в белоснежных рубашках и немнущихся брюках. Скрытые вентиляторы нагоняли из кухни синтетический шашлычный чад.

— Нравится тебе здесь? — спросила Линка.

— Несколько часов посвящать еде среди других жующих? Довольно унизительный возврат к природе.

— На людях веселее.

— Если не думать, куда девать руки.

— Твой шеф занял бы их раскуриванием трубки.

— Которая здесь, в общем, так же уместна, как этот искусственный дым: мясо жарят дистанционно, а чадят отдельно, для экзотики.

— Брюки на роботе тоже условность. Как и все его человскоподобие. Проще было построить тележку с манипуляторами.

— В Каунасе я заходил в охотничью корчму. Шкуры на стенах. Скобленные добела столы. Деревянные ложки…

— А по лавкам — “охотнички” в черных пиджаках и галстуках-бабочках, правда? Помню. Нелепо, хотя и красиво. Впрочем, насколько мне известно, шкуры там искусственные.

— Дожили! Возрождаем то, что давным-давно утратило смысл.

— А ты полагаешь, ваша ужасная рациональность всегда осмысленна?

— Что ты имеешь в виду?

— Например, хвост общего любимца лаборатории д^ими. Почти натуральный мышиный цвет из дымчатого стекловолокна. И нулевая полезность…

— Кстати, нам не подали меню. Позвать официанта?

— Весьма кстати. Но мы не торопимся.

Из вазы посреди стола показалась горстка сине-розовых, сморщенных, словно озябших, бутонов сирени и с мультипликационной быстротой распустилась на глазах — будто каждым соцветием выстреливали. Верх гостеприимства — возгонка букета персонально каждой паре. А подумаешь, как заряжают букет, как подстерегают момент, как лупят бедное растение токами или вспрыскивают химией… Все автоматизировано, поневоле коробит: мы ведь люди, не роботы!

Линка зарылась лицом в свежую влажную гроздь:

— В старину, говорят, цветок из пяти лепестков приносил счастье.

— Ну, при возгонке все цветы один в один отштампованы. Ты ведь знаешь…

— Лучше бы не знать. — Линка понюхала букет, сморщила носик и отодвинулась.

Ралль повел рукой по ребру столешницы. Линка повторила его движение на своей стороне. Руки встретились.

— Как хорошо, что, несмотря на прогресс, две линии по-прежнему пересекаются. — Линка вздохнула.

— Даже такие разные, — подхватил Ралль. — Моя сторона вогнутая — словно мир молча замыкается вокруг. Зато твоя выпуклая, открытая — ты ведь сама беспрерывно излучаешь!

— Раньше девушкам говорили: “Ты мое солнышко!” Нынче — “Ты беспрерывно излучаешь!” И все равно жить хочется, правда?

Ралль лихо крутнул, пальцем по извиву столешницы:

— Гиперболическая бесконечность. Похожая на ту взаимную разомкнутость, которая была до нашей Встречи и наступит после…

— Как ты умеешь все запутать и утопить в слова! Почему бы не сказать проще: “Давай расстанемся”? Не прибегая к иносказаниям?

— Я же совсем не об этом, я о третьей лишней стороне. Необходимое заставляет думать о сиюминутном, лишнее — о перспективе, замечаешь? Толчок новым мыслям…

— Меня иногда тошнит от вашей назойливой оригинальности. Ни словечка попросту, все с шарадой да с заумью… Оставьте хоть что-нибудь роботам: посмотри, куда вы их загнали! — Лина кивнула в сторону кухни.

Повинуясь ее кивку, приблизился официант, склонился с блокнотиком в руках.

— Нет-нет, мы уходим. Спасибо.

Лина шумно поднялась. Робот галантно отодвинул стул.

У него даже пальцы белеют от усилий, подумал Ралль. Может, неправда, что они — автоматы?

— Не провожай меня, — бросила Лина в сердцах.

В тот день он впервые почувствовал собственное сердце…

Из воспоминаний Ралль вынырнул так же неожиданно, как и окунулся в них. В уши впился противоестественно, вызывающе ровный Линкин голосок:

— …так искусно боролись против эгоизма, что проморгали незащищенность человека перед обществом. Раньше боялись вторжения в личность, подавления ее другой, более сильной. Естественной защитной реакцией каждого был собственный эгоизм. Теперь прятаться не от кого. Мы все нараспашку. И общество постепенно размывает личность…

Ралль не сразу включился и наудачу возразил:

— Психологи ничего подобного не замечают.

— А что вы вообще замечаете? Глобальные проблемы? Взгляни на своих бородатых коллег. Им все дано. И все дозволено. А им скучно, их ничто по-настоящему не волнует. Возрастом, понимаешь,’ не вышли…

Ралль обернулся. На краешке подоконника, свесив ноги на улицу, сидела розовая после игры Маргарита и независимо раскачивала гермесками.

— Лина! — предостерегающе произнес Ралль.

— Что “Лина”?! Боишься, услышат? Пусть слышат. Я при ком угодно повторю: вы невзрослеющие вундеркинды! Ума хватает, а куда применить — не придумали. Способности обогнали возможности. Вы даже на женщин смотрите с детской непосредстенностью. Как-то пришлось влепить пощечину твоему шефу, и он искренне удивился: почему ему не позволено то, что позволено тебе?

— Подумаешь, недотрога! — Маргарита дернула круглым плечом. — Уж и пошутить нельзя.

— Нам с младенчества вбивали в голову уважение к женщине, — не обратив на нес внимания, продолжала Линка. — Этакое благодушное абстрактное уважение к женщине вообще. Но я — то не вообще, я конкретная.

— При чем тут ты? — Ралль поежился. Медленная тоска знакомо заливала грудь.

— Вот именно. Тоже мне, предмет беспокойства — одно человеческое настроение! Да еще в свете наших достижений! — Лина говорила почти без выражения — на одной взвинченной, повышенной ноте.

Чтобы сменить тему, Ралль подошел к пульту, ткнул наугад клавишу “Развлечения”. “Резвая Маня” откашлялась и голосом Эдика Слуцкого продекламировала:

— Старинная народная задачка с логическими вариациями и промежуточным ответом. Внимание: Пэ и Ку сидели на суку. Пэ уехал за границу. Ку чихнул и лег в больницу. Кто остался на суку? Ку-ку!

Где-то что-то щелкнуло. “Маня” выдала первый вариант:

— Поскольку “Пэ” за границей, “Ку” в больнице, а кто-то все же кукует, следует предположить, что действие происходит в лесу. На опустевший сук уселась кукушка.