Вавилонский голландец

Но поначалу я все равно места себе не находил. Безделье и одиночество – родители всех тревог. Когда у тебя нет других дел, кроме как пожрать, поспать и наведаться на корму, поневоле начинаешь шарахаться от собственной тени. Вот и я, толком не порадовавшись чудесному спасению, тут же принялся размышлять о будущем; оно представлялось мне, мягко говоря, неопределенным. Корабль самостоятельно двигался каким-то неведомым мне курсом – ни одного навигационного прибора не обнаружил я на борту, как ни искал, а ориентироваться по звездам не мог, потому что в сумерках всякий раз засыпал как убитый. Оставалось солнце; судя по тому, что каждый день оно светило с другой стороны, корабль чертил причудливые зигзаги, а то и вовсе крутился на одном месте; впрочем, в этом я не был уверен, и вообще ни в чем.

Мне, конечно, приходило в голову взять на себя управление и проложить новый курс, но для судового лекаря это задача, скажем прямо, непосильная; с другой стороны, будь я даже опытным шкипером, о том, чтобы справиться с парусами и штурвалом в одиночку, нечего было и мечтать. Словом, пользы от моего вмешательства вышло бы немного, я это и сам понимал, а потому ничего не трогал, только молился ежедневно о хорошей погоде, хоть и подозревал в глубине души, что этому кораблю бури нипочем.

Устав маяться бездельем, я принялся наводить порядок. Корабль, конечно, зачарованный, но, очевидно, против пыли и паутины никаких чар не напасешься, тут требуется мокрая тряпка и хотя бы одна пара человеческих рук. Драить, скоблить, чистить – все это было мне по силам, времени хватало, да и лучшего лекарства от мрачных мыслей, чем физическая усталость, пока еще никто не придумал. Так что мое присутствие пошло кораблю на пользу; с другой стороны, я больше не чувствовал себя мелким воришкой, спускаясь в трюм за едой или открывая очередную бутылку портвейна после обеда. Натруженная спина свидетельствовала – я заработал свой хлеб. Это было приятно.

Несколько дней спустя, когда корабль уже сиял чистотой и мне оставалось лишь поддерживать его в таком состоянии, я обнаружил в капитанской каюте стопку книг и пропал. Не в том смысле, что со мной случилась какая-то беда, просто я вдруг нашел занятие столь захватывающее, что даже за солнцем перестал следить и о будущем тревожиться перестал – вот как увлекся. Прежде я никогда не читал ради развлечения; более того, мне в голову не приходило, что такое возможно. Книги всегда были для меня учебниками, чтение – нелегкой работой; собственно, потому я и заинтересовался поначалу капитанской библиотекой, надеялся, что чтение с грехом пополам заменит мне целительное мытье палубы. Но первая же книга, которую я открыл, вместо полезных сведений содержала фантастическую историю о приключениях людей, полетевших на Луну. Я читал очень медленно, то и дело возвращался к началу, внимательно, чуть ли не по складам его перечитывал, смутно догадываясь, что подлинный смысл повествования ускользает от меня, несколько раз в ярости отшвыривал непонятную книгу в сторону, но тут же тянулся за ней и снова открывал, не в силах оторваться от захватывающего рассказа. Теперь-то, задним числом, я знаю, что мне в руки попала книга, которая пока не была написана, даже деду и бабке ее автора еще только предстояло родиться. Знать-то знаю, а объяснить, как такое возможно, не могу до сих пор. Мой друг, умерший, к слову сказать, задолго до нашей встречи, однажды посоветовал мне: вместо того чтобы пытаться понять некоторые вещи, следует просто сказать себе: «И так, выходит, бывает», подивиться многообразию мира, посмеяться над собственным невежеством, намотать все на ус и заняться более насущными делами. Я стараюсь следовать его совету; со временем это стало так легко и просто – вы не поверите. Все-таки привычка – великое дело.

Я провел за чтением немало дней и вошел во вкус. Собственная участь теперь беспокоила меня гораздо меньше, чем мысль о том, что однажды настанет день, когда все будет прочитано и мне снова придется довольствоваться одной-единственной судьбой и историей – своей. О запасах провизии и даже воды я, надо сказать, не тревожился вовсе, знал: это как-нибудь да уладится, рано или поздно пойдет дождь, я, если понадобится, наловлю рыбы, а вот новые книги вряд ли упадут на меня с неба, и сам я, конечно, не напишу ни одной, нечего и мечтать.

Впрочем, после того как я нашел в дальнем углу трюма сундук, битком набитый книгами, будущее стало казаться мне совершенно безоблачным, но о хорошей погоде я принялся молиться с удвоенным усердием, теперь мне было что терять. Да что там, никогда прежде я не дорожил жизнью так сильно, как нынче. Горький пьяница, обнаруживший, что его заперли в чужом винном погребе, мог бы меня понять.

Так я и жил, отрываясь от книг только ради еды и ежедневной уборки, которая теперь, когда порядок был наведен, отнимала совсем немного времени. От одиночества я не страдал вовсе. До сих пор мне не доводилось встречать собеседника, чьи речи могли бы сравниться даже с самой скучной из книг. Впрочем, некоторые, самые удачные, по моему мнению, отрывки я зачитывал вслух – ради удовольствия и чтобы не разучиться говорить, вдруг когда-нибудь еще пригодится. Хотя перспектива встретить старость в полном одиночестве, на палубе этого зачарованного корабля больше не казалась мне ужасающей – при условии, что книги никогда не закончатся.

Так продолжалось до тех пор, пока в одной из книг я не обнаружил записку. Она была вложена вместо закладки, на том самом месте, где я вчера остановился. До сих пор такая идея – я имею в виду закладку – не приходила мне в голову. Отправляясь спать или заниматься делами, я попросту закрывал книгу, а потом подолгу искал нужную страницу. Это было дополнительное удовольствие, возможность вспомнить прочитанное или как бы нечаянно забежать вперед. И все-таки закладка показалась мне замечательной штукой, я как ребенок радовался полезному изобретению – до тех пор, пока не понял, что закладку положил не я, да и где бы я раздобыл такую хорошую, дорогую бумагу с голубыми разводами? Я определенно не мог этого сделать, ни осознанно, ни машинально, а значит… Значит? Значит.

Записка та давным-давно затерялась в корабельных архивах, поэтому я не могу дословно ее процитировать, только пересказать. Автор был безукоризненно вежлив и отменно грамотен. Он не пожалел усилий, чтобы достойно поблагодарить меня за скромные труды по наведению порядка, и только потом, в четвертом, кажется, абзаце, приступил к делу. Дескать, я и сам, наверное, догадываюсь, что мое одиночество является, так сказать, иллюзией. Корабельная команда ни в коем случае не желает причинять мне беспокойство, поэтому мы можем оставить все как есть, но, если у меня вдруг появится желание познакомиться поближе, достаточно изъявить его вслух, и тогда мои невидимые прежде спутники с удовольствием мне представятся. В конце автор письма как бы между делом предупреждал, что внешний вид моих таинственных соседей, возможно, не совсем соответствует человеческим представлениям о норме, поэтому мне следует запастись мужеством и, самое главное, верить в его добрые намерения. В конце концов, справедливо замечал он, если до сих пор мне не причинили никакого вреда, не следует опасаться, что это случится во время нашего дружеского свидания.

Ах да. Там была еще и подпись. Джон Дарем. Это имя ничего мне не говорило, но почему-то именно оно испугало меня больше всего. Как будто анонимное письмо можно было бы объявить пустяковым розыгрышем и швырнуть за борт, а вот от подписанного послания так просто не отмахнешься.

Сказать, что я пришел в смятение, – значит не сказать ничего. Наихудшие мои опасения, о которых я в последнее время вовсе не вспоминал, внезапно подтвердились. Наверняка этот корабль населен духами или даже чудовищами – если уж их вид «не совсем соответствует человеческим представлениям о норме», – и теперь мне предстоит увидеть их воочию. По правде сказать, я бы с радостью оставил все как есть, но письмо не давало мне такой возможности. Одно дело опасаться неизвестно чего, тут легко объявить свои страхи пустыми фантазиями, как я, собственно, и поступил. И совсем другое дело – получить наглядное подтверждение чужого присутствия. Тут уж не отвертишься от фактов, не закроешь на них глаза.

Я уже тогда знал, что самая страшная правда ни в какое сравнение не идет с картинами, которые способно нарисовать человеческое воображение. С жуткой реальностью я, возможно, как-нибудь да уживусь, а с собственными фантазиями – вряд ли. Поэтому я тут же отправился на палубу и громко сказал, что с благодарностью принимаю любезное предложение великодушного сэра Дарема и готов завязать знакомство. Страх часто толкает людей на храбрые поступки, возможно, куда чаще, чем мужество, и я в этом смысле отнюдь не исключение.

Остаток дня я провел в камбузе, надраивая медные котлы. Работа худо-бедно отвлекала меня от страстного желания сигануть за борт, так и не узнав, чем закончилось пребывание судового лекаря Лемюэля Гулливера на летающем острове. Впрочем, воспоминания о злоключениях коллеги вселяли в меня не меньше мужества, чем возня с котлами. Он-то даже среди великанов как-то уцелел, а что, скажите на милость, может быть хуже великанов?! Вот и я не знаю.

Как вы уже, наверное, догадываетесь, на этот раз я не заснул в сумерках. Я и раньше подозревал, что чудные дела происходят на корабле именно ночью, пока я крепко сплю, запершись в каюте. Когда же еще.

Я остался в камбузе, который почему-то счел более безопасным местом, чем каюту. Возможно, в окружении добросовестно начищенных котлов я ощущал себя очень полезным членом команды. Это казалось дополнительной гарантией безопасности. Джон Дарем, конечно, и так обещал, что меня никто не обидит, но котлы почему-то казались мне более веским аргументом, чем его посулы.

Я сидел в камбузе, слушал, как на палубе звучат человеческие голоса, и боролся с желанием рвануть навстречу опасности. Нет уж, говорил я себе, пусть сами приходят. И содрогался, пытаясь вообразить, кто сейчас сюда войдет.

Но на первый взгляд Джон Дарем выглядел как вполне обычный человек. Мне он сразу понравился; но думаю, дело тут не в его обаянии, просто я обрадовался, что передо мной не великан, не чудище с дюжиной щупалец, не скелет, в конце концов. Я лекарь и должен бы спокойно относиться к человеческим костям, да я и отношусь к ним спокойно – при условии, что кости смирно лежат на месте, а не докучают живым ночными визитами.

Однако скелет Джона Дарема вел себя выше всяких похвал; я хочу сказать, он явился на встречу со мной, облаченный в приятное взору тело, отличавшееся от моего лишь тем, что сквозь него, если приглядеться, можно было увидеть все, что находилось позади. Но это я далеко не сразу заметил – и слава богу.

Устная речь Джона Дарема ничуть не уступала письменной, то есть была столь же изысканна и безукоризненно вежлива. Он многословно сообщил, что считает мое чудесное спасение и нынешнее присутствие на корабле своей личной большой удачей, похвалил мою любовь к порядку, поблагодарил за согласие встретиться. Пока он говорил, я молчал – и не потому, что перебивать невежливо, просто не знал, что тут можно сказать. К непринужденной светской болтовне я, терзаемый страхом, не подготовился и теперь растерялся.

Но ответа от меня, кажется, и не требовалось. Джон Дарем превосходно справлялся с разговором сам. Он вообще, как я со временем удостоверился, был словоохотлив, чтобы не сказать болтлив, а в тот вечер к тому же старался мне понравиться – ради моего же блага, чтобы я наконец успокоился.

Когда я говорил о своем увлечении чтением, я признался, что никогда прежде не встречал собеседника, чьи рассказы могли бы сравниться даже с самой скучной из книг. Так вот, Джон Дарем стал первым исключением из этого правила. Скажу больше, редкая книга могла бы потягаться с его историей.

Капитан «Морской птицы» – так, оказывается, когда-то назывался корабль – сам толком не знал, проклят он или благословен. Это с какой стороны посмотреть.

Судите сами. Много лет назад, когда Дарем был еще молодым капитаном, совершавшим в этом качестве второе, если не ошибаюсь, плавание, он обнаружил в море и поднял на борт смуглого старика, столь тощего, что, по утверждению Джона, можно было с чистой совестью оставить все как есть: его невесомое тело плясало в волнах как щепка и имело все шансы рано или поздно быть прибитым к берегу. Однако старик был спасен, накормлен, напоен, одет и помещен в кладовую, где вполне хватало места для скромного ложа.

С этим стариком все было непросто. Несколько дней он то бормотал, то громко ругался на каком-то неизвестном наречии, потом вдруг ни с того ни с сего взял да и заговорил сперва по-испански, а потом по-английски – с немыслимым акцентом, но все-таки понять его было можно. Обретя дар связной речи, старик поведал, будто провел в море сто дней. Ясно, что это не могло быть правдой, но Джон не стал с ним спорить и матросам не велел. Люди, случается, теряют разум и от меньшего потрясения, чем кораблекрушение, а безумца лучше оставить в покое. Правда, ни других людей, ни обломков погибшего корабля поблизости не обнаружилось, но их толком и не искали. Джон Дарем полагал, что в таком деле следует положиться на судьбу, пусть сама решает, кому суждено попасться ему на глаза и спастись, а кому нет.

Старик оказался не самым приятным спутником. Начать с того, что он наотрез отказался назвать спасителям свое имя, опасаясь с их стороны не то колдовства, не то разоблачения и ареста. Настроение его менялось порой по нескольку раз на дню, он то проклинал всякого, кто попадался ему на глаза, то вдруг принимался чуть ли не со слезами извиняться за вздорное поведение, благодарить всех подряд и сулить золотые горы. Ну да что взять с сумасшедшего.

Иногда, впрочем, случались у него светлые периоды. В такие дни старик молча сидел на палубе, подставляя лицо свежему ветру, или звал капитана сразиться в шахматы. Джон, чью страсть к восточной игре не разделял ни один из членов экипажа, говорил, что обрел в его лице достойного противника и прекрасного собеседника; то есть рассказывал старик по большей части совершеннейшую чепуху, но, надо отдать ему должное, чрезвычайно занимательную. Об островах, где живут огненные демоны, опознающие друг друга по траектории полета искр, и о парящих над облаками стальных машинах, которые способны пересечь Атлантику всего за несколько часов; о пиршествах распутного императора Нерона и таинственных переговорных аппаратах, позволяющих услышать голоса людей, живущих на другом конце света; о том, что повадки оборотней Японских островов отличаются от обычаев их сородичей из Далмации даже больше, чем правила священной индейской игры в мяч от футбола, которым когда-нибудь в будущем всерьез увлекутся потомки их лютых врагов. Всего не упомнишь, но ничего более бессмысленного и одновременно захватывающего Джон никогда прежде не слышал.

Порой, признался он, я начинал думать, что, прежде чем мой новый знакомец оказался в море, он безнадежно заблудился в океане времени; чего я до сих пор не понимаю, так это откуда в моей простодушной, веселой, молодой голове взялась столь причудливая и мрачная идея.

Однажды вечером, когда полная луна почти скрылась за горизонтом, а звезды горели так ярко, словно небосвод был не твердью, а ветхим, дырявым лоскутом, едва прикрывающим сияющий вход в Царствие Небесное, молодой капитан Джон Дарем стоял на палубе, наслаждаясь приятным завершением погожего дня, благополучием на корабле, недавно съеденным ужином, выпитым вином, теплым ветром и близостью родного берега, который он рассчитывал увидеть не позже завтрашнего полудня. Безымянный старик подошел неслышно, встал рядом, вздохнул. Я оказался не самым лучшим спутником, капитан, сказал он. Впрочем, могло быть и хуже, по крайней мере, я не прокаженный, не вор и, что бы ты ни думал, не безумец. К тому же я могу исполнить любое твое желание. Только одно, зато любое. Подумай, капитан.

Но Джон не стал долго думать. Природный темперамент не позволял выдержать паузу в разговоре, выпитое за ужином вино развязало язык. Я хочу, чтобы так было всегда, сказал он, подразумевая – пусть всегда море будет спокойным, небо чистым, матросы здоровы, довольны жизнью и послушны, а мои дела – в полном порядке. Если бы он потрудился это разъяснить, все наверняка повернулось бы иначе, но Джон думал, и так понятно, что он имеет в виду, а старик невозмутимо кивнул и пообещал: будет. Всегда.

На следующий день он вежливо, но решительно отказался от небольшой суммы, которую предложил ему капитан, чтобы как-то продержаться первое время, сказал, у него в этом городе есть родня, разыскать ее будет нетрудно, поспешно сошел на берег и исчез в толпе, Джон слова вымолвить не успел. А несколько дней спустя на корабль явился смуглый, но безукоризненно одетый джентльмен, назвался внучатым племянником спасенного, поставил матросам угощение, а капитану предложил вечную дружбу. И это были не пустые слова, он не раз потом оказывался рядом в трудную минуту, готовый предоставить помощь и покровительство, но это уже совсем другая история, вернее, много разных историй. Некоторые из них чрезвычайно любопытны и поучительны, но прямого отношения к предмету нашего разговора они не имеют, поэтому отложим их на потом.

Капитан Джон Дарем прожил хорошую и по тогдашним меркам довольно долгую жизнь. Он был до конца дней удачлив в делах и в любви, охоч до приключений и новых знаний, оставил после себя троих сыновей, чье будущее было вполне обеспечено, да и умер, можно сказать, счастливо – в собственной постели, во сне, так и не сообразив поначалу, что случилось. Просто вдруг, как ему показалось, проснулся и обнаружил, что стоит на палубе «Морской птицы», полная луна приближается к горизонту, звезды сияют так, что впору ослепнуть, дует теплый ветер и душа поет.

Матросов, впрочем, на корабле было довольно мало. Неукомплектованный экипаж, больше половины невесть куда подевались. Спят, что ли? Просто они еще живы, сказал боцман, положив руку ему на плечо. Я пришел сюда первым и долго оставался один, потому что раньше всех помер, помнишь? Примерно через полгода после того, как пьяный дурак голландец Ван дер Декен, которому ты продал нашу «Птичку», расколотил ее в щепки где-то у мыса Доброй Надежды. Надеюсь, ты хорошо погулял на моих поминках, капитан. Ничего, скоро уж все соберемся, добавил он чуть погодя. Никто не живет вечно – кроме нас с тобой, Джон, и еще этих счастливчиков, – он кивнул в ту сторону, где мертвые матросы увлеченно играли в кости, совершенно не тяготясь собственной диковинной участью. А что ж, обещанных чертей с вилами нет рядом – вот и слава богу.

Джон Дарем довольно скупо рассказывал о том, как провел свои первые посмертные дни, вернее, ночи на «Морской птице». Но к этому моменту между нами уже возникло полное взаимопонимание, какое редко случается даже между старыми знакомцами. Вот в детстве это было в порядке вещей – отправишься на рынок поглазеть на шарманщика с обезьяной, сведешь там знакомство с кем-нибудь из мальчишек, а к вечеру кажется – всю жизнь дружили, ни одного секрета друг от друга не осталось уже, зато общих тайн, никому больше не известных, великое множество. У взрослых так не получается.

Все это я к тому, что и без особых разъяснений понял: поначалу Джону пришлось нелегко. Во-первых, он даже поверить, что умер, никак не мог. Стоял часами на палубе, разглядывал свои руки, сквозь которые явственно просвечивала луна, думал: я совсем рехнулся на старости лет, вот уж не ожидал, что так повернется.

Если бы перед смертью он болел, мучался или, скажем, в бою погиб, было бы куда как проще. А когда ложишься спать в домашнюю постель, а потом просыпаешься не в раю, не в аду, не в чистилище даже, а на своем самом первом корабле, от которого, если верить слухам, давным-давно и щепки не осталось, довольно непросто разобраться, что ты теперь собой представляешь, принять новые правила игры и тем более решить, как теперь все будет.

Но Джон все-таки справился. Сказал, ему здорово полегчало после того, как он наконец вспомнил вздорного безымянного старика, дурацкий разговор на палубе и свое легкомысленное пожелание. Оставалось только поверить, что загадочный старик был не то колдуном, не то святым, не то, напротив, самим дьяволом, и все вставало на свои места. Когда можешь как-то объяснить себе происходящее или хотя бы поверить, будто можешь его объяснить, все становится гораздо проще, сказал Джон. И я с ним совершенно согласен.

Новое положение, как выяснилось, давало морякам немало преимуществ. Больше не нужно было думать о делах, трудиться, наблюдать за погодой, прокладывать курс, готовиться к неприятностям и вообще беспокоиться о будущем. В самом деле, какое будущее может быть у мертвых? Смешно. Даже запасы воды и пищи пополнять не требовалось: чтобы утолить жажду, достаточно посмотреть на море, а голод проходит, если насытить взор светом луны.

На рассвете капитан всегда засыпал, вернее, ему казалось, что он засыпает, и матросы, все как один, твердили, что поутру их одолевает крепкий сон без сновидений; с точки зрения стороннего наблюдателя, все они просто исчезали неведомо куда и возвращались с наступлением темноты. Думаю, это не потому, что ночь считается подходящим временем для призраков и прочей нечисти, заметил Джон, просто, когда я брякнул сдуру: «Хочу, чтобы так было всегда», стояла ночь, вот и весь сказ.

Кстати, да, похоже на то.

Единственное, что по-настоящему смущало капитана, – на корабле ему было довольно скучно. Смотреть на звезды и вспоминать прошлое – дело хорошее, при условии, что ты не занимаешься этим все время, изо дня в день. Когда ты не загружен работой, не валишься с ног от усталости и не можешь побаловать себя ни выпивкой, ни даже обедом, довольно быстро выясняется, что час – это почти вечность, а твои верные товарищи – славные ребята, но далеко не самые лучшие собеседники, их истории похожи одна на другую, суждения простодушны, а игра в кости не так уж увлекательна, если знаешь, что от монет, которые выиграешь или проиграешь, решительно никакого толку.

Джон совсем было затосковал, но тут наконец случилось событие, которое нарушило монотонный ритм его посмертного бытия. На море разыгралась буря, совершенно безопасная для «Морской птицы», но не для настоящего живого корабля, который шел встречным курсом. Джон и его команда с сочувствием наблюдали происходящее, проклиная собственное бессилие: помочь они тут ничем не могли, как бы ни старались, даже подойти поближе не получалось, и вообще ничего. На рассвете, прежде чем забыться сном, капитан отметил про себя, что дела у ребят совсем плохи, вряд ли они продержатся хотя бы еще пару часов, ничего не попишешь. И задумался: интересно, не захотят ли души погибших моряков присоединиться к его экипажу? Он бы, пожалуй, не отказался свести новые знакомства; с другой стороны, неизвестно, окажутся ли новички добрыми соседями. И что делать, если ужиться не получится?

Вечером, проснувшись или возникнув из небытия, неважно, как ни назови, один черт, Джон действительно обнаружил у себя на борту пополнение. Нет, не мертвых, а живых, пятерых несчастных, вернее, счастливчиков, которым удалось уцелеть после крушения и как-то добраться до «Морской птицы». Арабский купец, португальский священник и трое испанских матросов – общая беда и последовавшее за ней чудесное спасение объединили эту разношерстную компанию, а когда палуба заполнилась призраками, бедняги сплотились перед лицом наступившего кошмара. Были уверены, что мертвые моряки захотят их уничтожить. Обычное дело, все ждут от призраков чего-то в таком роде, никому в голову не приходит, что мертвецы отличаются один от другого ничуть не меньше, чем при жизни. У каждого свои цели, намерения и обстоятельства, своя судьба и – для живых это должно быть особенно важно – своя пища. Но гости этого не знали и перепугались насмерть.

Священник крестился и читал молитвы, остальные за ним повторяли, даже араб повторял, на всякий случай, мудро рассудив, что христианских демонов следует отгонять христианскими же заклинаниями, но мы так и не исчезли, даже голова ни у кого не разболелась, говорил Джон. И тогда у меня, знаете ли, наконец отлегло от сердца, признался он. Значит, таинственный старик все-таки не был дьяволом. И мы с ребятами вовсе не порождения зла, а хорошие, честные люди, добрые христиане, хоть и мертвые, хоть и не на небесах. Впрочем, небеса всегда оставались с нами, вернее, над нашими головами, недосягаемо далекие, но все же видимые взору, а это уже немало, правда?

В общем, все закончилось хорошо. Ну, скажем так, относительно хорошо. Священник, разуверившись в силе своих молитв, слег с горячкой, а лекаря не было – ни среди живых, ни среди мертвых. Наш судовой врач, объяснил Джон, присоединился к нам много позже, железный был старик, прожил сто два года и умер в тот день, когда впервые не смог самостоятельно подняться с постели, – такой он когда-то дал зарок и сдержал слово. В общем, бедняга португалец умер, так и не приходя в сознание; возможно, оно и к лучшему, что не приходя в сознание, – учитывая, каким кошмаром казалась ему реальность.

Ну а матросы, можно сказать, отделались легким испугом. Они были люди простые, храбрые, побывавшие во множестве переделок, довольно быстро уяснили, что призраки не причинят им зла, и более-менее успокоились. Но чувствовали себя на корабле, прямо скажем, довольно стесненно. Конечно, они хотели поскорее вернуться домой, ну или куда угодно, лишь бы сойти на берег, а там – по обстоятельствам. Беда в том, говорил Джон, что я не знал, как им помочь, и никто не знал. С тех пор как «Морская птица» стала приютом для мертвых, она никогда не приближалась к земле.

Однако присутствие живых людей оказало на корабль-призрак определенное влияние. Все началось, вспоминал Джон, с еды. Когда отощавшие на скудной рыбной диете испанцы нашли в трюме сундук с сухарями и принялись их грызть, никто из наших не смог вспомнить, был ли этот сундук раньше. Возможно, был, просто на глаза не попадался, а специально еду никто не искал. Потом они обнаружили и другие припасы. Много, гораздо больше, чем требовалось, – учитывая, что едоков было всего четверо. Но в таком деле изобилие не проблема.

Потом пыль. Прежде на корабле совсем не было пыли; все, в общем, даже забыли, что она, теоретически, должна быть. А тут вдруг появилась. Гости, конечно, поддерживали порядок как могли, но с прежней стерильной чистотой не сравнить. Правда, снасти оставались в полной сохранности, чинить и обновлять их по-прежнему не требовалось, и на том спасибо.

Однако еда и пыль показались Джону явным свидетельством того, что корабль понемногу оживает – если такое определение применимо к неодушевленному предмету. Конечно, «Морская птица» так и не стала настоящим кораблем, подверженным всем бедам и напастям, какими грозит море, но все же теперь она была чуть более реальной, чем ее призрачный экипаж.

Поэтому когда на горизонте показалась земля, Джон почти не удивился. И боцман не удивился, а хмыкнул удовлетворенно и пошел о чем-то шептаться с одним из испанцев – они, можно сказать, подружились, насколько мертвец может подружиться с живым человеком, который его все-таки побаивается, несмотря на добросердечные отношения. Но шептались они долго и расстались вполне довольные друг другом.

Кончилось это тем, что корабль пристал к берегу в безлюдном месте, всего в нескольких милях от Лиссабона. Испанцы рассыпались в благодарностях и рванули прочь. Но корабль стоял у берега до утра, и на следующую ночь, когда команда проснулась, «Морская птица» оставалась на месте. Боцман лукаво щурился и одновременно нервничал, это все заметили. Явно чего-то ждал. И дождался.

Под утро на корабль вернулся тот самый испанец, с которым они шептались. Приволок кучу барахла. Там были карточные колоды, видавшие виды шахматы, новехонькая музыкальная шкатулка, гитара, пачка непристойных картинок и, к величайшему изумлению капитана, несколько книг. Это специально для тебя, Джон, объяснил боцман, я же вижу, тебе скучно, а до книжек ты всегда был охоч, я помню. А шахматы Магомет просил.

Магометом он называл араба, которого, строго говоря, звали Ахмед, но прозвище прилипло намертво, да и самому Ахмеду было приятно, что его величают именем пророка. До сих пор я о нем не упоминал, отложил его историю на потом, потому что она оказалась самой необычной: араб, можно сказать, прижился на корабле. Общество призраков, судя по всему, совершенно его не тяготило. Джон обрел в Ахмеде занятного собеседника. Его истории не были похожи на те, что он слышал прежде. Араб рассказывал о совсем иной, незнакомой, по неясным правилам устроенной чужой жизни, о городах и странах, где Джон никогда не бывал, о людях, чья логика была совершенно непонятна капитану, убеждения казались непостижимыми, а поступки непредсказуемыми, – тем занимательней было о них слушать. Он очень обрадовался, когда араб решил не высаживаться на португальский берег, философски заметив – дескать, если Аллаху будет угодно, ваш корабль может доставить меня прямо домой, а если Аллах этого не желает, кто я такой, чтобы нарушать его волю. Значит, какое-то время можно будет по-прежнему наслаждаться хорошей компанией. А тут еще такой сюрприз – шахматы, карты и, самое главное, книги, книги! С этого дня капитан Джон Дарем начал считать свою посмертную участь вполне счастливой. Он вдруг понял, какие возможности перед ним открываются.

В следующем порту за покупками ходил Магомет. Взял составленный капитаном список, деньги из тайника, два дня рыскал по лавкам, торговался, надо думать, как черт, и вернулся с богатой добычей. Когда несколько месяцев спустя араб наконец покинул корабль – еще не дома, но уже так близко от родного берега, что не захотел искушать судьбу, – капитан проводил его с легким сердцем и засел за книги.

С тех пор, сказал Джон, нам не раз доводилось предоставлять убежище морякам, попавшим в беду. Сказать по правде, это стало случаться так часто, что я понемногу начал считать спасение утопающих главным делом нашей новой жизни, своего рода платой за приятное посмертное бытие. Все они содрогались, увидев нас впервые, но обычно уже к полуночи нам худо-бедно удавалось найти общий язык. Один старый заклинатель змей, который божился, будто прожил на свете пятьсот лет и намерен продолжить в том же духе, научил меня насылать на гостей глубокий, беспробудный сон; с тех пор на этом корабле никому не грозит участь несчастного португальского священника. Я даю людям прийти в себя, пообвыкнуться, сам тем временем присматриваюсь, что за человек к нам попал, и только потом пишу письмо, вроде того, что получили вы. Некоторых, впрочем, мы предпочитаем вовсе не тревожить – не со всеми людьми хочется сводить знакомство, так что можно просто подождать, пока корабль причалит к берегу, чтобы высадить гостя, это всегда происходит само собой, без каких-либо усилий с нашей стороны. А случается и так, что мы успеваем стать друзьями; в таких случаях гости обычно выполняют наши просьбы и возвращаются с покупками. С нашими деньгами пока еще никто не убегал, даже отъявленные мошенники предпочитают не ссориться с мертвыми, хотя лично я не представляю, как мог бы их покарать…Не так уж много у нас развлечений: игры, музыка, картинки и, конечно, книги, но они, сказать по правде, интересуют только меня. Впрочем, в последнее время книги стали появляться на корабле сами, неведомо откуда, одна другой увлекательней, так что теперь я провожу ночи примерно так же, как вы – свои дни. Поэтому думаю, моя участь скорее сродни благословению, чем проклятию, заключил Джон.

Мы распрощались под утро. Капитан выскользнул за дверь; я заметил, что он не стал ее открывать, а просто прошел сквозь стену, но выбрал именно то место, где был дверной проем, – то ли по старой привычке, то ли ради моего спокойствия. Я, впрочем, так заслушался, что сам не заметил, как перестал бояться. Утром с удовольствием вспоминал нового знакомца, а вечера ждал, можно сказать, с нетерпением. Дождался, конечно. Еще до полуночи Джон Дарем представил мне своих товарищей, и я сразу почувствовал себя в обществе нескольких дюжин призраков как рыба в воде, словно никаких иных знакомств и не заводил никогда. Говорят, человек быстро ко всему привыкает, а я, надо думать, поставил своего рода рекорд.

Я так прижился на «Морской птице», что не спешил покинуть корабль: от добра добра не ищут. Никогда прежде жизнь моя не была столь легкой, приятной и увлекательной, я был сыт, обеспечен всем необходимым, надежно защищен от всех мыслимых опасностей и занят увлекательнейшим из дел – чтением. Ну и таких друзей, как Джон и Питер – я имею в виду моего коллегу, судового врача, того самого «железного старика», который прожил больше сотни лет, – так вот, таких друзей у меня никогда не было; живым людям, думается мне, вообще редко дается дар подлинной дружбы, беззаветной и необременительной, зато призраки, вероятно, просто не умеют иначе. Ну и я учился у них как мог.

Когда корабль наконец причалил к берегу, я уже твердо знал, что не хочу возвращаться домой. По крайней мере, не сейчас. Я рано осиротел, женой и детьми пока не обзавелся, а собаку, записавшись во флот, оставил брату, и племянники так ее полюбили, что рыдали в три ручья всякий раз, когда я их навещал, – боялись, что заберу пса назад. Поэтому я рассудил, что от моего долгого отсутствия никто не пострадает, а племянники, пожалуй, только обрадуются. Вот и хорошо.

Это сейчас мы беспрепятственно входим в любой порт, предъявляем бюрократам безупречно выправленные бумаги и оповещаем о своем прибытии всех любопытствующих, а те дни «Морская птица» всегда приставала к берегу в безлюдном месте, откуда, впрочем, можно было довольно быстро добраться до какого-нибудь города или, на худой конец, села. И первая на моем веку стоянка не была исключением. Меня, конечно же, отправили за покупками, велели приодеться и заодно поискать что-нибудь интересное – вдруг люди успели изобрести какую-нибудь новую игру, а мы и не знаем. Я сделал больше – привел на корабль шестерых цыган, достаточно жадных, чтобы быть безоглядно храбрыми. Они с ног до головы обвешались амулетами и пошли за мной как миленькие; потом от заката до рассвета развлекали моих мертвых приятелей фокусами и песнями, пересказывали газетные новости, которые в их устах становились причудливыми небылицами, набравшись смелости, расспрашивали о жизни на том свете, уважительно охали, выслушав ответы. Когда они наконец ушли, матросы дружно твердили, что такого праздника у них не было даже в детстве, а капитан Дарем поглядывал на меня с одобрительным удивлением. Дескать, какой шустрый, уже свои порядки заводит, а что ж, вот и молодец, пусть. Забегая вперед, скажу, что еще не раз приводил на корабль фокусников, актеров, музыкантов и просто забавных бродяг, готовых развлекать нас байками и сплетнями. Думаю, именно тогда я и приобрел бесценный опыт организации культурных программ, совершенно необходимый в наших с вами нынешних обстоятельствах.

Чем дольше я оставался на корабле, тем меньше смысла видел в переменах. Здесь я был не только хорошо устроен, но и чрезвычайно полезен. «Морская птица», похоже, вполне намеренно искала и подбирала утопающих в основном с погибших кораблей, хотя порой попадали к нам и выброшенные за борт и просто свалившиеся в море по пьяному делу; однажды я извлек из спасательной шлюпки едва живую, зато очень храбрую юную леди, сбежавшую от ненавистного жениха, в другой раз снимал с разваливающегося плота молодого человека, который отправился в вояж, заключив пари с приятелями. Словом, всякое бывало. И разумеется, нашему улову почти всегда требовалась медицинская помощь; от призраков тут толку было мало: Питер мог в случае нужды поставить точный диагноз, в этом деле ему не было равных, но, к примеру, перевязать рану он больше не был способен. Призраки, как я заметил, при желании ловко обращаются с самыми разными предметами, вон даже на гитаре играют иногда, но не могут притронуться к живому существу – не только к человеку, с птицами и даже рыбами выходит то же самое. Поэтому прежде – я имею в виду, до моего появления на корабле – спасенным приходилось полагаться только на милость времени, которое, как известно, лучший лекарь и беспощадный убийца в одном лице, и никогда заранее не известно, какой стороной оно повернется к вам. А я ставил на ноги всех, такая уж у меня была легкая рука, ну и Питер, конечно, помогал советами, его помощь переоценить невозможно.

Словом, мне было нетрудно объяснить себе, почему я хочу остаться на «Морской птице». Человек так устроен – чего не может позволить себе просто для удовольствия, легко позволяет ради дела, вот и я выкрутился.

Долгое пребывание на зачарованном корабле оказало на меня удивительное воздействие: я сам не заметил, как стал обходиться почти без еды, и потребность во сне испытывал все реже, и мерзнуть совсем перестал, словно сам был одним из призраков, наделенным, в отличие от товарищей, счастливой способностью не исчезать при свете дня.

За несколько дюжин лет в моей бороде не прибавилось ни единого седого волоса, да и чувствовал я себя так, словно мне по-прежнему нет тридцати. Все это я замечал, конечно, принимал, можно сказать, как должное, но предпочитал не обсуждать – даже с Джоном. Может быть, не хотел услышать, что назад, в мир живых, мне давно уже нет дороги, хотя, положа руку на сердце, и думать забыл о возвращении.

С кораблем нашим тем временем тоже происходили удивительные вещи. «Морская птица» понемногу менялась. Я хочу сказать, менялся ее внешний облик – таким образом, что корабль наш всегда выглядел более-менее современным, а не исторической реликвией, каковой, строго говоря, является. Перемены происходили постепенно и столь незаметно, что, если бы не Джон, который посоветовал мне к ним приглядеться, я бы, пожалуй, спохватился не раньше, чем «Морская птица» стала самым настоящим пароходом, – тогда, помню, мы все вздрогнули, но и к этому быстро привыкли, конечно.

Историй о наших странствиях на «Морской птице» хватит еще на несколько сотен вечеров. Не следует спешить, времени у нас с вами предостаточно. По крайней мере, на свой счет я уже давно не сомневаюсь. Но самое главное – с чего все для меня началось – я вам рассказал. Скоро сумерки, самое время принять решение – или вы сейчас вернетесь на берег, или останетесь, но тогда уж, будьте добры, не поднимайте шума, если вам покажется, будто на палубе толпятся тени. Я понимаю, до сих пор вам не доводилось иметь с ними дела, но придется держать себя в руках. С тех пор как ребята научились становиться невидимыми, проблем такого рода обычно не возникает, но иногда им надоедает эта игра. К тому же их невидимость – всего лишь любезность, а вовсе не обязанность; нам с вами не следует забывать, кто тут настоящие хозяева.

Так что думайте, думайте.

* * *

Или так.

На каникулах после третьего, кажется, курса я впервые оказалась здесь в качестве волонтера; объявление о наборе было вывешено на кафедре, но почти полностью скрыто за кофейным автоматом, думаю, никто, кроме меня, его не заметил, и я бы не заметила, если бы Феликс не принялся объяснять мне устройство аппарата, слушать было ужасно скучно, уйти – невежливо, и я озиралась по сторонам в поисках хоть какого-нибудь развлечения…

…первые три тысячи лет я жила весело и беззаботно…

…и мама, конечно, рассчитывала, что я найду работу в библиотеке где-нибудь на соседней улице…

Если я скажу, что эта история началась, когда Публий Овидий Назон высмеял мое первое выступление в сенате, такое признание прозвучит, прямо скажем, несколько не к месту, поэтому придется отказаться от правды ради достоверности и придумать какое-нибудь иное начало…

После войны я долго не мог найти себе занятия по душе…

…поначалу я был уверен – еще немного, боги одумаются и мы все-таки вернемся домой, никто не скитается вечно; «поначалу» – это лет тридцать примерно. Да, я несокрушимый оптимист…

В университет я поступила за компанию с подружкой, специализацию выбирала за компанию с моим тогдашним бойфрендом, из-за него я и на кафедре осталась, и ушла потом тоже за компанию, уже не с ним, с другим человеком; такое начало, согласитесь, совсем не предвещало, что однажды я сверну в сторону и пойду собственным путем, да еще и столь уверенной походкой, но люди, к счастью, меняются. Для того, наверное, и придумали человеческую жизнь, чтобы можно было меняться…